Если любишь человека, размышляю я рассеянно, разве не логично хотеть связать себя с ним брачными узами?
Разве испугает тебя перспектива ежедневных просыпаний и засыпаний в одной постели?
Разве ты станешь отговариваться работой и любыми другими возможностями?
Нет, не станешь, сам же себе и отвечаю я.
Тогда почему все во мне так противится возможному браку?!
…люблю ли я вообще Веронику…
Должен любить, разве нет? За все эти пять последних лет я ни разу не посмотрел на другую девушку с мыслью об измене, разве было бы это возможно, не люби я Веронику… Мне почему-то стыдно и неловко за собственные мысли, словно они тот самый обличающий момент, когда родители находят под твоим матрацем журнал с обнаженными девушками… И ты стоишь весь такой красный и униженный, готовый оказаться где угодно, даже в пещере с рассерженными великанами-людоедами, чем в комнате со своими перепуганными собственной находкой родителями.
В этот момент на левой полосе дороги вереница машин снова сдвигается, и я обращаю внимание на семейный Форд-Галакси серебристого цвета, пристроившийся бок о бок с моим Мерседесом. Мое внимание сразу же привлекает темноволосая женщина на переднем пассажирском сиденье, которая с самым задумчивым, если не сказать отрешенным, видом смотрит куда-то в сторону, уткнувшись лбом в боковое стекло автомобиля. Что-то мгновенно трогает меня в этих ее высвеченных июльским солнцем темно-каштановых волосах, в нездоровой бледности кожи и особенно в этой дальности от всего происходящего, словно она находится за тысячи световых лет отсюда, в другой параллельной галактике. Почему мне так представляется, я и сам не могу объяснить… Только все продолжаю смотреть на нее, пока предупредительный гудок сзади не прерывает меня: нехотя отведя глаза в сторону, я проезжаю немного вперед, пока поток машин снова не стопорится, тогда я быстро вскидываю глаза в сторону, пытаясь отыскать свою межгалактическую незнакомку, и… неожиданно сталкиваюсь с ней взглядом. Она смотрит не мимо меня, не куда-то поверх моего плеча или просто в сторону, нет, она смотрит прямо в мое лицо, и я, признаться, так опешиваю, что даже кажется приоткрываю от удивления рот.
Отчего пристальный взгляд в глаза другого человека подчас может значить так много?! Сам не знаю, что вызывает во мне выброс адреналина, разливающийся по моим венам радостной щекоткой в области живота… Я не девушка, но, кажется, те пресловутые бабочки в животе, о которых я так часто слышал от них, действительно существуют — я же никогда им не верил.
Губы незнакомки между тем слегка подрагивают в подобии улыбки, которая не затрагивает ни этих ее почти бескровных губ, ни тем более печально-отрешенных глаз, взгляд которых скользит прочь прежде, чем я успеваю отреагировать на него ответной улыбкой.
Не могу сказать определенно, были ли это карие глаза или, может, голубые, был ли это случайный взгляд или ответ на мое недавнее разглядывание, только все это вдруг перестает иметь значение… Лишь одно я мгновенно понимаю об этих глазах: я хочу увидеть их снова! С остервенелым рвением маньяка я впериваюсь взглядом в бампер автомобиля незнакомки, который, почти достигнув светофора, готов унестись в неизвестном направлении, оставив меня с этим безумным, неведомо откуда взявшимся чувством сиротливого одиночества.
Когда же я наконец миную злополучный перекресток, серебристый Форд-Галакси маячит далеко впереди, явно превышая допустимую в городе скорость, и я пугаюсь, что вскоре и вовсе потеряю его из вида. Тут же прибавляю скорость, почти предвкушая момент встречи с преследуемым автомобилем, и тут этот самый серебристый Форд-Галакси, даже не включив предупредительно фары, выскакивает в левую скоростную полосу прямо пред быстро приближающейся вишневой Тойотой… Та бешено верещит, пытаясь избежать неминуемого столкновения, а потом влетает в Форд с такой скоростью, что обе машины, несколько раз крутанувшись вокруг собственной оси, наконец замирают в крошеве из стекла и металла, как два танцора посреди танцевального пируэта.
Я, ставший невольным свидетелем этого смертельного «танца», с ужасом смотрю на обе обездвиженные машины… На меня находит некое онемение, паралич, если хотите, так что я даже не могу заставить себя выйти из своего авто, хотя и остановился, подобно многим другим у обочины, так как проехать мимо было бы просто немыслимо.
Почему-то вспоминается опрокинутый на спину зеленый майский жук, виденный мной однажды на дорожке в саду: он лежал там, словно драгоценный изумрудный камешек, и беспомощно шевелил лапками — казалось, стоит наступить на него ботинком, и все его мучения закончатся. Я тогда перевернул его палкой и смотрел, как он улетает, посверкивая своей хитиновой спинкой… Неуместное воспоминание. Встряхиваю головой, отгоняя воспоминание…
Вижу наконец, как некоторые автомобилисты спешат к месту аварии, другие звонит по телефону, должно быть вызывая полицию и «скорую помощь», но сам не могу заставить себя даже пошевелиться.
