Вроде, я и понимала, что рано об этом говорить сейчас, когда послевкусие этой серьезной ссоры еще не сошло на нет. Но все равно ощущаю я себя только растерянной.
Ладно. Я все равно не собиралась вести эти разговоры сейчас, только когда все боле-менее успокоится.
Я шагаю за Давидом, запирая дверь спальни. Не то чтобы Лисица имела привычку шастать по ночам, но мало ли…
Господи, как меня к нему тянет — это же с ума сойти и обратно не вернуться. К этой широкой красивой спине, пока еще упакованной в тонкую ткань домашней рубашки.
Пальчики у меня шаловливые — так и ползут к этим пуговичкам на груди, лишь бы скорее снять эту дурацкую обертку.
— Я в душе не был, — ворчливо, но тепло напоминает Дэйв, а сам расстегивает пуговички у горла, те самые, до которых я обычно не достаю.
— Ты если пойдешь, то я обязательно усну, — я почти урчу от удовольствия, пробегая подушечками пальцев по восхитительному рельефу мышц его пресса, — а я не хочу спать. Хочу делать массажик своему падишаху.
Ни за что бы не поверила, что такой как он увлечется дамочкой с пробегом вроде меня, а он увлекся… Так увлекся, что вдруг стал неотъемлемой частью моей жизни. Без него уже совершенно не хочется идти дальше. Пора выдавать этому мальчику титул “Укротитель самых законченных стерв”. Ну и меня из клуба стерв изгонять с позором.
Влюбилась. Всерьез.
Но как можно было не влюбиться?
От него пахнет небом и бергамотом, усталостью и силой. Люблю его запах, на самом деле, вот так уткнуться носом в спину и не отрываться от неё, пока пуговицы на его рубашке не закончатся. А если закончатся, и я не надышалась — можно повозиться и с ремнем.
Давид смеется. Негромко и очень тепло.
— Знаешь, ты когда виноватая — еще более смешная, чем обычно, — выдыхает он, разворачиваясь ко мне, — мне, конечно, нравится, но знаешь, к тебе обычной я уже привык. А тут не могу избавиться от ощущения подвоха. Так что, ты не могла бы выключить режим милой девочки, и верни мне, пожалуйста, мою ведьму. Я соскучился.
— Сударь, вы конченый параноик, — я показываю этому балбесу кончик языка, а потом томно гляжу на него из под опущенных ресниц, — так мой падишах хочет массажик?
— Твой падишах хочет. И массажик, и массажистку, — Давид чуть улыбается, а потом придвигает меня к себе ближе, — только сначала ему нужно кое-что еще…
Он целует меня мягко, целует медленно и глубоко, будто пробуя медленно, по крохотному глоточку коллекционное вино.
Это далеко не первый наш поцелуй, но почему-то его я вдруг ощущаю самым ярким из всех, что у нас были. Возможно, потому что сейчас я позволяю своему сердцу радостно вспыхнуть, заполохать в моей груди крыльями, именно поэтому, с каждым соприкосновением в моей груди будто наливается все полнее что-то огромное, нежное, обжигающее, но сладкое — как зефир… Именно поэтому я так болезненно воспринимаю разлуку с этими губами. Вот именно сейчас я понимаю, что без них не особенно хочу жить.
— Как же я тебя люблю, Дэйв, — выдыхаю, отчаянно жмурясь, пытаясь заполнить этими словами паузу между поцелуями. Пытаясь не сгореть от неловкости. Большие девочки ведь не признаются в любви, да? Они слишком циничны для этого? Вот только я его и вправду люблю. Настолько, что жутко боюсь открыть глаза и увидеть в его взгляде… Ну не знаю. Равнодушие что ли. Или триумф победителя, который точно сменит равнодушие.
И нет, на бис я повторять не буду, если не попросит. А если и попросит — сегодня не буду. Вот еще, баловать это и без того без меры наглое божество.
— Какая же ты у меня ведьма, — шепчет хрипло Давид и целует меня в прикрытые веки, — самая настоящая. Душу так и тянешь…
Я не успеваю возмутиться этой клевете и свои аналогичные обвинения тоже предъявить не успеваю, он снова меня целует, снова превращает меня в эту липкую, сладкую зефирку, которая вовек бы от него не отклеивалась.
Мне кажется, что мы танцуем, потому что он медленно переступает шаг за шагом, шаг за шагом, а потом — толчок — и я уже лежу на кровати.
