— Можно, я помогу? — И, не дожидаясь разрешения, сама берется за верхнюю пуговицу.
Я сжимаю челюсти.
Боль — это стимул и реакция.
Замарашка медленно перебирает мои пуговицы, скользит по ним, словно вплавляется по реке до самого ремня. Задерживается, втягивает голову в плечи, но упрямо тянет ткань рубашки из-за пояса.
Боль — это предательство мозга.
Катя медленно поднимает лицо. Не знаю, как ей это удается, но мой фокус с кончиком носа уже не проходит. Я даже моргнуть не могу, так намертво клинит ее странный серебряный взгляд, полный любви и обожания.
А для меня это пытка, все равно, что смотреть на солнце — и не мочь закрыть глаза. Я окаменел перед своей Медузой. Мысленно ору от боли, когда она тянет рубашку с плеч, оставляя на коже невидимые мазки касаний. Моя плоть горит, обугливается до кости, но только мои глаза достаточно «нормальны», чтобы видеть эти аномалии.
— Этого достаточно. — Отстраняюсь, когда девчонка пытается помочь с рукавами.
Но не ложусь, а сажусь. Мастер говорит, что лежа мне было бы удобней, а я делаю вид, что не слышу предложения. Это проще, чем выглядеть бестолковым упрямцем, который не слушает советов профи в своем ремесле.
Я стаскиваю туфли, устраиваюсь полубоком и расправляю плечи. В такой позе могу сидеть часами и не испытывать дискомфорта. Еще один сбой в работе моих предохранителей. На этот раз — положительный, помогающий выживать.
— Принесу анестетик, минуту.
Он уходит.
А Катя…
Я не понимаю, что она делает. Абсолютно. Не могу найти ни единого алгоритма из всех, что мне знакомы. На карточках, которыми меня дрессировали, не было картинки, где маленькая костлявая девчонка снимает свои поношенные ботинки, забирается на кушетку и укладывает голову у меня на коленях, сворачиваясь личинкой в момент опасности.
— Нам здесь несколько часов быть, — говорит внезапно сонным голосом. Зевает. Немного ведет головой, устраиваясь поудобнее, носом к моим коленям. — Я так полежу.
Светлые нитки ее волос на темной ткани моих брюк смотрятся как обескровленные капилляры и сосуды. Меня трясет от этого зрелища.
И чтобы не сбросить ее со своих колен, что есть силы цепляюсь ладонями в холодные железные края кушетки.
Через минуту, когда мастер наносит на мою кожу обезболивающую пенку перед началом работы, замарашка уже спит. Видимый уголок ее рта приподнимается… и я, превозмогая панику, трогаю его кончиком указательного пальца.
Мне больно.
И странно.
Сначала мне кажется, что ее разбудит трескотня татуировочной машинки, но замарашка спит. Девчонка даже не шевелится, только иногда замечаю, как сморщивается кожа на спинке ее носа, и она приоткрывает губы, словно разговаривая с кем-то во сне.
Несколько раз мастер спрашивает, все ли у меня в порядке, но я честное слово не понимаю, что он хочет услышать. Наверное, мне должно быть больно, но я чувствую только легкое покалывание, от которого ни холодно, ни жарко. Запросто могу провести так хоть весь день. Но приходится снова влезать в шкуру «нормального» и говорить, что все в порядке и все терпимо, и что обо мне можно не беспокоиться, потому что я — не плаксивая девочка.
Заученные фразы и шутки — мое все. На каждую ситуацию (кроме спящей у меня на коленях девчонки) есть набор реплик, юмора и отговорок. Иногда я развлекаюсь тем, что представляю внутренности своей головы в виде огромного офиса, напичканного клерками в типовых синих рубашках и с белыми галстуками. Внешний мир — это звонок колокольчика, задание шустрому парню, который точно знает, кому передать его для выполнения. А сбои — это лодыри и прогульщики, которые опаздывают или зависают в курилке, или сваливают на обед на полчаса раньше.
Как бы там ни было, даже несмотря на необходимость терпеть спящее на моих коленях существо, я испытываю что-то вроде облегчения. Видимо, все дело в монотонной работе машинки — меня всегда успокаивали звуки работающих моторов. Поэтому, несмотря на то, что мать и сестра были против, мы с отцом нашли способ получить мне права. Машина — что-то вроде очень упрощенной версии меня самого: так же работает по заданной схеме. Так же иногда барахлит. И именно в ней я могу скрыться от мира на каком-нибудь пустыре, слушать звук мотора и отдаваться своей единственной страсти.
