Кто вообще придумал эту странную кнопку? Я слышала, что ей предполагалось значение “остановиться на ближайшем этаже и открыть двери”, а вышло, что лифт просто останавливается между двух этажей, и не двигается с места, пока кнопку не отожмешь.
Вот как специально, для всяких озабоченных…
— Мы до квартиры не дошли. Ты подвиг не совершишь, — захлебываясь горячим воздухом, выдаю я и дивлюсь собственному красноречию. Я, наверное, даже на своих похоронах болтать буду.
— Плевать.
Вот и весь ответ.
Против ли я? Против вот этих вот жадных ладоней моего совершенства, которыми он задирает мне платье?
Ни словом.
Весь мой мир сводит яростным “Хочу” с самого утра — лишь стоит только задеть взглядом идеальный профиль Давида Огудалова.
Я не знаю, в чем дело. У меня ведь не такой адский недотрах, чтобы я так бросалась на мужика, и в общем и целом я обычно весьма хладнокровна, но этот мальчик сорвал мне крышу еще тогда в галерее. А последний час — это вообще самый лютый ад, в течении которого хорошо что я была пристегнута и в наручниках.
Нет, правда, я ужасно хотела тянуться к нему, прикасаться к нему, будто между нами были протянуты тысячи нитей, что тянули нас друг к дружке.
Нужно просто смириться, этот мальчик — идеально соответствует моим вкусам. И я его смертельно хочу, и единственный способ с этим справиться — дать волю этому хотенью.
Богов мне хотеть можно.
И все летит на пол лифта — его пальто, мой тренч и шарф, ставший моим же трофеем.
И меня разворачивают лицом к стене, практически впечатывая в неё лицом.
Как в первый раз. Снова.
Весь мир в лихорадке, бьется и гнется, будто пытаясь еще сильнее сжать вместе меня и Давида.
Можно ли сильнее?
Я сомневаюсь…
Движения рваные, суетливые, видно, что и мой мальчик очень долго терпел.
Мою ладонь прижимают к той самой кнопке “Стоп”,
— Держи, богиня, не отпускай. А мне нужны обе руки, — ехидно замечает мой сладкий Аполлон.
Обе руки ему нужны, вот вы посмотрите…
Да, да, посмотрите. А я толком не замечаю ничего, ни когда он успел сдернуть мне колготки до колен, лишь только понимаю, что да, уже стою с голой задницей, и Давид впивается в мою ягодицу зубами.
И нет, сейчас уже ничего не надо, никаких прелюдий. Когда ладонь моего бога ныряет в мои трусы — там уже все сырое, выжимать строго над раковиной.
— Надя… — его голос — хриплый, рычащий, голодный. Такой, что дыбом волосы встают не только на затылке, но, кажется, и на спине. Какой он потрясающий, все-таки…
— Трахни уже меня, — в отчаяньи выдыхаю, потому что еще пара минут ожидания — и я точно свихнусь. — Пожалуйста.
Его два раза просить не надо. Звякает пряжка его ремня, крепкие ладони заставляют меня выгнуться сильнее.
Нет никаких “предварительных прикосновений”, Давид просто засаживает в меня член, будто с размаху, вышибая дух, заставляя меня подавиться собственным криком.
Зажимает мне рот ладонью, и я впиваюсь зубами в его пальцы. Да, точно, тут куча людей над нами и время еще вполне себе летное. Услышат.
Снова толкается в меня…
Господи…
Кажется, я схожу с ума.
Ну это же все для девчонок, весь этот “экстрим” с сексом в первом попавшемся месте… И я еще позавчера бы сморщила нос и сказала бы, что я слишком стара для этого дерьма, и дайте мне мою кроваточку с ортопедическим матрасиком, а сегодня…
Сегодня меня просто не спрашивают, меня дерут в лифте, как первокурсницу, с которой приспичило быстренько “сбросить напряжение”, и я сама не отпускаю побелевших от напряжения пальцев от заветной кнопки…
Ох, не могу…
Я сейчас сгорю заживо, потому что захлебнусь, утону в этом чертовом горячем океане.
Давид…
Давид — как характеристика того, что со мной происходит подлинное безумие. Лакмусовой бумажки можете не предлагать. Никаких сомнений — безумие и есть.
