IV
–– Мальчики, а ну-ка просыпаемся, приём лекарств и смена повязок, встаём, встаём, хватит спать, в следующей жизни отоспитесь, – жизнеутверждающим голосом вторила Маргарет, которая стояла у арки, ведущей в большую палату где лежали ходячие солдатики, которые провели тут уже по неделе. Женщина стояла прямо напротив огромного окна спиной к нему, от чего ее озарял дневной свет, и она казалась словно Ангелом, по началу некоторых солдат охватывала паника, ведь им казалось, что они умерли и сейчас находятся на Страшном суде, но медсестра всё равно не уступала своим принципам и изо дня в день всё повторялось по новой, будто каждый день перемотан по новой на фотоплёнке. – Джимми, иди сюда мой мальчик, иди сюда мой дорогой, прими свой антибиотик и возвращайся в постель, негоже курить в медицинском заведении. – строгим, но в то же время добродушным голосом вторила она, смотря на восемнадцатилетнего белокурого юношу, который лежал в нашем госпитале вот уже полторы недели и выбрался, что называется из гроба благодаря моим усилиям и помощи Божьей. Парень попал с множественным пулевым ранением в скуловую область и лишился левого глаза, благо пули не достигли мозга, а остались в толще глазницы, уничтожив пару черепных нервов, но сохранив жизнь юноше. Теперь его ждала демобилизация и длительная реабилитационная терапия в тыловых госпиталях с заслуженной пенсией, многие завидовали ему, но эти перспективы стоили парню глаза, поэтому я считал такую зависть чем-то вроде мазохизма, но с другой стороны этих мужчин тоже можно было понять, в битве между смертью и инвалидностью, второе было куда более благоприятным раскладом.
–– Маргарет, чёрт возьми, когда я уже уеду отсюда, я больше не могу здесь спать, я больше не могу здесь находиться. – скулил паренёк, его вид был замученным и уставшим и не от боли физической, а от боли моральной и духовной, ведь эти стены хоть и не были пропитаны кровью по существу, но они были пропитаны ею по факту и каждый сантиметр этого помещения напоминал солдатикам о той ночи, когда они поступили сюда, это была своего рода фантомная боль исходящая из души, а не плоти, от чего она была куда более больнее чего-то физического.
–– Тише-тише, сынок, – успокаивала Маргарет протягивая ему красную пилюлю и бумажный стаканчик воды, – Сегодня твоё дело было отправлено в штаб, в ближайшие пару дней тебя демобилизуют в тыловой госпиталь Лондона, ты пережил войну и благодари Бога за это. – несмотря на то, что эта женщина не имела достойного образования, она была прекрасным психологом, даже самого унылого и несчастного она могла в миг привести в чувства, словом ставила людей на ноги, здесь каждый считался с ней и уважал её, ведь именно она вдыхала боевой или как говорил Корнуэлл больничный дух в сердца здешних обывателей.
В палате оказался капитан, который обойдя койки солдатиков окину каждого из них крайне недовольным, я бы даже сказал, зверским взглядом и своим громким и железным голосом проговорил о том, что поступил приказ из генерального штаба о переводе ходячих дееспособных больных в боевую готовность, это значило одно: сегодня многие уйдут через центральный вход и будут выброшены в те же самые овраги и траншеи что уже залиты их кровью. Для старых обывателей это был неведомый удар, ведь каждый из них со страхом ждал приближения этого дня и каждый раз, когда в палатах появлялся капитан все, трепетали и не от грозности его, а именно от этой самой неблагоприятной вести, которую он мог принести в каждый миг, даже ночью. Поэтому жизнь здесь было не просто испытанием физическим, но и моральным, здесь поистине поражался тот самый больничный дух, это сила души. Многие солдаты, покидая этот госпиталь возвращались сюда мертвыми, ведь они были наполнены уверенностью и силой и шли в ратной битве до самого конца. А те, кто возвращался сюда живым уже никогда не мог питать слабости и трепета перед капитаном, его слова ими воспринимались как нечто должное, как очередное испытание Господа, каждый работник этого госпиталя для них становился поистине Божеством.
