— Ну, допустим, — Давид задумчиво поглаживает мое бедро, будто примеряясь, куда бы ему ущипнуть меня в третий раз, — а что у тебя последнее?
— Последнее — самое главное, — твердо произношу я, глядя на Давида очень серьезно, — мы с тобой договариваемся здесь и сейчас. Никакой любви. Ни сейчас, ни через месяц, ты не таскаешь мне цветов, конфет, прочей фигни и не пишешь никаких стихов, короче, не тратишь попусту ни свое время, ни свои деньги. Мы с тобой просто трахаемся. Ничего больше. Тебе ясно?
— Но это-то почему? — а в предыдущие разы Давид реагировал как-то спокойнее, вопрос звучит очень резко.
Мне сложно честно ответить на этот вопрос.
Потому что я не хочу. Не хочу снова ломать свой уклад жизни, потому что не хочу больше рисковать ни собой, ни Лисой, потому что я привыкла быть одна, и теперь от моего поведения завишу уже не только я. Да и потом…
— Малыш, ты ведь меня не выдержишь, — тихо замечаю я, любовно полируя пальцами кожу на его груди, — недели две пройдет, и ты задолбаешься и сбежишь. Поймешь, что не настолько ты готов к подвигам, чтобы связываться со мной. Цветочки, подарочки, признания — это ведь все чушь, пыль в глаза. Мужчина этим обычно голову дурит, чтобы побыстрее затащить в постель. А у нас с тобой все будет честно. Захочешь уйти — честно встанешь и уйдешь. Я буду к этому готова.
— А если не захочу? — ровно выдыхает Давид, щуря на меня свои бесподобные глаза. — Вот пройдут две недели, и я не захочу от тебя отказываться. И что дальше?
— Ничего, — я качаю головой. Если это была попытка развести меня на какое-то пари — пускай идет с ней нафиг. — Одно я тебе точно скажу, малыш, слов “я люблю тебя” тебе хватит на то, чтобы я больше никогда не отвечала на твои звонки.
И я так и сделаю. Даже если я сама захочу произнести эти слова. Особенно, если это будет так. Я сбегу, потому что не могу позволить себе влюбляться всерьез. Ни в кого. Потому лишь, что если и есть в этом мире люди, не созданные для отношений, — то это я. И никто другой эту пальму первенства в ближайшие пять лет у меня не заберет.
— Знаешь, в чем твоя проблема, Надя? — Давид все-таки не удерживается, все-таки щиплет меня в третий раз. В этот раз больнее всего…
— Не знаю, и знать не хочу, — я категорично качаю головой, — вот тебе мои условия. Согласен их соблюдать — хорошо, не согласен — ай, как плохо. Ты согласен или нет?
Давид с ответом не торопится. Лежит себе, сверлит мне взглядом переносицу, барабанит пальцами по моему голому бедру, будто оно ему вместо столешницы.
— Ты уверена, что этого хочешь? — наконец медленно спрашивает мой Аполлон. — И не пожалеешь потом?
Вообще-то для того, чтобы выражать свои сожаления, у меня так-то рот есть, но озвучиваю я совершенно другое.
— Нет, малыш, я не пожалею, — я качаю головой. Нет такого мужчины в этом мире, чтобы я взяла и пожалела о том, что задала отношениям границы.
— Ну, хорошо, — Огудалов улыбается, а затем кладет мне руку на бедро и придвигает к себе, — если это все твои условия, то почему бы не продолжить то, от чего мы отвлеклись на дурацкую болтовню.
Дурацкую? Это он сам решил поболтать, я только ему навстречу пошла, и он называет наш разговор дурацкой болтовней?
Впрочем ладно, у меня довольно быстро заканчиваются возражения — когда его язык снова пускается вниз, в путешествие по моему телу.
Одно только ощущение не отпускает меня даже потом, когда, уже свалившись с него, измученная, я просто дышу, уткнувшись в плечо Давида. Даже когда захлебываюсь восторгом от третьего оргазма за эту ночь..
Уж больно неестественная, будто слегка коварная была улыбка на губах этого поганца.
И как-то он слишком просто согласился на те условия, которые, я была уверена — выведут его из себя.
Что это такое? Рокировочка? А я-то думала, что я его к ногтю прижала.
23. День сюрпризов
— Тут ужасно пусто для помещения, дизайном которого занимается крутой специалист, — я скептично морщу нос, и оглядываюсь.
