— Про бриллианты не надо говорить. Их надо носить. А что, там уже накрывают ужин?
Официанты действительно вкатывали в зал столы с таким количеством закусок, что у меня зарябило в глазах. Оркестр, игравший на балконе, даже взял паузу.
— Ваш дядюшка предпочитает исключительно фуршеты, — сообщил Эбернати. — Зачем подавать целую индейку, когда можно нарезать ножку на маленькие кусочки?
— Вы невыносимая злючка, Гектор, — рассмеялась я и снова стукнула его веером. Моя наставница говорила, что этот жест сейчас исключительно моден и производит на молодых людей просто сокрушительное впечатление. — Капризничать будете у себя дома, а здесь не мешайте другим получать удовольствие…
Я не договорила. Дом вдруг вздрогнул, как живое существо, которое что-то хочет сбросить с себя и не может этого сделать.
Кажется, это были те самые ягодки, о которых я подумала, входя в дом Бринна.
Как там Генрих? Что, если Бринн разделил нас, чтобы уничтожить поодиночке?
— Что это? — мне пришлось схватить Эбернати за руку, чтобы удержаться на ногах, и было видно, что это его обрадовало. Он улыбнулся и ответил:
— Давайте подойдем к окну. Вам понравится.
Гости собрались у огромного окна во всю стену, которое выходило на море. Все переговаривались, смеялись, предвкушая удивительное зрелище, и я надеялась, что мне все-таки удалось сохранить невозмутимый вид.
Море, наполненное всеми оттенками сиреневого, было спокойным и тихим, когда мы подъезжали к особняку. Сейчас же я видела, как далеко-далеко, почти у горизонта, начинает закручиваться серебристо-синий столб смерча. Дымящийся хобот поднимался к небу, и я, кажется, увидела, как от него разлетаются какие-то морские обитатели.
— Боже мой! — только и смогла выдохнуть я. — Что это?
— Смотрите, смотрите! — восторженно выдохнул Эбернати, который времени даром не терял и уже поглаживал меня по руке: нарушение местного этикета, если верить моей наставнице. Но я не стала возмущаться. — Сейчас начнется!
Столб смерча вдруг содрогнулся, заплясал и рассыпался. Замерев от восторга, я увидела, как вода падает вниз, и прямо к берегу мчатся золотые драконы.
Драконы! От восторга я даже дышать перестала. Насколько я могла оценить отсюда, они были не слишком большими, размером с лошадь. Покрытые сверкающей броней, окутанные облачками пара, драконы летели к берегу, то опускаясь к воде и выхватывая рыбину, то взмывая под облака и стрелой падая вниз. Гости восторженно ахали и охали, и господин с черными завитыми усиками и видом победителя женских сердец воскликнул:
— Три драхмы на однорогого! Он победит!
— Кого победит? — спросила я. Усач улыбнулся, одарил меня поистине жарким взглядом и ответил:
— Это брачный танец драконов, дорогая. Смотрите, сейчас появится самка.
— Вот она! Вот! Летит! — пронеслось по толпе гостей, и я увидела еще одного дракона — гораздо меньше остальных, серебряный, он вырвался из воды с тихим курлыканьем и полетел над морем.
Появление самки заставило остальных драконов сперва сбиться в кучу, а потом закружиться над морем, стараясь держаться как можно ближе к ней. Однорогий, на которого поставил усач, был первым. Мягко обойдя соперников, он закружился рядом с драконицей, и ее курлыканье сделалось звонче.
— Понравился, — произнес Эбернати. — Ну вот, сейчас все и закончится.
Серебряный и золотой драконы переплели крылья и камнем рухнули в море. Для остальных это послужило сигналом: драконы один за одним стали погружаться в воду, и через несколько минут море начало успокаиваться. Гости, негромко обсуждая зрелище, направились в сторону фуршета.
— Удивительно красиво, — промолвила я. В мире платежей по ипотеке и торговых центров не было такого — хрупкого, искреннего, живого чуда. Могла ли я представить, что увижу дракона не во сне, а наяву?
— Они так танцуют только раз в год, — сообщил Эбернати, который уже вооружился блюдом с закусками. — Мой лечащий врач говорит, что этот танец, скажем так, стал частью культа водного божества.
