— Давай же! — прошептала она, мне на ухо. — Разве ты не хочешь это сделать, пока они не пришли и все не испортили?
— Солнышко…
— Я так тебя люблю.
2
Я проснулся от звука захлопнувшейся двери. Электронные часы на прикроватном столике подсказали мне, что спал я не более получаса. Она ушла.
Мой бумажник лежал на сложенных брюках, но деньги остались нетронутыми в серебряном держателе в переднем кармане.
Или она не нашла денег, или грабить меня не входило в ее первоочередные планы. Я об этом как-то не задумывался. Мне надо было срочно одеться, причесаться, заправить кровать и присоединиться к гостям, чтобы отыскать ее. А еще меня мучило чувство вины.
Естественно, ее там не было.
Я уже успел спуститься до первого этажа, когда наконец понял, что все напрасно. У нее была слишком большая фора. И все же я обшаривал устланные тусклыми коврами холлы, бутики и рестораны.
Я даже допросил швейцара. Не видел ли он ее? Не вызывал ли ей такси?
Она снова исчезла. А я стоял душным вечером, думая о том, что сделал это с ней, что ей всего шестнадцать и что она чья-то дочь. И оттого, что секс был потрясающим, легче не становилось.
Обед был поистине ужасным. И даже шардоне, которое я пил бокал за бокалом, не слишком мне помогло. Реально большие деньги, контракты, агенты, разговоры о кино и ТВ. Не было даже Алекса Клементайна, способного оживить застольную беседу. Они решили придержать его для обеда в его честь, запланированного на эту неделю.
Когда речь зашла о новой книге, я услышал, как говорю: «Послушайте, это было именно то, что требовалось моей читательской аудитории». И после этого я уже не раскрыл рта.
У серьезного писателя, художника, даже такого хренового, как я, должно хватать ума, чтобы не произносить подобных слов. И что самое интересное, меня удивило собственное замечание. Может, я уже сам уверовал во все сказанные в мой адрес лестные слова, а может, начал понимать, что это обычная пустая болтовня. В любом случае к концу обеда на душе стало совсем паршиво.
Я думал о ней. Такая нежная и хрупкая и в то же время такая уверенная в себе. С виду совсем ребенок, любовью она занималась явно не в первый раз. И все же она казалась такой романтичной, а ее прикосновения и поцелуи были ласковыми и деликатными.
Однако ни малейших признаков вины, или старомодной стыдливости, или естественного при таких обстоятельствах раскаяния. Ничего подобного.
Я уже начинал сходить по ней с ума. Случившееся никак не укладывалось в голове.
Все произошло так быстро. А после короткий сон в ее объятиях. Я не думал, что она так стремительно исчезнет. Я ненавидел себя и злился на нее. Наверное, богатенькая девчушка, прогуливающая школу. А теперь она сидит у себя дома, в особняке в Пасифик-Хейтс, и рассказывает подружке по телефону о том, что сделала. Нет, едва ли. Она на такое не способна.
Уходя из отеля, я прихватил с собой пачку «Голуаз». Очень крепкие короткие сигареты без фильтра. Наверное, ребятишкам кажется, что курить их очень романтично. Мое поколение битников курило «Кэмел», а ее — курит «Голуаз».
Я сел в такси и закурил «Голуаз». И пока таксист вез меня домой, я обшаривал глазами улицу в надежде ее увидеть.
Стемнело, но жара так и не спала, что было нехарактерно для Сан-Франциско. Но в комнатах с высокими потолками моего дома в викторианском стиле, как всегда, царила прохлада.
Я сварил себе кофе, сел, закурил еще одну сигарету из смятой пачки и так и остался сидеть в окутанной сумерками гостиной, думая о Белинде.
Повсюду разбросаны игрушки. На полу изношенные восточные ковры, заваленные, как в антикварной лавке, пыльными вещами. Признаюсь, сей бардак мне изрядно надоел. Мне ужасно хотелось выкинуть все барахло прямо на улицу, оставив в доме голые стены. Но я знал, что потом буду жалеть.