Давид — как маркер перегрева, когда взрыв — вот он, вот-вот, вот сейчас…
Давид — мой ехидный мальчик, пока я прихожу в себя после оргазма, пока вокруг меня еще кружат черные мушки, прижимается ко мне еще крепче, и насмешливо спрашивает.
— Еду сюда закажем, или все-таки дойдем до моей квартиры?
15. Погоня за миражом
Давид Огудалов довольно давно не поднимал себя любимого в шесть утра.
А после того как полночи потратил на то, чтобы вытрахать одну нахальную богиньку до такого состояния, что она умудрилась сорок минут проваляться, лишь только ловя ртом воздух, и при этом не сказала ни слова…
Ни слова!
Вот это было достижение, достойное того, чтобы за него выпить.
Но нельзя сказать, что оно далось Давиду просто.
Короче, просыпаться после такой напряженной ночи было паршиво.
Почему проснуться все-таки приходится? Потому что кто-то, не имеющий ни стыда, ни совести взял и поднял жалюзи. А сторона у спальни была восточная, рассвет всегда начинался отсюда. А весной утро начинается рано.
Нет, жалюзи, конечно, свет рассеивают даже открытые, в лицо свет не ударяет. Но его просто вдруг становится много, поэтому Давид и просыпается. А потом перекатывается на бок, скользя взглядом по спальне в поисках “пропажи”.
Этой пропаже есть что предъявить помимо поднятых жалюзи.
Самый главный её грех — это побег из постели.
Ну по крайней мере — сейчас кажется именно так.
Эта квартира Давида Огудалова может показаться нежилой. Здесь и в самом деле самый минимум мебели, стены отделаны почти белыми обоями “под покраску”, недавно закончили основную часть ремонта, а до косметического у Давида никак не доходят руки. Он вообще подозревал, что ему будет не до того, и квартиру он продаст вот так, нетронутую.
И уж потом пусть новые хозяева с ремонтом возятся.
Нет, можно было сделать индивидуальный дизайн-проект, отремонтировать силами своей же фирмы и продать квартиру дороже, но “чистая” квартира продастся быстрее.
А Давид делал все, чтобы не откладывать свой переезд.
В конце концов, на постоянке же Давид жил не в этой квартире, а вообще на другом конце Москвы. Эта квартира в основном им использовалась, чтобы переночевать, когда возню на объекте закончил поздно и до дома ехать уже неохота.
Поэтому — пусто, да. Никаких мелочей, которые бы делали из этого помещения чей-то дом.
В общем и целом, для переночевать вполне годилось.
Надя сидит на подоконнике.
На плечи наброшена его, Огудалова, рубашка. Застегнута всего на одну пуговицу, где-то чуть повыше пупка.
Короче говорят, рубашка не застегнута настолько, что еще чуть-чуть сползет на ту или иную сторону и ничего-то она уже не прикроет.
И нет, это не последний штрих на этой картине шедеврального эротизма.
Надя сидит на подоконнике в одних только трусах, скрестив голые ноги, с широким блокнотом опущенным на бедро и разложенным пеналом для карандашей рядом с коленом.
Нет ничего удивительного в том, что это все у неё находится. Она художник, художники не расстаются с бумагой вообще никогда. Блокнот и пенал с карандашами прекрасно поместились бы в её сумке.
Какая же красивая стерва…
Вот с этим вот запутавшимся в её растрепанных волосах солнцем, захваченная работой настолько, что аж губа прикушена — она практически бесподобна.
И вспоминается минувшая ночь. Причем не только тем, кто кого и сколько раз натянул. Вспоминаются почему-то онигири, с совершенно паршивым рисом, которые привезли из суши-кафе неподалеку. Впрочем, это никому не помогло, онигири все равно практически проглотили.
После того-то секс-марафона, что приостановили только для того, чтобы открыть курьеру дверь, Давид и Надя сожрали бы даже живую козу, не то что какие-то там онигири со слипшимся рисом.
— Ляг на место, милый, — недовольно требует Надя, и с характерным сухим звуком ломается грифель её карандаша. Она тянется за другим, а Давид как завороженный смотрит на то, как солнце очерчивает её тонкие пальцы.
