— Таки ж гены пальцем не раздавишь… — едва слышно прошептала я, понимающе кивнув и поднимая на него взгляд от пачки сигарет.
Степаныч горько усмехнулся глядя мне в глаза.
— Искала она тебя, да только законы-то у нас такие, что только дитю зеленый свет на поиски родственников, а вот наоборот ну ни нать. Галка пить начала, когда поняла, что бесполезно. Жалела очень, кляла себя, что родителям возразить не смела тогда… Не сильно уж серчай на нее, Галка сожалела, искренне сожалела. — Степаныч вздохнул и снова отхлебнул чая. Потянулся к моей пачке сигарет и зажигалке. — Поздно, конечно, однако ж случилось у нее осознание. — Степаныч выудил сигарету из пачки, встал и пошел к окну. — Не серчай, Янка, но и героиню из нее не делай. Склонны мы родителей оправдывать. Все мы склонны. Вот я хреновый отчим и Алинке об этом постоянно говорю. Чтобы не обеляла, как время мое придет. Чтобы знала, что я негодяй.
— Зачем? — заинтересованно приподняла бровь я, потягиваясь на стуле и разминая затекшие ноги.
— Потому, Янка, что когда мерзость оправдывать начинаешь, оно тебе душу и помыслы поганит. Вот оправдает меня Алинка и найдет себе такого же и будет мучиться. А надо вот оно? Пусть помнит, что я подлюка. — Степаныч с кряхтеньем уселся на узкий подоконник и, отодвинув тюль, стряхнул пепел в форточку.
— А чего не поменялся-то, Степаныч? — Усмехнулась я, вставая из-за стола и оправляя блузку. — Раз уж знал, что подлюка. Чтобы пока Алинка росла, то достойный пример видела.
Степаныч как-то возмущенно пыхнул и бросил на меня косой взгляд.
— Так что ж я врать-то буду? Что ж врать-то? Не мое это! Семья, застолья, добрые празднички и прочее. Ну, понасилую себя ради Алинки, так оно же во мне накопится внутри и сорвусь же. Вот и представь, что жил-жил ребятенок, все хорошо шло, верил он своему идеальному папке, а потом опять провал, папка забухал и из дома ушел. А потом вернулся, поплакал, прощения попросил и все снова хорошо. До срыва папкиного, потому что ну не его это. А ребенок снова верит… Самое страшное, Янка, это человека разочаровать. Вот верил он тебе, верил, а потом бац, и гнильца твоя наружу фонтаном и его с ног до головы забрызгало. — Степаныч покивал своим словам и сурово посмотрел на скептично хмыкнувшую меня. — Вот что страшно. Ты-то со своей гнилью проживешь, а вот когда она родному душу ломает, вот это страшно. Поэтому честным надо быть. Ну тварь ты и тварь, глаза замыливать не надо…. А так что? Ну, бухаю я, ну не вожу ее за ручку в школу, ну и так себе папаша, это ей знакомо и привычно, она знает чего от меня ожидать и что надеяться на меня не нать. Из меня это херня идет, не копится внутри, не начинает гнить, чтобы потом не взорваться и не запачкать ее и хорошо же! Она вот даже любит меня по-своему. Не врем мы друг другу это главное.
— На работу. — Поправила я, проверяя в сумке все ли с собой взяла.
— А?
— Тебе денег на опохмел-то дать? А то трясешься весь. — Я достала кошелек и пересчитала наличку. — Она работает и заочку в институте заканчивает, а не в школу ходит, Степаныч. Школу она закончила несколько лет назад.
— А, точно. Я же на последний звонок ходил! — в приступе озарения хлопнул себя по лбу Степаныч. — К Райке еще в полисадник залез, пионов у нее стыбрил, а то деньги пробухал и цветы не на что купить было. А как же без цветов-то? У девчонки последний звонок, а я к ней без цветов! Не порядок же! Сто рублев дай, я тебе через недельку отдам, чесслово.
Я тихо рассмеялась глядя в его печальное лицо и кинула на стол косарь.
— А Алинка? — закинув кошелек в сумку, я потянулась к пачке и выудила пару сигарет, оставив остальные благодарно кивнувшему Степанычу, сползшему с подоконника и оправляющему шторы трясущимися пальцами. — Когда ты к ней на последний звонок пришел, она обрадовалась?
— До этого сказала, что если не приду, то домой меня больше не пустит. Мол, хоть раз уважь, батяня. Так я бы и так уважил, чесслово. Ну и то, что домой не пустит тоже промотивировало. — Кивнул Степаныч, убирая кастрюльку с супом в холодильник. — Ты чаво, на сутки?