V
Я проснулся от звуков сирены, которая ассоциировало далеко не начало нового безоблачного дня, эта сирена была знаком того, что по нашим позициям начинаются бомбардировочные артобстрелы противников. Каждый человек прекрасно знал, что эти тянущие и душераздирающие ноты не вещают ни о чем хорошем, от чего у многих людей здесь на войне и том мире они вызывали условный рефлекс, в каком бы ты ни был состоянии ты просто обязан бросать всё, просыпаться и мигом мчаться в укрытие, но наши перспективы были куда более хуже, чем у обычного народа. Перед тем как укрыть свои спины за толстенными стенами бункеров, мы должны были обеспечить безопасность постояльцев госпиталя, эвакуировать неходячих солдатиков. Это было просто прекрасное начало дня, которое после прекращения "бури" предвещало многочасовую и бессонную ночь над столами пострадавших, но мы жили этой реальностью и уже давно никто не жаловался, война сделала свою работу, очистила этот мир от слабаков и трусов, взвалив часть их обязанностей на наши плечи.
Я вскочил с дивана и не одеваясь, в одних брюках помчался по деревянным скрипучим лестницам на первый этаж, где располагалась большая палата неходячих пациентов. Тут уже было несколько моих коллег и здоровая половина солдатиков со второго этажа, которые могли собственными усилиями обслуживать себя и в редких случаях помогать нам и это был именно тот самый редкий случай.
–– Собрались-собрались, черт, вашу мать, ребята, – кричал я в непривычном для себя тоне обращаясь к солдатам, которые вывозили койки подальше от окон вглубь помещения. – капельница, капельница, аккуратнее, тех кто не способен встать, а именно ожоговых оставляем тут, возле этой стены, а те, кто способен подняться с постели хватаем под руки и ведем в подвал, проходы открыты, быстрее мать вашу. – кричал я, подбадривая их. Такие ситуации здесь были нередкими, ведь в последнее время количество артобстрелов по городам в этой местности значительно увеличилось, создавалось впечатление, что Бог оставил нас и склонил к верной гибели, вопрос был лишь в том, когда мы умрем все. Но в то же время эти ситуации поистине объединяли наш коллектив, делая его большой семьей, семьей по неволе, но иного пути у нас не было. Даже дезертирство влекло бы за собой смерть, только в одном случае смерть могла бы быть героической, а во втором позорной, наносящей позорный след на весь род человека, выбравшего такой путь. Каждый это прекрасно понимал и даже не пытался сбегать, единственное количество самоубийств от этого росло на глазах. Я сам был свидетелем такой умышленной смерти, когда только пришел сюда работать, мой напарник, с которым мы частенько вместе стояли на операциях, такой же, как и я юнец не выдержал первого артиллерийского обстрела весной прошлого года и застрелился прямо в ординаторской из своего кольта, который выдали ему на торжественной церемонии по окончании профессиональной переподготовки. Это был первый в этом госпитале, кто предпочёл выбрать лёгкий путь, второй случай был недавно. Полтора месяца назад, когда пожилой нейрохирург, прошедший в том числе и первую мировую войну, сдал позиции, размяк и ушел из жизни, получив весточку о гибели своей жены и дочерей после вторжения немцев в его поселение. Война не щадит никого, забирая перспективных, умных людей и открывая путь нам, приспособленцам и циникам. Кто знает, что было бы если бы эти люди выжили, быть может они стали бы теми, кто совершит огромное открытие в сфере хирургии, чьим именем назвали бы какое-то лекарство или патологию, но этого не произошло, а значит так тому угодно Господу.
За окнами слышались оглушительные взрывы и свиты зениток, которые то и дело приближались, а затем отдалялись, и вновь приближались, и отдалялись, будто шаги злобного великана, который искал нас, разметая всё на своём пути. Я держал под руки молодого офицера с размозжённой нижней челюстью и поспешно спускался вместе с ним в подвал, где уже находилась львиная доля солдат со второго этажа, в подвале было очень темно, это был обычный аптечный склад, который после адаптировали под бункер, здесь с огромным трудом можно было что-либо разглядеть. Я видел лишь десятки пар глаз, глаз в которых тлел огонёк отчаяния, чьи-то же глаза вызывали страх и боль, но я пытался справляться с этими не нужными чувствами, коим не место на войне, поэтому периодически отводил взгляд на служилых и пожилых мужчин, они были совершенно иными, в них не было ничего. Будто бы они находятся в привычной и обыденной для себя ситуации и ничего колоссально страшного не замечают. Они безусловно имели лица, имели склад своего характера и темперамента, но в то же время были обезличены, их души увядали как ткани организма лишенные кровоснабжения. Вероятнее всего так оно и было, душа, та самая неосязаемая материя лишалась притока жизни, сосуды, по которым текла надежда, жизнь, взгляд в будущее перекрывал огромный твердый тромб, коим являлась война и душа просто умирала.