Марк, разве не твоя прямая обязанность помогать попавшим в беду людям, наконец произносит мой внутренний голос — мой незримый тиран — ты же врач. Вставай и иди!
Именно тогда я и приоткрываю дверь своего Мерседеса и на нетвердых ногах шагаю к покореженному автомобилю своей загадочной незнакомки…
Мужчина в потертых джинсах как раз пытается открыть дверь со стороны водителя, налегая на нее всем своим тощим телом, но ту, похоже, заклинило, и его усилия остаются тщетными… Я молча хватаюсь за раму с выбитым стеклом, и мы оба в очередной раз тянем ее на себя: та поддается с тягучим стоном раненого гиганта, не желающего быть потревоженным, а потом мы видим виновника аварии, который — удивительное дело! — преспокойно сидит в своем кресле, вперив непроницаемо обалдевший взгляд в лобовое стекло своего несчастного, покореженного автомобиля.
Эй, парень! — опасливо трогает его за плечо Потертые Джинсы. — С тобой все хорошо?
Мне, наверное, стоило сделать это первому, но я не могу отвести глаз от женщины на пассажирском сидении: она находится в странном изломанном положении, словно картонная кукла на шарнирах, которую капризный ребенок неестественно изогнул в самых неожиданных местах, и ее голова, покоившаяся на передней панели, залита кровью так сильно, так что я практически не могу различить ее лица.
Не знаю, что произошло, — отвлекает меня от созерцания незнакомки голос ее спутника. — Я не знаю… Боже! Что… Что случилось…
Ты можешь выйти? — снова интересуется Потертые Джинсы. — У тебя кровь в волосах…
Я не знаю… не знаю, — продолжает лепетать тот, ощупывая свои волосы. — Я попробую…
Он неуверенно шевелится, словно человек находящийся в трансе или испытывающий приступ острого лунатизма, а потом при помощи тех же Потертых Джинс осторожно вылезает наружу, поддерживаемый его хилой рукой. Сам-то пострадавший отличается крепким накачанным телом спортсмена с отлично развитой мускулатурой, нарастить которую, как отмечаю я про себя, стоит немалых усилий, и мысль эта мгновенно вызывает волну антипатии, подступившей к горлу подобно изжоге. Я тяжело сглатываю, а потом наконец выхожу из своей задумчивой созерцательности, увидев, как дверь со стороны незнакомки тоже распахивается и чьи-то волосатые руки тянутся к ней.
Не трогайте ее! — вскрикиваю я стремительно, потом оббегаю машину и оттесняю сердобольного парня с волосатыми руками. — Я врач, — поясняю ему резкость своего голоса, — возможно, мы лишь повредим ей своей помощью…
А она вообще жива? — немного напуганно спрашивает тот, и тогда я острожно беру руку женщины, чтобы проверить ее пульс. О ее возможной гибели я даже не думал до этого момента… Она просто не могла умереть! Люди не могут умирать так внезапно… Минуту назад смотреть на тебя, а потом умирать? Нет, сначала они должны долго и мучительно болеть, как я понял это по работе в клинике, а уж потом умирать… Разве не так?
Пульс тонкий, едва различимый, но он есть.
Она жива, — почти радостно сообщаю я Волосатым Рукам. — Но трогать нам ее все-таки не стоит… Лучше дождемся парамедиков.
Сам же снова тяну руку и осторожно отвожу рассыпавшиеся в беспорядке волосы незнакомки с ее лица, залитого кровью… На голове жуткая рана, которая продолжает кровоточить, и я прижимает к ней протянутое кем-то махровое полотенце, ощущая себя участником некой безумной фантасмагории.
Что с моей женой? — раздается голос за моей спиной. — Она жива?
Значит жена, отмечаю я про себя, даже не удосужившись повернуть голову в сторону качка. Этого стоило ожидать…
Когда прибывают парамедики, я почти не чувствую собственных рук, а скорчившийся позвоночник едва удается разогнуть, и я отрешенно слежу за спорой работой санитаров, отмечая те или иные их действия, но в голове бьется только одна-единственная упрямая мысль: я так и не увидел ее глаз… Я так и не узнал, что было в них такого особенного! Возьми себя в руки, одергиваю тут же самого себя, и езжай домой. Тебя ждут к завтраку в конце концов.
Незнакомка между тем погружена в Скорую помощь, и та уносится, оглашая воздух тревожными визгливыми завываниями, и ко мне, как и к другим свидетелям аварии, подходят полицейские, чтобы составить картину происходящего… Я отвечаю им охотно, но как-то бездумно, словно на автомате, мысли безостановочно крутятся вокруг пострадавшей женщины: как она, что с ней, пришла ли в себя… Наконец меня отпускают, взяв номер телефона и домашние данные; снова окидываю место происшествия внимательным взглядом, отмечая работу эвакуатора и пожарного наряда, очищающего дорогу от битого стекла, потом сажусь в свой Мерседес с намерением наконец то отправиться домой…
Но вместо этого еду в больницу.