— Сегодня нет, к вечеру ближе приду. Алинка тоже где-то в это время вернется. Ты просыхать будешь или опять в запой?
— Ой, нет. Просохнуть надо, здоровье уже не то, так что я сегодня дома. Полы помою, цветы полью.
— Ага-ага, вещи постираешь и погладишь. — С охотой поддакнула я, скептично глядя на возмущенно посмотревшего на меня Степаныча. — Пирожков испечешь, да.
— А вот увидите! Вот увидите! — бормотал он мне в спину, пока я шла на выход и обувалась на пороге. — Все взяла? — Дождавшись моего кивка по джентельменски распахнул передо мной дверь обдав душманом перегара. — Все, я спать. Удачной смены, Янка.
Твои слова да богу уши, Степаныч, — думала я сутками позже. Когда было уже ничего не исправить.
Глава 2
Примчавшись на работу, быстро обежала зал, проверила халдеев, поморщилась, когда меня порадовали внеочередным вечерним вип-банкетом владельца ресторана, быстро накидав меню с поварами и баром, умчалась в молл. До нового года пять дней, пора преподносить дары административным попрошайкам.
Разбивалась в поклонах примерно до обеда, умаслив даже СЭСовцев миролюбиво намекнувших о грядущей «внезапной» проверке. Заглянув в подарочные пакеты, которые я едва втащила в их логово, уточнили число и время своего прихода. С любовью попрощалась с гадами и едва сдержалась от того, чтобы не поплевать им на дверь, когда выбегала из здания.
В ресторане дел оказалось по горло, но на нервы давил грядущий банкет владельца. Нет, это было не редкостью, просто… это код красный, короче. Потому что служба безопасности сегодня будет усилена и это означает только одно.
Я, прикусив губу, сжала в кармане ключ и вышла на задний двор ресторана, чтобы никотином успокоить натягивающиеся нервы.
Когда я подкуривала, мне позвонила Алинка, обеспокоенно спрашивающая вернулся ли домой Степаныч, а то уже неделю ни слуху ни духу от нашего любимого философа-пропойцы. Я ее успокоила тем, что наш возлюбленный алкаш вернулся и спросила как движутся дела. Они двигались, судя по всему, весьма херовенько, но что мне нравилось в моей сестре так это то, что она никогда не светила проблемами. Говорила по факту совершившегося пиздеца, когда эмоционально выгорать уже не имело никакого смысла. Ну, совершилось и совершилось, ничего не исправить, надо решать с последствиями. Вот и сейчас почти равнодушно сообщила, что с местом мы снова обломились и с ног до головы обматерила нашего потенциального арендодателя.
Я прыснула, затягиваясь сигаретой в укромном уголке двора. Мне нравилось, как ругалась Линка. Смешно, емко и с уникальными сравнениями.
— Да ладно ты забей, — примирительно произнесла я, воровато выглядывая из-за угла и молясь, чтобы владелец ресторана приехал не сейчас. — Ну, не выгорело с этим местом, так у нас через дорогу «Променад» через месяц открывается. Я узнаю сегодня, что там по части аренды, откроем мы с тобой этот сраный киоск с сигами. Дымные королевы, блять.
Алинка хохотнула и значительно спокойнее ответила:
— Там почти все забито, я уже узнавала. Только еще плавает место на втором входе. Гавриловых знаешь из шестого дома? Прыщавые такие и страшные. Одноклассники мои, на днях встретились, они сказали, что то местечко под цветы себе метят. Представь, Ян, торговый молл и эти двое там на входе под цветы себе шесть квадратов забили. Вообще ебобо, что ли.
— Да хер им. — Сплюнула под ноги и опять выглянула из-за угла. — Сейчас Рижскому наберу, найду кто арендодатель и сегодня место на входе наше, Алинка. Пусть Гавриловы своими гвоздичками подотрутся.
— Рижский… Ой, Ян, он опять тебе нервы делать будет, ну его на фиг! — убито простонала Алинка. — Я сейчас лучше с работы сбегу и в этот «Променад» поеду. Чего ты нервы мотать будешь. Рижский вообще маньячина, да еще и на тебе повернутый. До сих пор дрожь пробирает от того, как он в подъезде нюни пускал тогда. Вот наконец забыл и слава богу. Не буди царь-нюню, хочу спать по ночам спокойно, а не в гадких ушных затычках.