Сегодня артиллерийские обстрелы продолжались не как обычно, довольно быстро, всего буквально полчаса, видимо бомбить было уже нечего. С неба наш госпиталь был не приметным старым домом, который рухнет сам пусть дунет лишь ветерок, каких-то внешних обозначений ни на крыше, ни на фасаде здания не было, ведь знак медицинского креста для врага значил ровно то же что и красная тряпка для быка на корриде, нас разбомбили бы в первую очередь, ровно так же, как и военные склады и базы снабжения. Как только звуки сирен прекратились мы просидели в этом миниатюрном бункере еще около десяти минут, тут царила такая тишина, что если прислушаться можно было услышать учащенное сердцебиение новобранцев, мы были единым конгломератом, который даже дышал в один такт, всё это действительно объединяло нас…
Поднявшись на верх, я вышел на улицу дабы удостовериться в том не пострадали ли стены нашего "дома". В воздухе висел тяжелый и горячий дух пороха и металла, в такие моменты вся влага попросту уходила, но вдохи всё равно были тяжелыми, ибо обжигали легкие при глубоком вдохе, был осенний полдень, но тем не менее на улице было жарко, порох, подорванная земля и дома еще не остыли и от них исходило это самое тепло. Пахло чем-то горелым и едким, от этого запаха во рту становилось очень горько, будто в мои легкие залетами песчинки перца, но это был далеко не перец, а пепел обгоревших деревянных домов и укрытий, это был тот самый настоящий запах войны, войны во всех её красках, которая периодически приходила к нам, преодолевая шестидесяти мильный фронтовой барьер. Никто из солдат не ощущал дискомфорта, для них этот запах напротив же был чем-то родным, ведь в окопах именно так и пахло. Поэтому у некоторых солдат с ослабленным иммунитетом от нашей больничной влаги развивалась пневмония и их приходилось эвакуировать в тыловые госпитали для поправления здоровья. Мало кто возвращался оттуда живым, война настолько трансформировала организм человека, что они просто умирали от отека легких, британский климат для этих людей становился просто смертельным, даже несмотря на то, что кто-то из них был самым закоренелым англичанином.
Когда всё закончилось, и все солдаты были возвращены на свои места, я отправился к капитану, который хотел меня видеть у себя в кабинете, обычно это не предвещало ничего хорошего, но и деваться было некуда, я отправился дабы выслушать очередную порцию унижений оскорблений от старика. Его кабинет располагался в довольно благополучном отсеке этого здания на третьем этаже, во время бомбардировки оттуда выбраться было бы крайне сложно, но толи старик везунчик, толи просто Бог его очень любил, но выходило так, что во время артиллерийских обстрелов его никогда не было на своем месте. Его кабинет был большим и просторным, в нём было очень уютно и он веял тем старым духом английской безмятежности и консерватизма, старинный массивный стол из красного дуба, небольшой чайный столик с двумя плетеными креслами, а так же огромное количество книжных полок, на которых стояли книги самых разнообразных мастей, от литературных произведений Шекспира, до медицинской литературы, всё это в совокупности с бордовыми обоями с обивкой красным деревом полностью уносило с войны перемещая в прошлое, в семейную обстановку и казалось будто вот-вот в помещение придет дворецкий, который презентует семейству пудинг по своему старому рецепту и чайничек черного чая.
–– Уильямсон, доложите о потерях и о прошедшем ночном дежурстве. – в командном тоне проговорил мужчина, сидевший в кресле за тем самым столом, его вид был довольно бодрым, будто бы его бомбардировка не застала, он был свеж, а его редкие седые волосы были гладко уложены, обычно он выглядел так после посещения генерального штаба, а отсутствие раздражительности в голосе означало что разговор с начальством прошел на добродушной волне, о чём свидетельствовал легкий аромат шотландского скотча, который исходил от него словно парфюм.