Какая бесподобная игра света…
Черт, когда Огудалов вообще испытывал вот это странное ощущение, когда хотелось достать поскорей краски и бумагу для акварели и рисовать.
Её.
Богиню, облитую солнечным светом, прикрывшую свою наготу тем минимум одежды, который заставлял заходиться исступленным желанием поскорее все это с неё сорвать.
Богиню с изящными плечами и нечесанными, встрепанными, будто яростный вихрь прошелся по её голове, волосами, и с его, Давида, засосом на голой шее
И только её Давид Огудалов хотел…
Рисовать.
Сейчас — рисовать, да.
И в уме он даже знал, что заставит её замереть вот так, и чуть повернуть голову в сторону, чтобы солнце очерчивало профиль четче.
Удивительное желание, на самом деле.
Он ведь перестал рисовать портреты, когда занялся дизайном. Позволил себе стать ремесленником, не пускал вдохновение вихлять и отвлекаться, а тут… Вот оно — его вдохновение, сидит на подоконнике почти голышом. Спасибо, что хоть рубашку на плечи набросила, и спину в окно не светит.
— Малыш, ляг на место, — с нахальным недовольством повторяет Надя и снова утыкается в лист, — ты мне ракурс портишь.
Нет, вот умеют же некоторые все испортить.
Давид молча отбрасывает одеяло.
Кары непонятливым богиням нужно поставлять без задержек, а то она так и не поймет ничего.
Давид поднимается с кровати, заглядывает в ящик тумбочки.
Презервативы за ночь почти закончились. Черт возьми. Когда такое было-то вообще? Ну, парочка есть, на утро хватит.
Наверное.
— Эй, ты помнишь, что ты голышом? — хихикает, наблюдая за его маневрами Надя.
— Я у себя дома, — отрезает Давид, а затем шагает к ней.
Богиня прикусывает губу. Предвкушает? Ну то есть бесит она его нарочно? Ну значит, никакой жалости и не будет.
Трахать в наказание?
Ну такое себе выходит наказание, если честно. Скорее уж поощрение.
Вот только ничего иного Огудалову сейчас и в мысли не идет.
Он снова хотел эту наглую гарпию с её длинным языком. Это желание билось в мыслях, как второе сердце. Оно занимало в голове абсолютно все место, вытесняя все прочие, более дельные мысли.
Давиду никогда не перекрывало рассудок вот так, чтобы без церемоний сдергивать девушку с подоконника, чтобы тут же нагнуть её у него же.
Его ладонь тянется к шнурку, который нужно дернуть, чтобы закрыть жалюзи. Просто потому что никто не будет смотреть на эту женщину и на то, как Давид сейчас будет её драть.
Неа, не “брать”, не “сексом с ней заниматься”, и никаких, к черту, “занятий любовью”.
Драть. Настолько безжалостно и резко, насколько это вообще возможно.
Потому что бесит. Бесит! До космической тьмы, сжимающей виски.
— Я сколько раз тебя просил, чтобы ты меня так не называла? — тихо шипит Давид Наде на ухо, оттягивая её голову за волосы.
Нет, все-таки надо поменьше общаться со Светкой и Эдом, они плохо на него влияют… Самого, вроде, никогда эта вся Тематичная хрень не увлекала, а вот эту конкретную занозу хочется и обездвижить, и рот заткнуть, и на колени швырнуть.
Потому, что достала!
Впрочем в том и фишка, что вместо того, чтобы его лягнуть, возмущенная внезапно причиненной болью, богинька захлебывается воздухом от возбуждения.
— Так сколько, Надя? — ладонь ныряет в её трусы, пальцы жадно стискивают клитор.
— Детальный учет не ведется, — дерзко откликается нахалка и вскрикивает.
Никаких церемоний, никакой нежности, все движения резкие, почти рваные, все для того, чтобы богинька только взвизгивала от каждого прикосновения его, Давида, пальцев.
Взвизгивала, выгибалась, скулила от возбуждения.
Она будет воспринимать его всерьез.
Ну, или он будет делать с ней вот это все, когда ему только приспичит.
Заманчивая перспектива.
