Ах, да.
— Я тебя похищаю, моя богиня, — многообещающе шепчет мне Давид.
Коварно, волнующе, почти с угрозой. Мурашки по моей коже бегут такие горячие и такие крупные, с двухрублевую монету примерно.
Ох, как Давид на меня смотрит, просто ар-р-р. Кажется, не хватило ему обеда. А я предлагала ему взять десерт? Кто сам виноват, что ушел голодным?
И вот смотрю я на него и начинаю тихонько хихикать. Сначала тоненько, отчаянно пытаясь сдержаться, но это не остановить, плотину прорвало, и хихиканье становится уже полноценным хохотом, потому что… Ну нереально удержаться!
Мой дивный бог смотрит на меня и, кажется, пытается обидеться.
Бе-е-едненький.
Ну, к такому идиотизму его жизнь точно не готовила. Он тут меня пугает, наверное, ожидал, что я сейчас затрепещу, заору, в обморок шлепнусь или, может, коленом его двину в критически чувствительную мужскую точку, а я…
А я ржу как кобыла.
Черт, как не изысканно и не богемно так про себя говорить, но что поделать, если нет никакого изысканного названия для самки коня. Даже лошадь — не то.
О! Я ржу, как зебра. И изысканно, и экзотично.
— Малы-ы-ыш, — уже икая от смеха выдыхаю я. — Ты помнишь, что ты в гриме?
Да-да, в гриме адского клоуна Пеннивайза, мы же не стали это все смывать, мы же решили, что будет забавно, если Давида в таком виде тормознет какой-нибудь гаишник.
И можете себе представить, насколько эпично звучало это его заявление в сочетании с клоунским гримом и наручниками? Хотя-я, возможно, даже слегка канонично, но все равно не страшно, все равно смешно.
Я ведь тоже “тигрица” все еще, потому что ну смешно же. Я не в том возрасте, чтобы заморачиваться расписанной аквагримом физиономией.
Ну смотрел на меня косовато прошедший мимо нашей парочки сосед снизу Сергей Петрович — так это потому что я крайне неожиданно целовалась с неопознанным мужчиной у подъезда. А Сергей Петровичу далеко за пятьдесят, даже не исключено, что уже немного и шестьдесят с хвостиком, и он бывший завуч советской школы, и для него это ужасно вызывающее поведение. Секс же еще в советском союзе отменили.
Не знаю, как при этом у Сергея Петровича двое детей и трое внуков. Почкованием, наверное, размножаются. Или партия сказала: “Надо поднимать демографии!” — и Сергей Петрович взял и поднял?
— Эй. — Мой Аполлон задолбался ждать, пока я возьму себя в руки и перестану хихикать. Мой мальчик делает мне нежный кусь за ухо, заставляя чуть сосредоточиться.
— А кто будет орать и отбиваться от маньяка и похитителя? Я вообще-то рассчитывал.
Наверное, если бы он выглядел обломанным — я бы в нем разочаровалась. А он угорает вместе со мной. Надо же. Вот за это, так и быть, сейчас я его малышом называть не буду.
— Ой, милы-ы-ый, — насмешливо тяну я. — А ты думаешь, тут кто-то прибежит меня спасать?
— Ну-у-у, дворник вон там, — Давид дергает подбородком в сторону дальнего подъезда, где скребет тротуар наша дворничиха Клавдия Ивановна, — и у неё лопата. Тяжелая, вроде.
— Да брось, — смеюсь я. — Она ж тебе поможет меня в багажник запихнуть. А потом прослезится и помашет вслед платочком, порадовавшись за мою наладившуюся личную жизнь. Знаешь, сколько лет они с моей мамочкой меня хотят замуж выдать?
— Я им выдам, — мрачно бурчит мой дивный Аполлон, а потом оглядывается и тянет меня за цепочку наручников на запястьях, увлекает к своей машине. Все-таки не передумал.
— Господин похититель, — я говорю это настолько жалобно, что даже сама себе не верю, а Станиславский бы меня вообще сжег за такую паршивую актерскую игру, — разрешите маме позвонить? А то она волноваться будет.