Врач? Который разговаривает с пациентом о культах? Эбернати словно бы опомнился, понимая, что это не та беседа, которую стоит вести со светской пустышкой, однако я ободряюще улыбнулась и сказала:
— О, это так интересно! В халифатах мы с братом видели танцующих дикарей на островах. У меня даже записана пара их пословиц!
Эбернати оживился.
— Неужели! Никогда бы не подумал, что вы склонны к этнографии!
— Спасите меня все святые! — воскликнула я. — Такой болезни у меня отроду не было! Как вы сказали, эт-но-графия?
Эбернати улыбнулся.
— Полагаю, вы просто развеивали скуку, — произнес он. Я кивнула.
— Да, от скуки там и правда можно умереть. Брат занимался своим олеумом, а я записывала пословицы.
— Какие же?
— О! — я махнула рукой, вспомнив те пословицы, которыми, бывало, так и сыпала моя бабушка. — Они все исключительно неприличные.
Некоторое время мы отдавали должное креветкам в мундирах из бекона, а потом я поинтересовалась:
— Вы не выглядите больным, Гектор. Зачем вам врач, ну-ка, признавайтесь!
Эбернати снисходительно улыбнулся.
— Мое лицо, дорогая Милли. Некоторое время назад у нас в отделении был взрыв, и мне повредило левую сторону лица. Какая-то дрянь принесла шариковую бомбу, не понравилась ей возможность налоговой проверки.
Я пристально посмотрела на Эбернати, не нашла ни малейшего следа от ран и заметила:
— Надо же, а я была уверена, что у вас вполне мирная профессия. А тут бомбы, взрывы, прямо война! Ну теперь-то, как я вижу, с вами все в порядке?
— Да, — улыбнулся Эбернати. — Доктор Кравен творит просто чудеса со своим скальпелем, — он отвел взгляд и чуть ли не смущенно признался: — А ведь я уже успел поверить, что так и останусь уродом.
— Невероятно! — обрадовалась я. — Гектор, вы просто обязаны познакомить меня с вашим доктором Кравеном.
Эбернати скользнул по мне одновременно удивленным и раздевающим взглядом, словно хотел понять, в каком именно месте мне понадобилась помощь пластического хирурга. Я кокетливо улыбнулась.
— Право же, я не понимаю, зачем он вам, — сказал Эбернати.
— Никому не скажете? — спросила я заговорщицким шепотом. Эбернати прищурился.
— Ни единой живой душе.
— У меня некрасивое родимое пятно, — сообщила я. — На самом интересном месте. Давно хочу свести его, но все никак не найду, в чьи руки отдаться в этом смысле.
Теперь во взгляде Эбернати плавали два кусочка тающего масла. Он явно пытался понять, где именно расположено это пятно. Я одарила его снисходительной улыбкой.
— Договорились, я вас познакомлю, — согласился он. — Но обещайте, что дадите сравнить, как было до, и как стало после!
— Вы наглец, Гектор! — рассмеялась я. — Но продолжайте! Я посмотрю на ваше поведение и решу.
Глава 4
Домой мы с Генрихом вернулись по очереди: я позже, он раньше. Эбернати так и рвался меня проводить, чтобы остаться на чашечку кофе и потом, как и водится, все-таки рассмотреть мое родимое пятно во всех деталях, но я лишь в очередной раз стукнула его веером и прыгнула в экипаж.
— Везунчик ты, Гектор, — услышала я голос одного из гостей, который тем временем тоже проводил свою даму. Ответ Эбернати рассыпался невнятным шумом — экипаж покатил к воротам, и я уже не смогла разобрать слов.
Когда я вошла в гостиную, то увидела, что Генрих сидит на диване, устало вытянув ноги и держа в руке стакан — надо же, с молоком! Я почти рухнула в кресло напротив и призналась:
— Никогда бы не подумала, что ты пьешь молоко.
— Будешь смеяться, но я к нему привык за четыре года в клетке, — признался Генрих и сделал глоток. Его аккуратные усы побелели по краю. — Мои тюремщики в каком-то смысле обо мне заботились. Говорили, что в нем много витаминов, и надо пить.
— Как твой разговор с дядюшкой Бринном? — поинтересовалась я.
— Ну, — улыбнулся Генрих. — Теперь я не работаю с олеумом. Дядюшка устроил меня начальником отдела по связям с общественностью в своем банке. Видишь, как Виктору Готти повезло с родственниками!