Глава 3.
Когда через полчаса я паркуюсь возле Зюдклиники, куда должны были доставить ту, которую я упрямо продолжаю именовать своей незнакомкой, решимость моя не упускать ее из вида несколько ослабевает, но стоит мне столкнуться с первым же препятствием в лице солидной дамы-регистраторши, от которой я пытаюсь получить хоть какую-то необходимую мне информацию, как природное упрямство, чем еще это объяснить, взыгрывает во мне с новой силой.
Ханна Вебер, да, именно так, — с напором твержу я женщине, которая невозмутимо тыкает в кнопки на клавиатуре компьютера. — Ее должны были привезти около часа назад… Дорожное происшествие… Травма головы… Она была без сознания.
Женщина с любопытством глядит на меня:
Кто вы ей будете?
Я несколько теряюсь: кто я ей на самом-то деле… По сути, никто! Меня не допустят к ней, я ведь и сам должен это понимать; но понимать что-то и принять это — две большие разницы… Сердце и разум в данном случае вступают между собой в явное противоборство, которое разум, определенно, проигрывает, и потому я все с той же бравадой, которую на самом деле вовсе не ощущаю, произношу:
Я был на дороге во время аварии… и теперь хотел бы удостовериться, что с этой женщиной все в порядке.
Регистратурная дама одаривает меня еще более любопытным взглядом, в котором сквозит открытое недоверие: «так я тебе и поверила, голубчик!», говорит этот ее шпионский прищур, и даже слегка вздернутый курносый нос, кажется, твердит о том же. Робею перед ней, словно двенадцатилетний мальчишка перед суровой директрисой, но продолжаю мужественно смотреть ей в глаза… От чрезмерного усилия у меня даже ломит затылок! А та продолжает свою пытку: с убийственной медлительностью тыкает в кнопки и, изогнув брови, кидает на меня косые, убийственные взгляды… Наконец я не выдерживаю — выхватываю из кармана портмоне, жмякаю на стойку стоевровую купюру и придавливаю ее ладонью.
Скажите мне, пожалуйста, номер палаты, прошу вас! — елейным тоном озвучиваю я свои денежные манипуляции. — Я всего лишь хочу поговорить с доктором и узнать о ее самочувствии.
Уберите это! — сурово говорит инквизиторша. — Ханну Вебер определили в
палату номер 205. Это на втором этаже, в реанимационном отделении… — И уже мне в спину доносится: — Если что — я вас даже не видела!
Спасибо! — улыбаюсь я ей, заходя в кабину лифта и чувствуя себя едва ли не Гераклом, победившим Немейского льва ну или, если уж подбирать более верные сравнения, то речь, наверное, идет скорее всего о Цербере. Сейчас я бы даже мог это «чудовище» расцеловать… Вот ведь странные вещи со мной нынче творятся!
Нужная палата находится почти сразу, и я, заглянув в приоткрытую дверь, вижу пустую кровать и… мужа своей незнакомки, то бишь Маттиаса Вебера, который сидит на стуле, опустив голову на свои сцепленные в замок руки. Мне даже кажется, что тот молится… Оробев, я отступаю назад, но медсестра, быстро спешащая по коридору, заставляет меня решиться на исполненный отваги шаг — я переступаю порог пустующей палаты. Это как вступить в клетку со львом — если, конечно, мужчину среднего роста с иссиня-черной шевелюрой до плеч и бледной кожей вообще можно посчитать царем животных (по моему частному мнению, он дотягивал только до мелкого грызуна, мелкого не размером, конечно, а чем-то более глубинным, что, как мне кажется, я в нем различил… или хотел различить. Не знаю — но раз уж я ступил на путь сравнений, то мой поступок равнялся именно этому: клетке со львом — и тут я, странный малый, неизвестно почему, шагнувший в нее. Впрочем, отступать уже было поздно…
Звук моих шагов привлекает внимание Вебера, и тот, подняв голову, окидывает меня спокойно-равнодушным взглядом, тем самым, с которым я, так сказать, свел знакомство еще на дороге во время аварии, когда парамедики извлекали его жену из покореженной машины.
Здравствуйте… Как себя чувствуете? — произношу я первое, что приходит мне в голову.
Так себе, — вздыхает мужчина, махнув рукой. — Голова раскалывается…
За последующую минуту молчания, повисающую в палате, я успеваю рассмотреть большой кусок пластыря, которым заклеена его не особо впечатляющая размерами рана на лбу. Значит, с ним ничего страшнее этого маленького безобразия на лице не приключилось… Справедливо ли?! С трудом подавляю в себе вспышку раздражения.
Как себя чувствует ваша жена? — любопытствую я, внутренне замерев в ожидании некой соответствующей случаю реакции, чего-то вроде «а какое вам до этого дело? Кто вы вообще такой?», но Вебер спокойно отвечает:
Ее увезли для обследования… Ханна так и не пришла в себя…