–– Сэр, потерь сегодня не было, врачи сработали чётко и слаженно, все лежачие были эвакуированы в подвалы, зенитки нас в этот раз не застали. Дежурство прошло без происшествий, на удивление тихо и спокойно. – я стоял напротив его стола смотря на него как бы сверху вниз, он не любил разговоры ни о чём, я об этом прекрасно знал и не говорил ничего лишнего, лишь конкретно то, что интересовало его, не добавляя ничего от себя. Лишние разговоры, общение ему было чужды, это был человек военного времени, где всё чётко и по определенным канонам, я считал это верным и возможно поэтому на меня он срывался довольно редко. А его нервные срывы поистине стоили многого, порой даже и здоровья. Я слышал историю от старика Мюллера как Корнуэлл пару лет назад чуть не удушил юнца, который не смог спасти жизнь солдату с открытым кровотечением из сонной артерии, этот парень в тот же день оставил рапорт и был распределен на западный фронт, где вероятнее всего и погиб, ведь насколько мне известно, год назад там было кровавое месиво, где уцелели лишь единицы, а на медиков велась жесточайшая охота.
–– Прекрасно, Уильямсон. Сегодня будет поступление с фронта ожоговых, вероятнее всего их будет много, всех принять мы не сможем, поэтому кем-то придется жертвовать, беритесь лишь за тех, кого сможете спасти, а теперь ступай, сынок. – проговорил он крайне спокойным, не присущим для себя тоном снимая свою фуражку с головы и аккуратно оставляя ее на своем столе. – Пошел к черту, я сказал! – вдруг резко вторил он. Я совсем забыл о том, что капитан не любит медлительность, возможно я был ошарашен этой теплотой голоса, быть может был крайне уставшим, но последняя фраза в миг помогла мне вспомнить где я нахожусь и поспешно покинул этот обитель закрывая плотно за собой дверь.
Мне очень мало было известно о капитане, его жизнь для меня была под семью замками и что удивительно никто из служилых врачей так же, как и я не ведали о нем ничего, кроме того, что это крайне скверный старикан. Единственное что я знал точно так это то, что этот мужчина был потрясающим челюстно-лицевым хирургом, за год сколько я здесь работаю ещё ни один солдат прошедший через его руки не умер от сепсиса или осложнений. А смерти здесь были явлением обыденным, у каждого, даже самого опытного хирурга, коим тут являлся профессор Мюллер было свое небольшое кладбище солдатиков за душой. На моём же веку таких было трое, один из них умер прямо во время операции, два остальных из-за осложнений в виде медиастинита. Здесь довольно быстро принимаешь чью-то смерть, от чего и не терзаешь свою душу за это. Бог безусловно наказывает нас за их смерти, но эти испытания, которые он нам дает как наказание за все деяния мы не воспринимаем как какой-то колоссальный удар, мы просто смиримся с этим, быть может именно это и делает из обычного обывателя этой жизни сверхчеловека, чувство неуязвимости души. Именно так я это состояние всегда называл.
Я спустился в сортировочный пункт и облокотился о дверной проём, это были большие двери, как в ангарах, люди поступали через них словно свиньи, загоняемые на скотобойню, тут точно так же, как и на скотобойнях всё было залито кровью и тяжелым духом прошлого, я видел, как вдали мигали фары грузового автомобиля, свет становился всё ярче и ярче, грузовик приближался сюда. Это были те самые солдаты о которых говорил Корнуэлл, их было действительно много, об этом можно было судить по количеству грузовиков, которых было сразу две штуки.
–– Новая партия мяса, сынок – хриплый, но довольно спокойный голос послышался позади меня, который медленно, но верно приближался ко мне, запах табака становился всё более отчётливым. Это был тот самый профессор Мюллер, он был небольшого роста старичком со скрюченной от старости спиной, его голова блестела от света, ведь волос на ней уже давно совершенно не было, он, как и обычно курил толстую английскую сигару. За 30 лет жизни в Лондоне он полностью стал англичанином. Вместе с ним пришли и другие врачи, которые молча дожидались момента, когда автомобиль привезет кучу раненых солдат.