— Эй, а массаж? — спохватываюсь я, а Давид резко дергает подбородком.
— Да и леший с ним… — бросает он и ныряет губами к моей шее.
Леший с массажем, это ладно. А со мной — мой Эрос, рисующий на моем теле новые узоры своим потрясающим языком.
И все-таки секс без эмоций — деньги на ветер. Это не то. Быстрое, торопливое, завязанное на одной лишь технике и инстинктах.
Ж-животное, как любит говорить моя приятельница. И ведь очень многие в этом животном что-то находят, а по мне, оргазм, лишенный ощущения легкой влюбленности — одно коротенькое разочарование, после которого хочется спросить: “И что? Это все? Мы ради вот этого собирались, да?”
Примиряющий секс… Этакая гламурная отфотошопленная картинка реальной жизни. Когда рвутся платья, рубашки, бьется посуда, которой не повезло, прокусываются до крови губы. Так редко бывает в реальной жизни. Куда чаще бывает вот так, когда первый секс после крупной ссоры, когда ты была почти уверена — ты его потеряешь. А нет. Вот он. Твой чертов бог, без которого дышать невозможно. И он хочет тебя любить, немедленно. Он тебя простил. Это ли не самое восхитительное из всех откровений?
Есть таки разница в “просто переспать” и “заняться любовью”.
И когда себе позволяешь гораздо большее, чем просто физический перепих, если позволяешь себе чувствовать не только телом, но и сердцем — все происходит совсем по-другому.
Я его люблю.
Кажется, где-то у меня внутри перещелкнул сейчас последний тумблер. Все наконец-то работает как надо.
Кажется, что до этого я спала с Давидом Огудаловым в плотном кожаном костюме или, может быть, кто-то крал у меня половину ощущений.
Никогда еще с ним я вот так не вспыхивала от едва-едва ощутимого легкого прикосновения этих мягких губ к впадинке между грудей.
Никогда еще не отдавалось таким долгим сладостным эхом всякое прикосновение этих нежных пальцев.
Да, оно того стоило — ему сдаться…
Он порхает по моему телу, руками, поцелуями, и я все сильнее обращаюсь в один только оголенный нерв. Хотя нет — в восемь оголенных нервов, натянутых тугими струнами, чтобы один божественный музыкант играл на них свою мелодию.
— Любимая моя, жизнь моя, — он будто выбирает те слова, от которых мне хочется только блаженно жмуриться, как кошке.
Скажи, скажи еще, мой сладкий.
И возьми меня уже, наконец, а не то тебе придется вызывать пожарных и объяснять им, что загорелось в твоей постели и при каких условиях.
Он берет. Не сказав и слова, без лишнего трепета — как истинный завоеватель, просто раздвигает мои бедра лишь шире и толкается своим членом в мою щель. Я готова. Я давно готова, кажется — всю жизнь этого ждала…
Мне остается только умирать. Захлебываться кайфом в начале каждого проникновения. Закусывать губу, когда он чуть выходит из моего тела.
— Ты моя, моя, — рычит мой мальчик, вколачиваясь в меня снова и снова, а я — будто обратилась в эхо. Его эхо.
— Твоя, твоя, — шепчу искусанными губами и двигая бедрами в едином ритме с ним.
Я пропахла им — его древесно-воздушным парфюмом, его кожей, его любовью.
Он раскаленный. Он сладкий. Он — космос. В котором нет никого, кроме нас.
И там, в тишине, когда кажется, что послевкусие страсти окутывает нас тяжелой жарой, как теплым одеялом, Давид долго лежит, уткнувшись губами в мой висок и поглаживая мой живот подрагивающими пальцами. Я уже начинаю думать, что он уснул, и боюсь шевельнуться даже для того, чтобы вытянуть из-под его головы волосы — а Давид друг вздыхает и приподнимается на локте, и смотрит мне в лицо.
— Богиня моя, скажи, ты мне доверяешь?
Ужасно странный вопрос. Ужасно подозрительный. После такого во всех мелодраматических сериалах обычно выясняется, что герой был дважды женат и у него четыре ребенка, один из которых страшно болен, и ему срочно нужно переливание крови резус-фактора героини.
— Зачем ты спрашиваешь? — я вглядываюсь в его лицо, пытаясь разглядеть в нем причины такого странного вопроса.
— И все-таки, скажи, — Давид качает головой, — доверяешь?