Зал-гостиная частного дома Левицкого, просторный, настолько, что тут можно в мини-гольф без проблем поиграть, и пустой — абсолютно. Сейчас он покатит за обычный зал, выставочный или может быть даже мини-концертный. Поставь тут рояль и два ряда кресел — и будет идеально для квартирника какого-нибудь очень выпендривающегося пианиста. Не комната — белый лист.
Кстати, в паре соседних комнат дела обстоят лучше, я точно видела очень претенциозную бильярдную краем глаза.
— Мы закончили только основной ремонт, — невозмутимо объясняет Огудалов, — я не могу разрабатывать проект этого зала без понимания, что ты будешь рисовать. Нужно видеть цветовую гамму, нужно видеть общую графику твоего портрета. В конце концов, как я понимаю, именно то, что будешь делать ты, и будет моей осью. Я должен подчеркнуть твою работу, и не задавить её. Так что… Пока ты работаешь над эскизом, я буду думать.
— Над эскизом? — Я удивленно поднимаю брови, — А что, я только эскиз сделаю? Рисовать непосредственно на месте мне не дадут?
Не поймите неправильно, но стена такая большая, такая белая, такая ровная…
А я четыре года как не прикасаюсь кистями ни к чему, кроме холстов и бумаги.
Да-да, у меня ручки чешутся.
Тем более, тут работать наверняка придется с пульверизатором, трафаретами, а у меня такая дикая ностальгия по моим шестнадцати годам и компании стрит-артеров, которые быстро переобулись в команду, промышляющую аэрографией.
Это потом меня понесло “к основам”, к маслу и акрилу, к туго натянутым холстам и людям, красоту которых нужно было поймать. Я не жалела о том, что отказалась от драйва стрит-арта и современности аэрографии, я почувствовала свой путь наконец-то. Но я скучала по молодым безбашенным годам, когда гордый росчерк “NadiN” украшал то крыло машины, которую я расписала, то просто стену на улице. Тогда было весело и ярко. Потом — спокойно, и так, как и бывает, когда встаешь на свою тропу. Но я все равно соскучилась по пульверизаторам и постараюсь нигде не налажать, если меня к ним подпустят.
Давид смотрит на меня оценивающе. Он сейчас в режиме “я тут босс”, и я даже прониклась уважением.
— Ну, может, и дадим, — нахально тянет этот невозможный тип, — это смотря как ты просить будешь.
Ой, ну надо же, ужасно интересно, это на что это мы намекаем?
— Имей совесть, у тебя тут строители шастают. — Я показываю Давиду язык и смеюсь. — Я тебя попозже попрошу. Завтра там. Или послезавтра…
Или через неделю. Ну а что, баловать его, да?
— Ой, ну разумеется, я подожду, только учтите, Надежда Николаевна, позднее завтрашнего дня я с вас взыщу с процентами, — бесстыже улыбается эта наглая морда.
— Все время забываю, что вы, Давид Леонидович, по матушке еврей, — недовольно ворчу я.
— И по батюшке тоже, — откликается Давид, лукаво щурясь. Боже, до чего мне нравится, что этот поганец умеет отбивать мои подачи. Если бы это было один раз, я бы, наверное, расстроилась. Но он делает это раз за разом, не спишешь на какую-то удачу.
— А что, таки ваш батюшка, Давид Леонидович, был еврей чистокровный? — фыркаю я, а сама подхожу к своей стене, провожу по ней ладонями. Чистая, ровная поверхность, уже обработана под покрас. Цвет — ровный ненавязчивый молочно-белый. Тот, что не режет глаза, но прекрасно подходит для того, чтобы стать основой чему-то прекрасному. И-де-аль-но… Хочу-хочу. Пульверизатор в студию. Срочно хочу испортить эту стену.
— Нет, всего лишь на четверть, но благодаря щедрому дедушке, этот недостаток я папочке простил, — ухмыляется Огудалов, подходя ко мне со спины.
— Эй-эй, мужчина, не нарушайте моего личного пространства, — смеюсь я, а потом его ладони ложатся ко мне на живот, и тут уже личному пространству приходит окончательный конец.
— Увезти бы тебя… — мечтательно тянет Давид, касаясь губами волос над моим ухом, — куда-нибудь на Майорку. Ох, я бы там твое личное пространство поимел. С тобой вместе…
Можно подумать для этого нужно меня куда-то везти. Хотя… Ну что я, дура, отказываться от таких предложений?