Замарашка просыпается незадолго до того, как мастер предупреждает, что на сегодня он почти закончил. Она распрямляется, трет кулаками глаза и немного с опозданием понимает, что забыла прикрыть зевок, поэтому практически роняет лицо в сгиб локтя.
Смотрит на меня и пожимает плечами.
Ее щеки немного розовеют.
Снова морщится спинка носа, но на этот раз замарашка запрокидывает голову, всхлипывает, словно вот-вот заплачет, а потом… громко чихает.
— Прости, — говорит с набухшими от слез веками, но быстро растирает их костяшками пальцев. — Кажется, я немного простыла.
— Говоришь в нос, — машинально отвечаю ей.
Что-то не так. Что-то происходит, отчего я испытываю самые странные за всю мою жизнь чувства. У меня горит кожа лица: щеки, губы, подбородок. Как будто попал под метеоритный дождь размером с молекулы, и каждая врезается в кожу, оставляя микрократеры.
— С тобой все хорошо? — спрашивает Катя, но не выглядит испуганной или обеспокоенной.
Она мне улыбается.
Я тупо провожу ладонью по лицу в надежде избавиться от проклятого ощущения и не сразу понимаю, что что-то не так. Мои губы, уголки моего рта.
Видимо, я все-таки слишком необычно себя веду, потому что замарашка прикрывает рот ладонью, но я все равно слышу ее смех, и болезненные ощущения под кожей становятся еще сильнее.
Это не метеориты и не какая-то кожная болезнь.
Это ожоги от ее улыбки.
И моя собственная улыбка в ответ: непроизвольная, не запланированная, неуместная. Или уместная? Это проявление эмоций выпадает из обычного порядка вещей, потому что оно…
Оно спонтанно.
Хорошо, что одновременно с моментом осознания мастер выключает машинку и говорит, что на сегодня закончил.
Мое тело, словно застопорившаяся на одном месте шестерня, двигается механически, на «аварийном питании». Набрасываю рубашку — застегиваю ли? — сую ноги в туфли, шагаю к выходу, едва ли соображая, что и кто передо мной. С крыльца — вниз, но не иду к машине. Застываю под холодным ливнем, подставляю лицо в невидимых ожогах под холодные потоки воды.
Я должен смыть с себя эту хрень, пока зараза не проникла в самое сердце моей системы, не заразила материнский компьютер непонятным вирусом. Всю свою жизнь я только то и делал, что сражался с миром, пытаясь приспособиться под его правила и порядки.
В этой среде существования инакомыслящие, непонятные, не такие, как масса, считаются «биоматериалом», и я научился выживать только ежедневно, ежечасно и ежеминутно контролируя свою патологию. Пока она надежно спрятана за контролируемым притворством — можно почти ничего не опасаться.
Мне не нужна спонтанность.
И не нужны улыбки «вне очереди».
Глава двенадцатая:
Катя
Я не знаю, что происходит в голове Кирилла в этот момент, почему он сбегает, словно черт от ладана, но быстро хватаю его пиджак и, еще не вполне проснувшись, бегу следом. За поворотом чуть не падаю на скользком кафельном полу, опрокидываю стопку журналов, извиняюсь, собираю все на место и, наконец, выхожу на улицу.
Кирилл стоит под дождем, высоко задрав голову. Как будто не живой человек, потому что его шея согнута так, что это точно должно быть больно. Мокрая рубашка прилипла к телу, ручейки стекают по темным волосам, ресницы дрожат. Он как будто разговаривает с кем-то: шевелит губами в монотонном ритме. Но я ничего не слышу из-за шума припускающего ливня. Стою на крыльце, но брызги выбивают на ногах неприятно холодную дробь.
С ним что-то не так, потому что рядом я? Или с ним в принципе что-то не так?
Вопросы без ответов. За последние два дня я собираю их со скрупулезностью филателиста.
Набравшись смелости, иду к нему. Может быть, снова шарахнется, может, наконец, сделает что-то простое, без загадок. Не важно. Вообще все равно.