Я собирал эти вещи в течение долгих двадцати пяти лет и действительно любил их. В свое время они мне здорово помогли. Когда я работал над «Миром Беттины», я приобрел свою первую антикварную куклу, первый стандартный игрушечный паровозик, а еще большую затейливую куклу Викторианской эпохи. Это были вещи Беттины, и, когда я рисовал, мне необходимо было держать их перед глазами.
Я делал черно-белые фотографии игрушек, причем со всех ракурсов и в разных сочетаниях. Потом, уже в студии, масляными красками переносил изображение на холст.
Впоследствии я привязался к своим игрушкам, полюбив их всем сердцем. Когда я случайно купил редкую французскую куклу — фарфоровую красавицу с миндалевидными глазами, одетую в выцветшее кружево, — я создал с ее помощью книгу «Мечты Анжелики». И вот так уже много лет: игрушки вдохновляют меня на книги, книги поглощают игрушки и так до бесконечности.
Большая карусельная лошадка, которая держится на прикрепленном к потолку медном шесте, дала жизнь книжке «Божественная ярмарка». Заводной клоун, старая кожаная лошадка-качалка со стеклянными глазами подвигли меня на серию «Шарлотта на чердаке». За ней последовала «Шарлотта на взморье», для которой я купил покрытое ржавчиной ведерко и антикварную тележку. И наконец, для серии «Шарлотта в Зазеркалье» были использованы все мои игрушки, которые приобрели новый колорит и новое окружение.
На сегодняшний день Шарлотта была моим самым успешным проектом. Она даже стала героиней субботнего утреннего мультипликационного шоу с игрушками на заднем плане. А еще там были большие напольные часы, присутствовавшие на иллюстрациях всех моих книг, так же как и антикварная мебель из моего дома. Я жил внутри своих картинок. Причем всегда, то есть еще до того, как создал первую иллюстрацию.
Где-то там, в пыли, у меня завалялась пластмассовая Шарлотта — кукла, какие продаются в дешевых магазинчиках наряду с сезонным шмотьем. Однако это угловатое создание не шло ни в какое сравнение с красавицами из XIX века, которых я сложил в плетеную детскую коляску или посадил в ряд в столовой.
Но я не люблю смотреть субботнее шоу. Анимация сделана великолепно, множество интересных деталей — об этом позаботились мои агенты, — но мне не нравятся голоса.
Ни у кого на этом шоу нет такого голоса, как у Белинды: низкого обволакивающего голоса, подобного успокаивающей музыке. И это очень грустно. Шарлотта заслужила право на хорошее озвучивание, поскольку именно она, а не Беттина, Анжелика и другие сделала меня знаменитым.
Многие художники — иллюстраторы детских книжек заново оформляют волшебные сказки. Я тоже приложил руку к «Спящей красавице», «Золушке», «Ослиной шкуре». Кто-то придумывает затейливые рисунки к занимательным историям, полным увлекательных приключений. У меня же талант создавать юных героинь на фоне иллюстраций, подчеркивающих их характер и переживания.
На заре моего становления как художника издатели уговаривали меня, чтобы расширить читательскую аудиторию, ввести в качестве героев и маленьких мальчиков, но я не согласился. Когда я был со своими девочками, то мог со всей страстью отдаться развитию их образов. Я сосредоточился исключительно на них. И к черту всех критиков, периодически высмеивающих меня за это!
Когда я ввел в свои книги Шарлотту, со мной начали происходить удивительные вещи. Шарлотта постепенно взрослела. Из семилетней потеряшки она превратилась в девушку-подростка. Чего никогда не случалось с остальными. Шарлотта стала моим лучшим творением, хотя и застыла в возрасте тринадцати лет к тому моменту, когда я подписал контракт с телевидением.
После этого я уже не мог ее рисовать, несмотря на все просьбы читателей. Она ушла. Стала пластмассовой куклой. То же может случиться и с Анжеликой, если выгорит сделка с анимационным фильмом. Ведь я могу и не закончить книгу о ней, которую начал пару недель назад.
Но сейчас меня это не слишком волновало. Беттина, Анжелика мне надоели. Мне все надоело. И этот съезд книгоиздателей стал последней каплей. Я снова почувствовал себя вконец измочаленным. Что значит «В поисках Беттины»? Я сам ее больше не в силах найти!
Я закурил очередную сигарету «Голуаз». И наконец расслабился.