— Да ладно, зато место будет наше, а не прыщавых Гавриловых. Хочешь, я съеду куда-нибудь, чтобы царь-нюня тебе спать не мешал, воя у входной двери?
— Нехер делать! Я его лучше с лестницы спущу. Не трать деньги, Ян, у тебя ж ипотека почти в кармане, вот еще из-за этого крокодайлэ страдать…
— Так, забей говорю, с крокодайлэ я решу. К обеду территория наша будет. — Я поежилась на зимнем ветру, взлетая по ступеням черного хода и ныряя в пафос ресторана. — Давай, Алинка, работай спокойно. И еще… я сегодня Степанычу душу раздербанила с утра, дура такая.
— Про мать спросила? — голос Алинки был совсем ровный, но я почувствовала укол осуждения.
— Лин, не знаю, накатило опять. — Выдохнув, признала я, замирая у косяка восьмого кабинета, и быстро скользя взглядом по столу, вокруг которого мельтешили официанты. — Думаю к психологу записаться.
— К психиатру, Янка. Нам всем надо к психиатру. Тебе, мне, Степанычу, Гавриловым и крокодайлэ. Потом наш психиатр будет искать себе психиатра. — Хохотнула она и серьезным тоном спросила, — нормально там у тебя все?
— Да. — Прикрыв дверь, пошла в комнату охраны. Стрельнула взглядом в камеру на потолке и тихо-тихо проворчала, — скоро владелец приедет опять с какими-то мутками, потом еще мутки вроде с погонами. Заебал уже. Стой, блять, по стойке смирно и молись, чтоб там все нормально было. И, Линка, опережая твою слезливую оду моему героизму со стандартной просьбой в конце — нет, я не уволюсь. Целую в засос, люблю фибрами, насилую нежно, до вечера, сис.
— До вечера, — убито выдохнула Алинка. — Ян, ну правда, может все-таки…
— Ух ты ж бля, сколько дел!.. — деланно возмущенно произнесла я и быстро добавила, — все, Линка, тут без меня все по пизде идет, все решу, целую, люблю, насилую и дальше по списку!
И торопливо отрубила звонок, кивая Гоше пристально вглядывающегося в камеры наблюдения. Гоша скучающе кивнул в ответ, сообщил что «все заебись» и отправил прибывших вне смены четверых охранников в гражданском пасти заезды на улицу с рестораном — мы все были предупреждены о серьезности грядущих встреч в «Империале».
Облокотившись о пустующую стойку хостес я набирала Рижскому с перекашивающимся лицом. Он долго и заунывно хрюкал в трубку о том, что ради своей любви (то бишь меня) сделает все в лучшем виде. Я попросила его доказать это побыстрее и через пару часов аренда была у меня в кармане. Я перевела на счет крокадайлэ сумму, что он потратил застолбив нам с Линкой место и посекундно отклоняла звонки безумно и бездумно влюбленного воздыхателя-недосдыхателя Сережи Рижского.
— Приехали! — оповестил из комнаты службы безопасности Гоша и я вырубила телефон нахер, запоздало спросив у промчавшейся мимо Тани все ли готово. Таня, бегущая на второй этаж, ответила утвердительно и понеслась еще быстрее, относя нож для вина в излюбленный Казаковым кабинет.
Их было двенадцать. Свиту Владислава Игоревича я знала, остальные, видимо, новая его компания. В основном нерусские. Я отрапортовала о накрытом столе в кабинете, Казаков привычно не обращая на меня внимания (хвала богам, ибо начальник он вроде нормальный, в том смысле, что всегда и за все платит, но взгляд у него воистину ублюдский) прошествовал с гостями в холл к лестнице.
А вот дальше начались проблемы.
Меня дернули три раза и ничем хорошим, судя по всему, это не обещало мне аукнуться, хотя вина действительно была не моя. Дергал меня рослый и широкоплечий молодец явно южных горячих кровей с гораздо, гора-а-аздо, сука, худшим взглядом, чем у Казакова. Вот там было все. Если у Казакова в глазах читалось, что он в случае чего быстро отрубит голову и не почешется, то в этом карем мраке под сенью густых темных ресниц еще и ясно обозначалось, что подобное сделают с удовольствием. Страстью. И наслаждением.
Это читалось ясно. И напрягало очень сильно.