— Да, — я произношу это неохотно, я нутром ощущаю какой-то подвох.
— Если я скажу, что должен уехать надолго и не смогу выходить на связь, — взгляд Давида становится каким-то виноватым, — ты пообещаешь доверять мне до конца? И вопреки всему.
— Уехать? Куда? И вопреки чему? — у меня на языке тут же возникает тысяча вопросов, а еще раскатывается неприятный горьковатый привкус. Как и всегда накануне ссор или расставаний.
— Надя, пожалуйста, — Давид ловит мои пальцы, заставляет вновь уставиться в его глаза пристально, — ответь. Пообещаешь?
Мне хочется вздохнуть, а лучше взвыть. Не люблю я вот таких вот дурацких разговоров. И обещаний тоже не люблю. Но на меня ведь смотрит не кто-нибудь, а самый невозможный мужчина на свете. И я ведь могу ради него потерпеть, даже если мне не хочется, так ведь?
— Хорошо, Дэйв, — бурчу я, потираясь щекой об его плечо, — я пообещаю.
— Спасибо, — он прижимается лбом к моему лбу, — спасибо, богиня моя.
— Возьму благодарность натурой, — отчаянно пряча боль за показным весельем я ныряю ладонью вниз по его голому животу, к темной поросли волос на мужском лобке.
— Отличная валюта, согласен на обмен, — рычит мой бенгальский тигр и наваливается на меня всей своей раскаленной тяжестью.
За эту ночь мы успеем многое. Он успеет меня искусать, и соски, и кожу с внутренней стороны бедер.
Я успею расцарапать ему спину так, что не найдется и пяти квадратных сантиметров с нетронутой кожей.
Я беру с него все, что только успеваю, пытаюсь напиться им на дорожку, прогреться им хотя бы на какой-то период времени.
Жмурюсь, отстраняясь от плещущейся в груди боли, глубже вгоняю ногти в кожу на его плечах. Я все еще надеюсь, что это окажется сном, а лучше — чтобы он никуда не уезжал, не оставлял меня без себя.
Это не помогает.
И уезжает мой бог буквально на следующий день.
35. Режим ожидания
— Надя…
— А?..
Я спохватываюсь и фокусируюсь на лице сидящего напротив меня Максима. Он смотрит на меня укоризненно.
— Прости, я опять задумалась, — сминая в пальцах салфетку, вздыхаю я, — ты что говорил последнее?
— Смотря что ты слышала, — терпеливость Максима зашкаливает за все разумные и неразумные пределы. Не знаю, может, дело в том, что Дэйв ему заплатил какой-нибудь совершенно неприличный гонорар или, может, “отдал ремонтом”, а может, это просто входит в комплекс услуг хорошего адвоката?
— Ты объяснял, что если все пойдет нормально — суд состоится уже на следующей неделе…
— Ну, первое заседание, — Максим проговаривает это с недовольством, — но можешь не сомневаться, мы будем выжимать из него самый максимум.
— А может быть не одно заседание?
— А вот хрен знает, — неинтеллигентно откликается Максим, — адвокат у Верейского — та еще стерва. Любит вызывать дополнительных и ни разу не нужных свидетелей, тянуть время и пытаться заставить свидетелей стороны истца отказаться от показаний. Судья у нас нормальный стоит, но… Пару месяцев, возможно, в суд потаскаться нам придется.
— Хорошо, если обойдется парой месяцев…
Мой взгляд цепляется за целующуюся парочку в дальнем углу ресторана. Сердце сводит жгучей судорогой. И уже мои губы начинают слегка ныть.
Завидовать нехорошо, Надя…
Наверное, на моем лице мелькает какое-то недовольство, а внимательный Максим воспринимает это на свой счет, потому что тут же его тон становится едва ли не боевым.
— Все будет в порядке, — самоуверенно ухмыляется он, — мы из этого урода все до последней копейки компенсации ущерба вытрясем. А потом посадим. Все сделаем в лучшем виде, даже не волнуйся.
— Я не волнуюсь, — это я говорю с легкой улыбкой, — Дэйв бы не настаивал на тебе, если бы не знал, чего ты стоишь.
— О да, если уж наш Отелло свою ревность за пояс заткнул ради твоих интересов — значит, и вправду знает мне цену, — Максим хохотнул, улыбнулся лучезарно, хоть прям сейчас на обложку какого-нибудь музыкального альбома ставь. Только волосы бы еще намочить…
— Тебе кофе повторить?