Прием, обед, шум и суета остались где-то позади. Затхлая атмосфера комнаты действовала успокаивающе, как и было задумано. Я обвел глазами выцветшие обои, пыльные подвески люстры, темные зеркала, почти не отражающие свет.
Нет, я еще не готов выкинуть свои любимые вещи на улицу. По крайней мере, не в этой жизни. Особенно после всех этих отелей, книжных магазинов и репортеров…
Я представил себе Белинду на карусельной лошадке или сидящей по-турецки возле игрушечной железной дороги. Я представил себе ее раскинувшейся на диване в окружении кукол. Черт, зачем я дал ей уйти!
Мысленно я снова ее раздевал. Видел следы от носков в рубчик на загорелых лодыжках. Она дрожала от удовольствия, когда я слегка провел ногтями по этим отметинам, впиваясь в мякоть каждой ноги. Свет ее абсолютно не беспокоил. Именно я выключил свет, когда начал расстегивать рубашку.
К черту все!
Тебе еще крупно повезет, если ты не окончишь свои дни в тюрьме за такие дела, а ты тут сидишь и переживаешь, что она соскочила! Что до тех уличных девчушек, то это не в счет, так как потом ты отвалил им кучу денег. «Вот, возьми. Купи себе билет на автобус домой. Вот, возьми. Этого хватит даже на самолет». Интересно, на что они тратили деньги? На выпивку? На кокаин? Их проблема.
Послушай, опять ты об этом!
Напольные часы пробили десять. Декоративные тарелки на каминной полке в столовой отозвались музыкальным позвякиванием. Самое время попытаться ее нарисовать.
Я налил себе еще чашечку кофе и отправился в мастерскую, устроенную в мансарде. Чудесные привычные запахи льняного масла, красок и скипидара. Запахи, означавшие, что я дома, что я в безопасности.
Перед тем как включить свет, я допил кофе и подошел к большому окну без штор. Сегодня не было даже намека на туман, хотя завтра он, возможно, появится. Туман — неизменный спутник жары. Хотя утром я слегка замерз в своей спальне в задней части дома. Сейчас город сиял призрачными огнями и был виден весь как на ладони. И это было нечто большее, чем просто состоящая из огней карта Сан-Франциско. Приглушенная подсветка массивных прямоугольных небоскребов деловой части города, остроконечные крыши домов на Куин-Анн-стрит, переходящей в Нои-стрит в Кастро.
Полотна, загромоздившие мастерскую, казались тусклыми и выцветшими.
Но все изменилось, когда я включил свет. И тогда я засучил рукава, поставил на мольберт небольшой холст и начал набрасывать ее портрет.
Я не часто делаю эскизы. А если и делаю, это означает, что у меня нет четкого плана. И я никогда не использую карандаш. Только тонкую кисть и немножко масляной краски. Как правило, умбры или охры. Иногда я делаю наброски, когда слишком устал, чтобы приниматься за новую работу. А иногда — когда мне страшно.
На сей раз имело место именно последнее. Я забыл, как она выглядит. Не мог представить себе черты ее лица. Не мог ухватить что-то такое, что заставило меня с ней связаться. Дело было даже не в ее доступности. Я вовсе не моральный урод и не такой уж непроходимый глупец. Хочу сказать, что я достаточно зрелый человек и способен выпутаться из подобной щекотливой ситуации.
Трусики из хлопка, губная помада… Сахар и мед. Хм…
Все без толку. Ладно, я уже изобразил копну волос — облако мягких густых волос. Нарисовал одежду. Но не Белинду.
Тогда я решил вернуться к работе над большим холстом для следующей книги. Там был изображен заросший сад, по которому в поисках своего кота бродила Анжелика. Жирные блестящие зеленые листья, раскидистые ветви дубов, свисающий до земли мох, высокая трава, в которой прячется кот, злобным оскалом напоминающий саблезубого тигра.
Все это было надоевшим клише. Моим клише. На заднем плане свинцовое небо, густые заросли — я словно включил автопилот и несся на огромной скорости.
Когда около полуночи позвонили в дверь, я сперва не отреагировал.