В трусах у Нади горячо настолько, что непонятно, как рука Давида сразу не поджарилась.
Ага, поджарилась почти, только не “в собственном соку”, а в Надином…
Это безумие на самом деле, ни на что иное эта связь не походила изначально. И все, что есть в душе, все тянется к ней, все хочет её, хочет наматывать именно её волосы на кулак, хочет слушать именно её восторженный стон.
— Дави-и-ид… — выдыхает нахалка искусанными губами.
— Ух ты, Наденька, ты помнишь, как меня зовут? Ну надо же, — ехидно шепчет Огудалов.
— Хочу тебя… — шепчет Соболевская отчаянно.
— А уж как я тебя хочу, — отдается эхом в мыслях.
Каждая секунда до этих её слов, каждая секунда терпения, выжидания — была как лишняя секунда агонии, потому что Давид уже хотел гораздо большего.
И было одно только “Хочу, хочу, хочу”, электрическим угрем бьющееся в мыслях.
В мыслях.
Только в них.
Потому что не признает Давид такое вслух, не очертит для неё, что она сводит его с ума настолько.
Хорошо, Надюша, раз уж признаешь свое поражение сейчас — можно и до конца дойти.
Пальцы, раскатывающие презерватив по члену, чуть подрагивают от нетерпения.
Потому что на самом деле — Давид этого будто ждал с самого момента пробуждения.
Вот этого момента, когда он наконец засадит в свою богиню член, да так, что она восторженно вскрикнет.
И начинается движение.
В душе Огудалова, по ощущениям, происходит весьма натуральное рождение сверхновой. Будто Давид до этого — просто светил, и только сейчас понял, что мог светить в десять раз ярче.
И все это потому, что она — рядом.
Черт бы её побрал.
Убил бы.
Вот эту вот наглую стервозину Давид Огудалов убил бы самым мучительным образом, потому что никто не должен заставлять его быть вот таким.
Зависимым, раздраженным, голодным.
Недотраханным даже как будто.
Это все — слабости. Недопустимые слабости.
Да и вообще, как можно позволять себе слабину именно из-за Соболевской? Она же бесит, не может не бесить. Ведь это же понятно, даже вчерашний день ничего нового Давиду не открыл, все было ясно чуть ли не с первого раза, когда она даже номер телефона ему отказалась дать.
И она ведь продолжает его бесить, каждую секунду заставляет действовать импульсивно, зачастую даже глупо. Но почему-то именно от неё оторваться не получается.
От досады хочется выть.
Кажется, ничего с этим не сделать, никак не успокоиться.
Одна надежда, что он все-таки натрахается. Что она ему сама по себе надоест, насытит его, и в этом случае его перестанет на ней клинить. В конце концов, до дня икс — не меньше месяца, может быть, даже чуть больше. Есть время.
А все, что остается Давиду сейчас, — натянуть эту стерву посильнее, чтобы хоть как-то себе доставить. Чтобы не просто постанывала, а орала, так чтобы всякий резкий толчок члена в неё всегда сопровождался бесстыжим вскриком.
Да-да, детка, вот так… И громче!
И снова слепит жарким алчным кайфом.
Рано или поздно заканчивается любая война, и любой трах — увы.
Пальцы Давида стискивают кожу на Надиной груди жадно, будто мало ему тех сладких судорог, во время которых подергивается мир.
Ну вот, снова трахнул.
И снова её мало.
Она — как мираж.
Кажется — вот только её взял. И вот она лежит перед ним, распластанная на подоконнике, и тихонько поскуливает, едва шевелясь.
А все равно никуда не уходит ощущение что эта нахальная женщина вот-вот растает, исчезнет.
И…
Она на самом деле собирается это сделать.
Выпрямляется, сползает с подоконника, чуть улыбается, подтягивая трусы, зарывается пальцами в волосы, глядя на Давида.
— Мы позавтракать успеем до того, как я домой поеду?
И будь она неладна.
Давид ей сейчас ужасно завидует.
Потому что она может вспомнить про дела, что её ждут, она — может взять себя в руки, выбросить его из головы и уехать домой.
А он так не может.
16. Щелчок
Не передать, насколько сложно мне взять и вернуться в реальный мир.