— А повтори, — милостиво улыбаюсь я. Максим машет официанту.
Милый мальчик, на самом деле — открытый, болтливый, фактура имеется, глазки красивые. Подбородок тяжеловат, и в принципе черты лица далеки от золотого античного сечения, но есть в этой грубости черт что-то харизматичное. Ну, и наглая улыбочка спасает почти любого мужика.
Встреться Максим мне пару месяцев назад, весь его флирт не пропал бы втуне, а сейчас… Сейчас, спасибо, но богов на адвокатов не меняют. Даже на хороших адвокатов. Даже при том, что мой божественный сгинул в неизвестном направлении и на неопределенный срок. Мне есть чего ждать, в конце концов.
Максим доволен ходом расследования. Максим вообще всем доволен и в уме уже прибрал к рукам премию за положительное разрешение дела.
Для него все это рутина, а лично я немного охренела от того, насколько это, оказывается, геморройно
Я за это время видела адвоката Верейского, трех полицейских, каждому из которых рассказывала одно и то же, несколько гостей с вечеринки Огудаловой и её саму, разумеется, Борю Иванова, который вдруг из виновника происшествия превратился в ужасно важного свидетеля.
Кроме Бори в дело уже втянули его жену, консьержа нашего дома и пару наших соседей, — вообще есть ощущение, что я своим заявлением в полицию весь дом на уши подняла. Впрочем, на лицах моих соседей особых претензий нет. Разве что те, кто свидетелями не являются, немного обижаются.
Такая интересная заварушка — и мимо них…
Наверное, сейчас мне стоит поднять пятую точку и ехать уже домой, не отнимать время у Максима, тем более, что дела мы уже обсудили.
Вот только я точно знаю, что я доеду до дома, и Давида там не будет. И от этого зябнут пальцы.
— Ты нормально, Надь? — Пальцы Максима накрывают мою ладонь, и мне приходится глянуть на него недовольно и качнуть головой раздраженно, чтобы он отдернул руку. Видимо, слишком много потерянности отразилось на моем лице. Нет, надо брать себя в руки.
— Вполне, — я пожимаю плечами и улыбаюсь. Вру, конечно. Но не рыдать же в жилетку первому встречному. Тем более что уж больно дорогая у Максима жилетка. жалко в неё сопли пускать.
Я вымерзаю. С каждым днем мерзлота проникает в меня все глубже. Кажется, что меня все сильнее заметает зима, все плотнее накрывая меня снегом. Говорят, под снегом не умирают. Только спят. Вот и я сейчас — будто в спящем режиме, жду возвращения солнца, надеюсь, что не вымерзну совсем.
Но я жду. Жду. А что мне еще остается?
А еще мне ужасно странно заходить в квартиру Дэйва и без него. Даже при том, что пошел уже десятый день с его отъезда.
Десять дней. Стоит подумать об этом — и сердце в груди шевелит обмороженными крыльями. Я только жмурюсь крепче, не выпуская слезы из-под ресниц. Как вообще я раньше жила без него? Не знаю даже.
Я даже перестала возвращаться, пока Лиса в школе. И в те дни, когда мама не может меня отпустить на работу к Левицкому — я не возвращаюсь в его-наш дом, но плетусь в наш торговый центр, приземляюсь за тот столик, за которым божественные руки моего Аполлона расписывали меня под тигрицу, вытаскиваю из рюкзака ноутбук и туплю в него. Это проще.
Проще, чем заходить на широкую и пустую кухню и снова, раз за разом переживать тот душераздирающий момент, когда мне пришлось отрываться от него. С мясом, с кровью, брызжущей во все стороны, и только после ворчливо-ласкового: “Богиня, я опоздаю на самолет”.
На самолет…
Куда он улетел? И почему не пообещал вернуться? Нет, я помню, я ему доверяю, я дала слово, но почему, почему он не пообещал?
— Когда этот хрен вернется с горы — я набью ему морду, и тебя у него украду, только ковер найду покрасивее, чтобы тебя в него завернуть, — мечтательно заявляет Максим, и я смеюсь. Господи, кажется, я лет в восемнадцать лелеяла тайное желание, чтобы меня украли как Лиду из Кавказской пленницы, в спальнике или в ковре… И вот на тебе — дожила. В седой, почти мумифицированной древности.