Скорее всего, это кто-то из моих друзей, слегка перебрав, решил заглянуть на огонек или один неудавшийся художник хотел перехватить долларов пятьдесят. Эх, надо было просто оставить деньги в почтовом ящике! Он там их точно нашел бы. Не в первый раз.
Снова прозвенел звонок, но не настойчиво и резко, как он обычно звонит. Тогда это, должно быть, моя соседка Шейла пришла сообщить, что парень, с которым она вместе снимает квартиру, подрался со своим любовником и ей срочно нужна моя помощь.
«А что я могу сделать?» — мог бы сказать я. Но если бы я открыл дверь, точно пришлось бы идти. Или, что еще хуже, впустить их внутрь. Потом я непременно напился бы под аккомпанемент их перебранки. Потом мы с Шайлой легли бы в постель. В силу привычки, от одиночества, без особого желания. Нет, только не сегодня, не после Белинды. Об этом даже речи быть не может. Не буду отвечать!
Третий звонок. Такой же вежливый и короткий. Странно, почему бы Шайле не сложить руки рупором и не выкрикнуть мое имя?
И тут до меня дошло. Это Белинда. Наверное, она нашла адрес в моем кошельке. Потому-то он и лежал поверх брюк.
Я кубарем скатился по лестнице, преодолев два пролета, и распахнул входную дверь. Она уже успела отойти от дома и медленно брела прочь, все та же кожаная сумка болталась у нее на плече.
Она убрала волосы наверх, густо подвела глаза и накрасила губы темно-красной помадой. Если бы не кожаная сумка, похожая на сумку почтальона, я ее сразу и не узнал бы.
Как ни странно, она выглядела даже моложе своих лет. Может быть, благодаря пухлым детским щекам и длинной шее. Она казалась такой уязвимой.
— Это я, Белинда, — сказала она. — Помните меня?
Я открыл банку с супом и поставил в духовку стейк. Она сообщила, что у нее проблемы: кто-то взломал замок ее комнаты, и теперь она боится там ночевать. Такое уже случалось, и ей было страшно, что кто-нибудь опять вломится к ней в комнату. Унесли ее радиоприемник — единственную вещь, имевшую хоть какую-то ценность. Чуть было не украли ее видеокассеты.
Она ела суп с хлебом, щедро намазанным маслом, так жадно, будто приехала с голодного острова. При этом она практически не выпускала сигарету изо рта и то и дело прикладывалась к виски, который я ей постоянно подливал. На сей раз у нее были черные сигареты с золотым ободком. Русские. «Собрание блэк». Она ела и постоянно озиралась по сторонам. Ей понравились игрушки. И на кухне ее держал исключительно голод.
— И где же эта комната со взломанным замком?
— В Хейте, — ответила она. — Знаете, это большая старая квартира. То есть была бы квартирой, если бы ее содержали в порядке. А так просто место, где детишки снимают комнаты. Настоящий клоповник. Нет горячей воды. У меня самая отстойная комната, потому что я въехала последней. У нас есть общие ванная и кухня, но нужно быть сумасшедшим, чтобы там готовить. Завтра куплю себе другой замок.
— Но почему ты живешь в таком месте? Где твои родители?
В свете кухонной лампы я отчетливо разглядел розовые пряди у нее в волосах. А ногти были покрыты черным лаком! И все это она успела за один вечер. Полностью сменила имидж.
— Там все же почище, чем в задрипанных общагах, — ответила она, аккуратно положив ложку и не став дохлебывать суп прямо из тарелки. Ее длинные ногти выглядели устрашающе. — Можно, я останусь здесь на ночь? В Кастро есть хозяйственный магазин, где я смогу купить замок.
— Но ведь так опасно жить в подобных местах!
— Уж кому, как не мне, об этом не знать! Я собственноручно установила решетки на окнах.
— Тебя могут изнасиловать.
— Не надо так говорить! — остановила она меня взмахом руки.
Неужели за ее маской спокойной уверенности кроется страх? Еще одно облако сигаретного дыма.
— Тогда какого черта…
— Не берите в голову. Мне бы только перекантоваться одну ночь.
Ее сдержанные манеры куда-то исчезли. Типично калифорнийская речь. Она могла быть откуда угодно. Но голос ее все равно звучал как масло.