— Поздравляю! Великое это дело, богатая и добрая родня, — с искренней радостью сказала я и тотчас же задумчиво спросила: — А что надо будет делать?
Генрих рассмеялся. Он нравился мне таким: спокойным, умиротворенным, расслабленным. Я вдруг подумала, что по моему лицу понятно, что мне нравится смотреть на Генриха — что, если он это увидит и поймет?
Допустим, поймет. Ну и что? Мы тут с ним не для того, чтобы крутить романы и играть в отношения.
Я слишком долго и старательно собирала себя по частям, чтобы все снова разлетелось на осколки.
— Заказные статьи в прессе, — ответил он. — Просветительские лекции. Многие не хотят нести деньги в банк, боятся, что он возьмет и лопнет. И все прочее в том же духе. Знаешь, что здесь самое главное?
— Доступ к именам и счетам на них, — сказала я, и Генрих в очередной раз посмотрел на меня с искренним уважением.
— Ты просто умница, — похвалил он. — Знаешь, сегодня я наблюдал за тобой и даже удивился, как можно настолько хорошо играть пустышку.
— Это было до того, как я пролила вино на Эбернати или после? — уточнила я. Генрих пожал плечами.
— А, так ты и вино пролила? — улыбнулся он. Я кивнула.
— Было дело. Он очень настойчиво хотел посмотреть на родимое пятно у меня с тыла и уже зазывал меня посмотреть какие-то ковры в малой гостиной. Надо было его остановить.
Генрих вопросительно поднял левую бровь.
— Даже узнавать не хочу, как вы до этого дошли. Ты прекрасно вошла в роль, Милли.
Он сказал это таким тоном, что пришла моя пора играть бровями. В его голосе отчетливо прозвучала… ревность?
Нет, ну это невозможно! Это даже нелепо. Генриху просто не к кому ревновать… да и вообще, зачем ему ревновать? Мы просто партнеры по опасному приключению, потому что…
Я окончательно растерялась.
— Зато я узнала, что в Лакмере практикует некий доктор Кравен, пластический хирург, — сообщила я, решив поскорее сменить тему. — Этому Эбернати он восстановил лицо после взрыва, причем так, что ни малейшего следа не осталось. И завтра я пойду с ним знакомиться.
Взгляд Генриха снова изменился: теперь в нем пульсировало нетерпение и злость.
— Думаешь, это Ланге? — спросил он. Я пожала плечами.
— Ланге хирург. Который для забавы сшивал веки своим жертвам. Просто ради практики, — сказала я. — Да, это может быть он. Конечно, мы можем проверять ветеринаров, но лучше все-таки начать с человеческих докторов.
— Боюсь даже спрашивать, зачем тебе к нему, — усмешка Генриха сделалась нервной и кривой.
— Говорю же, родимое пятно в тылу. Это единственное, что можно предъявить пластическому хирургу.
— Вот как, — Генрих залпом выпил молоко, и я самым непринужденным тоном спросила:
— Что-то не так? Мне кажется, ты злишься.
Генрих вздохнул.
— Не знаю. Мне отчего-то не по себе. Очень сильно не по себе.
Значит, все-таки ревнует. Меня тоже мазнуло холодком по плечам. С другой стороны, чему тут удивляться? Генрих четыре года провел в заточении, я была первой женщиной, которую он увидел, но воспитание и благодарность за свое освобождение не позволяют ему идти в атаку и рубить сплеча.
Или же все дело просто в том, что я достаточно нравлюсь ему, чтобы ревновать, и недостаточно, чтобы что-то предлагать.
— Мне, честно говоря, тоже, — призналась я. — Что, если это и в самом деле Ланге? Что мы будем делать, Генрих?
Он ободряюще улыбнулся, поставил стакан и протянул мне руку.
— Иди сюда, Милли.
Мне сделалось одновременно жарко и холодно. Я поднялась и шагнула к нему, запоздало подумав, что в доме могут быть слуги, у которых наверняка ушки на макушке. Генрих взял меня за руку и посмотрел так, что я невольно почувствовала, как ноги делаются ватными.
— Я не позволю ему тебя обидеть, — произнес он, глядя мне в глаза. — Он не причинит тебе ни малейшего вреда. Обещаю.
— Я верю, — ответила я, не сводя с него взгляда. Мне нравилось смотреть на него — и сейчас Генрих это понимал.