— Ты забыл, — протягиваю ему уже насквозь мокрый пиджак.
Он вообще не реагирует. Только собирает губы в жесткую четкую линию.
— Кирилл, если я могу чем-то помочь — скажи.
Это очень смешно, потому что чем такая, как я, может помочь такому, как он? Его жизнь — сплошная череда путешествий, дорогих автомобилей, сшитых на заказ вещей и шнурков с логотипами известных брендов.
Я морально готова вытерпеть насмешку, но Ростов даже не улыбается. Именно сейчас он закрыт и непроницаем, как человек в железной маске.
— Ты можешь помочь, Катя, — говорит он — и у меня мурашки по коже от сухости его голоса. — Станешь моей женой?
— Что? — Мои слуховые галлюцинации еще никогда не были так реальны. Даже невидимка в темноте шепчет куда менее убедительно, чем слова Ростова, которые просачиваются в меня отравляющим чувством радости, восторга и безумия. — Что ты сказал?
— Станешь моей женой? — повторяет он. — Не хочу тебя отпускать. Ты нужна мне рядом. Всегда.
Я слышала эти слова так много раз в мире своих фантазий и снов, что прямо сейчас абсолютно уверена, что все это — опять только сон. Мы не стоим под дождем, нарываясь на простуду, а до сих пор внутри, и мои уши наполнены размеренным, как треск цикады, звуком маленького моторчика.
Если что есть силы зажмуриться и сосчитать до трех, то, когда открою глаза, эта «реальность» исчезнет и на смену ей придет настоящая, где я проснусь с головой у него на коленях. Или это тоже выдумка? Сон во сне?
— Катя… — Его голос становится тише, гаснет и истончается, как фитиль в расплавленном воске. — Катя?
Я грустно улыбаюсь и реву в три ручья.
Значит, и правда просто сон.
Значит и правда…
— Екатерина Алексеевна, — слышу абсолютно незнакомый женский голос. — Вы слышите меня?
И открываю глаза.
Где я?
— Екатерина Алексеевна, — повторяет все та же совершенно незнакомая женщина, — дайте понять, что вы меня слышите?
Моргаю несколько раз, пытаясь разогнать дымку перед глазами. Я как будто долго смотрела на горящую лампочку и теперь весь мой мир покрыт оранжевыми пульсирующими пятнами с редкими прожилками раскаленной проволоки. Понятия не имею, кто передо мной, потому что вижу лишь силуэт — размазанную где-то там темную кляксу, из которой постепенно вырисовываются руки, голова, туловище. Я мотаю головой, не понимая, куда делся дождь и почему я лежу, а не мокну под октябрьским ливнем вместе с мужчиной своей мечты.
Где я?
— Ростов, черт тебя дери, что ты сделал с моей дочерью?!
Я не знаю, чему удивляться в первую очередь: резкому, как волчий рык мужскому голосу, появлению Кирилла в этом бреду или тому, что кто-то назвал меня «дочерью».
Первый раз я осиротела в год, когда умер мой отец, второй раз — прошлой осенью, когда мама…
— Морозов, я не знаю, что произошло, — говорит Кирилл.
Немого оттаиваю, потому что его голос — единственная постоянная в этом океане безумия. Мой абсолютно не справляющийся с происходящим мозг цепляется за него, как за соломинку. Я не сойду с ума. Или утверждать, что я до сих пор не безумна — слишком смело?
— Выйдите, оба, — усмиряет мужчин незнакомка. Судя по голосу и тяжелому восточному парфюму, она уже в годах. И занимает особо положение, раз вот так запросто раздает указания двум разозленным мужчинам.
— Я никуда не уйду, пока мою жену не осмотрит врач, — чеканит Кирилл.
Жену?
Дочь?
Пытаюсь сесть, но голова буквально раскалывается от боли, и я беспомощно снова заваливаюсь на подушки.
Мне снова снится сон. Один из тех, где Принц стал моим, у нас счастливая семья — и мы наслаждаемся жизнь и друг другом. Только в этот раз огорченное подсознание добавило в идиллию еще немного мыльных пузырей: отца, как компенсацию моего вечного страха в самый тяжелый момент остаться одной и без поддержки.
В этом сне у меня есть заботливый отец и любящий муж.