— Предпочту Венецию, пока она не затонула, — я задумчиво опускаю затылок на твердое плечо Огудалова, — но не на этой неделе, малыш, я должна Алиске платье Блум. И вообще, черепаха моего ко врачу надо отвезти.
Вообще-то мы тут не просто так стоим и треплемся. Мы ждем Левицкого. Потому что я совершенно не смогу никого рисовать, если я с ним не знакома. Хотя бы час в компании человека мне необходим, чтобы понять характер портрета. Можно сказать, зачем, мое, мол, дело нарисовать черты лица, создать копию клиента, и чем фотографичнее — тем лучше, но на самом деле нет.
Фотографический портрет — это чистая техника. Натренируйся, и вуаля. И что это? Творчество? Нет, голое ремесло. Я же чертов выпендривающийся модернист, мне платят не за фотографическую копию. За этим к фотографу сходить дешевле.
Короче, характер. Характер “моей жертвы” мне очень нужен. Черты лица я могу и с фотки взять, только дайте тот ракурс, который вам больше всего нравится. Даже работа с практикующими натурщиками у меня в основном ведется для того, чтобы поддерживать навык. А так… Покрутил мальчика полчасика, пофотографировал в удачных ракурсах, выпил с ним кофе, потрещал и выгнал домой. Ни к чему мучить три-четыре часа, семь раз в неделю.
Юрий Андреевич Левицкий слегка опаздывает. Мы договаривались, что он приедет к двум, а вот уже полтретьего, и кажется, нам реально скоро будет настолько нечем заняться, что мы можем и поискать где-нибудь в его доме удобную… кладовку…
И пусть сам на себя пеняет в этом случае.
Утро у меня прошло довольно торопливо и сумбурно.
Все-таки сегодня была суббота — у Паши какой-то срочный заказ в городе, он даже клялся, что вечером переведет мне часть денег из положенных мне по закону алиментов.
Все круто, но мне нужно было выехать на объект, и оставлять Лису одну дома без присмотра мне было страшновато. Мама все еще была у моей сестры, и вроде как можно было бы дернуть…
Вопрос решился просто, Лиса отправилась в гости к подружке. Милосердная героиня-мать Наташи Смирновой была согласна организовать девочкам сходку и приглядеть за моим чудовищем до вечера, пока я не приеду. Дивно.
Левицкий появляется. Все-таки — успевает спасти свой дом от грязного надругательства. Жаль. Бильярдный стол меня манил…
— Хорошо, что я не стала красить губы сегодня, иначе вышло бы… компрометирующе, — улыбаюсь я, когда, заслышав голоса в холле, приходится сделать паузу в нашем с Давидом поцелуйном марафоне.
Ну, чем-то же я должна была занять свой рот, и это что-то должно было быть хотя бы чуть-чуть приличным, чтобы казусов не было.
— Да пусть бы вышло, мне скрывать нечего, — Давид улыбается мне лениво, как сытый кот. Все-то ему нипочем.
— Думаешь, моя помада хорошо бы смотрелась с твоим галстуком? — хихикаю я.
Хотя, сложно представить, что его можно испортить такой мелочью. Нет, “чмок” помады на этой дивной слегка небритой скуле лишь довершил бы картину героя-любовника в стильном сером пиджачке и галстуке в узкую полоску.
Юрий Андреевич является не один, в компании девочки лет этак четырнадцати. Ох-хо, а вот это, кажется, реальный подросток… Не то что мой начинающий.
Боже, как убойно смотрятся рядом эти двое, Левицкий — в его отутюженном сером с блеском костюмчике, и это вот создание, с выкрашенными в голубой волосами и белом пышном платьице, состоящем из рюш и кружавчиков. Картину добивают — и никак иначе тут не скажешь — громоздкие черные ботинки на толстой платформе. Лолита? Кажется, именно так называется этот стиль. Банты покрупнее — в волосах, бантики мелкие — везде, стайками бабочек притаились на платье.
Не девочка — Мальвина, в чистом виде. Я даже глаз не могу отвести от этого дивного чуда.
— Надежда Николаевна, очень рад, что вы приняли наше предложение, — Юрий Андреевич совершенно не по этикету протягивает мне руку — кажется, для рукопожатия. Я, сбитая с толку, и все еще косящаяся на его дивную юную спутницу, подаю свою.