Я смотрела на него ровно, чувствуя как предупреждающая тяжесть, рождающаяся в его глазах перетекает свинцом в мои вены. Отвечала кратко и вежливо и организовывала немедленную замену алкоголя, стейки медиум прожарки на медиум рэр и удовлетворяла прочие его требования. Халдеи при таких приемах не допускались, поэтому я молча и оперативно гарцевала выполняя его волю. Только когда подчиняясь его словам открывала окно чтобы запустить сквозняк, разбавляющий сигаретный дым, ноты алкоголя и явно напряжения в воздухе приглушенно освященного кабинета, позволила себе оскалиться.
В царившей за столом атмосфере чувствовалась давящая серьезность происходящего, но эта сука со жгучими карими глазами, прямой линией носа, резкими скулами, легкой щетиной на лице и расслабленностью в глубоком, низком голосе явно диктовала правила. Если не выше, то наравне с Владиславом Игоревичем, равнодушно зевающим и взглядом убивающим сидящего рядом с ним грузина так и пытающегося заглянуть ему в карты, пока шла партия в покер. Эта сука не скрывала своего интереса, он позволял себе такое открытое действие, когда происходило что-то явно серьезное. Вывод один — нет, не наравне, скорее всего выше. Потому что Казаков никак не реагировал на начинающийся пиздец. Значит, не имел права. У меня похолодели руки.
Я чувствовала легкий мандраж, глядя в глаза этого человека, глядя в его лицо. В линию губ. Глядя на широкие плечи обтянутые кипельно белой рубашкой, на расслабленность его позы и собранность людей, что его окружали и понимала, понимала резко и ясно, что я попала. Что такой интерес, он пока пробный и когда они закончат свои дела, он поднажмет.
Единственный выход из этого — изображать дуру. Таких как он дуры не интересуют, разве что на пару раз, но там можно прикинуться фригидной девственницей с полным отсутствием либидо и до дела возможно даже не дойдет. Беда в том, что дуры у Казакова не работают и, судя по едва заметно приподнятому уголку губ ублюдка, со скепсисом глядящего в мои деланно оловянные глаза он прекрасно знал об этом. Бегло пробежался по моему телу оценивающим взглядом и снова посмотрел в мое лицо. А я ощутила, как отзвук его уже окончательно утвердившегося интереса, осевшего зачинающимся жаром в глазах, замораживает мне мысли и душу.
Есть такое ощущение, когда понимаешь, что вот перед тобой маячит катастрофа и у тебя один шанс на сотню и то призрачный. Вот как только мы встретились с ним взглядами, у меня возникло это чувство и с каждым мгновением все более укреплялось. А сейчас это самое чувство истерично дробило мысли и скрючивало судорогой мои пальцы, сцепленные в замок за спиной.
Вежливо улыбалась, когда заменяли алкоголь. И моя улыбка стала натянутой, когда судьба явно издевательски заржав обоззначила мне, что пиздец просто неотвратим — Иван Сергеевич, правая рука владельца ресторана, внес в кабинет сумки. Потом ненадолго ушел и занес еще. Я видела это множество раз. Более того, у меня у одной были дубликаты ключей от двери за скрытым ходом под кухней, где периодически хранились такие вот сумки. И это разряд кода красного.
Только очень высокий, предельно насыщенный разряд. Нет, не потому что служба безопасности сегодня так усилена, не потому что четверых лучших отправили пасти заезды на улицу, где располагался ресторан. Это исключительный случай. Не из-за перечисленного, мы ко всему привыкли, ко всему готовы и знаем, что нужно делать при любом форс-мажоре. Это исключительный разряд кода красного потому, что на меня очень по-особенному смотрели насыщенно карие глаза, когда у его кресла опускали сумки. У него была нулевая реакция, абсолютная расслабленность, а в воздухе повисло ожидание приказа от его окружения, старательно делающих вид, что увлечены покером, но все чаще поглядывающих на него.
А он смотрел на меня. Ни на секунду не отпускал взглядом мое лицо и мне почему-то казалось, что все он понял прекрасно. Мое молчание, мое поведение, мое непроницаемое лицо, когда у меня в голове стоял просто крик разума, что это единственный момент, чтобы выдать реакцию и тем самым сгубить его интерес (заодно и свою психику, потому что Казаков моего прикола явно не поймет и разговор у нас будет милейший). Вот у меня создалось отчетливое впечатление, что все это он считал без труда, и даже сделай я сейчас театральный взбрык, дескать, а шо це таке, а можно мне идти, он бы в это не поверил. Потому что Казаков своим равнодушием на мое присутствие в кабинете, куда внесли еще сумки с деньгами, прямо ему железобетонный гарант дал, что я в теме. А значит, вариант с дурочкой у меня казнен. А это значит пиздец. Вот у него это прямо в глазах высветилось.