«Ты ведь не разобьешь меня?» — хотелось мне спросить. Но я, конечно, не стала спрашивать.
В таком случае ответ немного предсказуем. И не имеет отношения к тому, что все-таки будет потом.
Просто мы все хотим казаться лучше, чем мы есть. И иногда даже сами верим в то, что говорим.
— А если это Ланге? — спросила я, понимая, что Генрих сейчас выпустит мою руку, и этот хрупкий момент единения рассыплется и растает. — Что тогда?
— Тогда я подаю знак марвинцам. Они забирают Ланге, а я иду забирать свою корону у дяди Олафа, — ответил Генрих и вдруг спросил: — Тебе страшно, Милли?
Я перевела взгляд за окно, где синела южная ночь, полная шелеста сверчков и запахов растений. Конечно, мне было страшно, но…
«Господи, я, кажется, влюбляюсь в него», — подумала я, и это было еще страшнее.
— Да, — кивнула я. — Мне просто никогда еще не приходилось идти в лапы маньяка, вот и дрожу немножко.
Генрих улыбнулся, поднялся с дивана и осторожно, будто боялся спугнуть, погладил меня по щеке. Кажется, во мне все окаменело. Кажется, я перестала дышать.
— Я не позволю тебя обидеть, помнишь? — негромко сказал Генрих и, словно давая отрезвляющую пощечину самому себе, добавил: — Пора спать. Завтра нам обоим рано вставать.
Я кивнула и, не чувствуя под собой пола, пошла к лестнице на второй этаж.
«Все это к лучшему, к лучшему, к лучшему», — твердил внутренний голос.
И я соглашалась с ним и не соглашалась.
Для визита к доктору Кравену я выбрала светлое платье очень скромного покроя. Никаких глубоких вырезов, никаких кружев, только умеренность и аккуратность. Я иду к врачу, а не на гульки.
Генрих, который с утра отправлялся на работу в банк, скользнул по мне оценивающим взглядом, и я увидела, что он одобрил мой выбор. Кажется, вот такая я, спокойная и скромная, никому не бросающая вызов, нравилась ему намного больше.
Я выругалась про себя. Какая мне, в конце концов, разница, что нравится Генриху, а что не нравится? Что мне до того?
— Красивое платье, — заметил Генрих. Я улыбнулась и тотчас же сделалась серьезнее.
— Иду на прием к тому, кто, возможно, окажется чудовищем, — сказала я. — Надо будет постараться не выдать себя, если что.
Генрих ободряюще погладил меня по плечам, и мне вдруг захотелось, чтобы он не убирал рук. Мне так было легче. Я так чувствовала себя живой. Настоящей.
— В кабинете врача все волнуются, — произнес он и вдруг с неожиданным смущением поинтересовался: — У тебя там правда есть родимое пятно?
— Правда, — ответила я. — Но не родимое пятно, а крупная родинка. И не на заду, а под лопаткой.
Генрих рассмеялся.
— Боюсь, твой новый знакомый будет разочарован!
Я только руками развела.
— Имею же я право на определенное кокетство!
Генрих улыбнулся и потом заговорил уже серьезно:
— Ничего не бойся, Милли. Все будет в порядке, он не причинит тебе никакого вреда. Ты мне веришь?
— Верю, — ответила я. — И знаешь, мне очень нравится, когда ты называешь меня «Милли».
Улыбка Генриха сделалась еще шире, словно я сказала что-то очень хорошее. Нет, надо держать себя в руках, мы всего лишь друзья, которые делают одно очень важное дело, и остальные чувства могут все только испортить.
А я не хотела ничего портить. С меня хватило Игоря.
На том мы и разошлись. Генрих отправился в банк, а я села в гостиной с модным журналом и стала ждать Эбернати. Судя по пестрым статейкам, в моду снова входил античный стиль с пояском под грудью, а само платье нагло укорачивалось до колен.
Ну и правильно. Не все же подметать им дорожную пыль…
Эбернати примчался ровно в девять, и по его встрепанному виду было понятно, что он всю ночь проворочался, представляя, где именно у меня находится пятно. Я протянула ему руку для поцелуя и сказала:
— Ну что, мой дорогой? Будете умницей?
— Буду! — воскликнул Эбернати так, словно после визита к врачу планировал визит ко мне в спальню.