Неа, не для рукопожатия. Юрий Андреевич церемонно целует кончики моих пальцев.
— Извините за опоздание, — произносит он с сожалением, — я забирал из художественной школы Веру, и нам пришлось сделать небольшой крюк, чтобы не встрять в пробку.
— Ничего-ничего, — торопливо отмахиваюсь я. Стоило только Левицкому отпустить мои пальцы, как на мою талию легла твердая ладонь Огудалова. Ай-яй-яй, Давид Леонидович, мне мерещится или вы ревнуете даже к дурацким мелочам?
Покосилась на физиономию своего Аполлона — и да, мне не померещилось. Он старательно прячет свое недовольство, но я все же его вижу.
— Я хотела с вами пообщаться, перед тем как рисовать…
— Знаете, меня осенила идея получше, — улыбается Левицкий, — Меня смущала идея моего портрета во всю стену — слишком нарциссично на мой вкус. Нарисуете Веру, Надежда? Вот размеры моей любви к ней этому проекту соответствуют.
Девочка выглядит смущенной. Настолько, что крепче вцепляется в руку отца, хотя ей вроде как и не по возрасту.
— Перекусим? — предлагает Левицкий, и мы соглашаемся. Выбор падает на кафе неподалеку, и мне удается все-таки поболтать с Верой. Нежное создание, девочка-весна, играет на арфе, любит лошадей и вишневое мороженое. Так и представляю, как буду рисовать эти хрустально-голубые глаза и вписывать в них тающие сосульки.
Что потрясающе — Левицкий совершенно не мешает дочери самовыражаться. Это, черт возьми, такая редкость среди родителей его круга. Ну серьезно, я никогда бы не подумала, что смогу увидеть рядом с крутым бизнесменом вот это анимешное создание, которое того и гляди достанет из воздуха какой-нибудь волшебный жезл.
— Фотографии Веры я вам на электронную почту пришлю, — обещает Юрий Андреевич напоследок, перед тем, как мы наконец-то расходимся и я на сегодня “свободна".
— У Левицкого дивная дочь, — замечаю я, плюхаясь в кресло рядом с Давидом.
— И жены у него дивным образом нет, — сухо отзывается Давид. Ну что такое, а? Во время этого полдника я пару раз задевала его взглядом. Молчаливого, задумчивого, отстраненного. Так и думала, что ревнует, но надеялась, что его отпустит быстрее.
— Давид…
Я не успеваю ему напомнить про наши условия, он просто встряхивает головой, меня перебивая.
— Не надо ничего говорить, я знаю, что сам себе это все накрутил.
Я задумчиво изучаю его хмурое лицо. С одной стороны, нет, сказать все-таки надо, но… Но я не хочу с этим мучиться и повторять десять раз одно и то же, что пока я с ним, никого другого для меня попросту не существует. Если он может извлечь повод для ревности из такой вот ерунды, то что мне вообще с ним делать?
— Ты мой телефон не видел? — не могу найти в сумке. И в карманах тренча тоже нет. Вроде казалось, что он был со мной, когда я вылезала из машины у дома Левицкого, но нет, показалось.
— Погоди, — Давид достает свой и прозванивается. Из-под моего сиденья воет “О боже, какой мужчина”.
Палево…
— Ну вот что ты ржешь, радость моя? — скептически спрашиваю, глядя на Огудалова, который абсолютно не скрывается и в открытую хохочет. Ну, да, для него — эксклюзивно назначенная мелодия. Да, вот эта! А что надо было ставить? “Я убью тебя, лодочник”?
— Эй, а сына ты от меня тоже хочешь? — нахально интересуется Давид. Идея на счет “Лодочника” нравится мне все сильнее.
Боже, да как же неудачно я выронила этот чертов телефон. И когда вообще я это успела? Хотя… Хотя перед выходом же из машины меня атаковало с очередным обострением поцелуйной лихорадки мое прекрасное божество, и, кажется, он тогда опрокинул мою сумку, стоящую на коленях. Могло и выпасть…
Я снимаю блок с экрана телефона и удивленно на него смотрю. Четыре пропущенных от мамы. Это история из разряда “что-то случилось”, потому что обычно мама не звонит больше одного раза. Обычно ждет, пока я перезвоню.