Но пора просыпаться.
Я снова жмурюсь, сильно-сильно, наплевав на колкие удары где-то в затылке. Там будто маятник с каменным топорищем: каждый методичный удар понемногу крошит меня изнутри. Нужно выбираться отсюда, пока не превратилась в гору обломков.
— Тогда просто помолчите, — раздражается женщина — и я чувствую прикосновение прохладных пальцев к своему запястью. — Катерина Алексеевна, вы меня видите?
— Очень… плохо, — бормочу я, подавляя желание одернуть руку.
Почему я не просыпаюсь?
Паника набрасывается внезапно: как убийца — со спины, бесшумно вонзая между лопаток отравленную иглу. Меня парализует до состояния остановки сердца. На несколько мгновений, за которые я успеваю представить себя не здесь, в окружении незнакомых людей, а пристегнутой к кушетке в палате с мягкими белыми стенами.
Самое страшное — не знать, где правда, а где бред. Не понимать, схожу ли я с ума или уже безумна?
— Мне… тяжело… дышать… — всхлипываю я, глотая воздух рыбьим движением рта.
Кровать подо мной прогибается, ноздри обдает знакомым простым запахом лосьона после бритья. Я знаю, что это Кирилл и с облегчением протягиваю руки, помогая принцу вытащить меня из Башни страха.
Но когда мы касаемся друг друга, меня разбивает судорога. Такая сильная, что я скатываюсь в клубок и упираюсь лбом в собственные дрожащие колени. Словно я действительно не совсем я, а управляемое механическое тело, которое пилотирует другой человек, знающий что-то тайное и скрытое, почему мне нельзя притрагиваться к моему Принцу.
По сравнению с этим приступом убийственная головная боль минуту назад кажется просто саднящей занозой.
— Ублюдок, что ты с ней сделал?! — снова вскипает мужчина. — Я забираю ее домой, подальше от тебя!
— Только посмей, Морозов, и я размажу тебя и все твое семейство костной пылью по могильной плите, — низким рыком предупреждает Кирилл.
Он такой… странно живой.
Голос играет красками и полутонами, хоть в нем нет такой откровенной экспрессии, как у его собеседника. Моего отца. Говорить так о живом человеке так же противоестественно, как и совершать эти странные перемещения в пространстве.
— Ты посмотри на нее! — не собирается сбавлять тон мужчина. — На ней места живого нет!
— Она упала с лестницы, — еще ниже, почти шепотом, огрызается Кирилл. — Я не знаю, почему и не знаю как.
Я машинально поднимаю руку, безошибочно угадывая то самое место на затылке, где мои пальцы утопают в липком пятне, и это прикосновение тут же отдает новым приступом боли.
— Думаешь, после всего, что вскрылось, я поверю, что она совершенно случайно кубарем скатилась с лестницы?!
— Мне плевать, что ты думаешь, Морозов. Но прямо сейчас ты уберешься из моего дома к хуям собачьим или тебя выведет охрана.
Это какой-то кошмар.
Я хочу проснуться.
Кем бы или чем бы ты ни было существо, создающее мои сны, пожалуйста, прости меня и верни обратно. Я обещаю повзрослеть, снять со стен все портреты и больше никогда не грезить о том, чего не может быть в реальности. Только, пожалуйста, верни меня в мою нормальную серую жизнь. У меня не хватает сил держаться на плаву в этом хаосе.
— Просто выйдите оба вон! — рявкает женщина, и я, наконец, могу различить ее лицо.
Словно самые верхние и самые резкие интонации ее голоса включили в моей голове внутренний свет и усилили резкость. Ее лицо мне незнакомо: лет пятидесяти, с модной стрижкой и модной дымной покраской. Одета дорого, с шиком. И камень на шее так сверкает, что хочется прищуриться, чтобы не потерять с таким трудом отвоеванное зрение.
На заднем фоне слышен стук в дверь, глухое «да» Кирилла, щелчок ручки и неразборчивый шепот.
— Приехал врач, — бросает Кирилл.
Снова шаги, снова шелест открытой двери и доброжелательное приветствие мужчине в свитере и брюках — он извиняется за внешний вид, сетуя, что его забрали с начала второго тайма — быстро выпроваживает моего «отца» и Кирилла, и женщина уступает место рядом со мной.