— В машине позвонишь, так и быть, — милостиво соглашается Давид.
— А у тебя в багажнике сеть хорошо берет?
— У меня в багажнике банка краски, антикварный смеситель и три рулона обоев. Прости, богиня моя, но ради тебя они двигаться не будут. Придется тебе поехать в салоне. — На этих словах Давид распахивает дверцу машины.
— Это не по канонам, — я капризно оттопыриваю губу. — Что за похищение такое? Рот кляпом не заткнул, в багажник не засунул. Никуда не годится.
— Эй, ты вообще жертва, и выпендриваешься? — Давид задирает свою дивную бровку. По ощущениям, он очень жалеет, что кляпа у него нет. А сам дурак. Надо было нормально в секс-шопе закупаться.
— А то, — я энергично киваю головой. — Я на тебя жалобу напишу в Ассоциацию Защиты Прав Жертв Неправильных Похищений. Они тебя засудят.
Я, наверное, дура, да? Тут абсолютно левый, почти незнакомый мужик творит какую-то дичь, а я по-прежнему… зебра, и по-прежнему ржу.
Но просто я интуитивно ощущаю, это все не всереьз. Мой кудрявый прелестник развлекается и креативит, а мне это забавно. Иначе я бы уже на него рявкнула и свинтила куда-нибудь в закат, например, к той же дворничихе. Шутки шутками, а будь угроза серьезная — баба Клава на помощь бы пришла. Она у нас тетка боевая.
Давид тянет меня к себе, прихватив за собственный шарф, снова целует.
И каждый его поцелуй — новый вкус моего совершенства. Сейчас — хмельной и медовый, насыщенный, как деревенская медовуха. Ох, какой же вкусный мальчик. Не напьешься им.
Интересно, у него когда-нибудь вкусы кончатся?
— Ты что-то с чем-то, Надя, — шепчет мое совершенство, а потом все-таки кивает мне, чтобы я села в машину.
Взаимно, мой сладкий, это у нас с тобой взаимно.
О том, вестись ли мне на все это, я еще пару секунд размышляю. Я ж домой собиралась, у меня там портрет недописанный, и что я завтра — недосохшую картину повезу?
А у моего Аполлона такие зачарованные и голодные глаза…
Ладно, черт с ним, так и быть — подарю ему этот вечер. Все равно — последний день у нас с ним будет завтра, так ведь?
В машину я сажусь. По королевски величественно опускаюсь в кресло рядом с водителем и опускаю скованные наручниками запястья на коленочки.
Давид же закрывает за мной дверь, огибает машину и ныряет за руль.
Глаза блестящие, кудри живописно растрепанные…
Нет, это ветер на улице, это не я ему волосы так бесстыже взъерошила, совсем нет. Клянусь! Эй, почему вы мне не верите, а?
— А пристегиваться кто будет? — педантично интересуется моя дивная одержимость.
— Ты? — с ехидцей отвечаю я, а потом приподнимаю руки в наручниках с колен. — Господин похититель, имейте совесть, вы и так лишили меня права ехать в багажнике. И пристегиваться мне самой? Может, вы меня еще за руль посадите? Кто из нас кого похищает? Я вас? Так давайте расстегивайте мои кандалы и поменяемся местами.
— Да вот ещё, — Давид улыбается, а потом склоняется ко мне.
Да — чтобы пристегнуть меня ремнем безопасности, а еще чтобы попытаться меня ужалить очередным своим обжигающим поцелуем.
Попытаться — потому что я самым нахальным образом уворачиваясь от его губ. Потому что мой мальчик очень много о себе возомнил.
— Ох и нарываешься ты, Надя.
Опасно-то как мурлычет, ох-х. Была бы кошкой и свернулась в клубочек на его коленях, а лучше — прошлась бы когтями по его спине. Впрочем, это я еще могу и человеком проделать, благо в кои-то веки у меня ногти не под корень срезаны.
Расцарапать спину, бока, шею… Всего его, чтобы так и ходил после этого, вспоминая, с кем он связался.
— У тебя есть влажные салфетки, мой мальчик, или мы гаишников тоже гримом радовать будем?
Влажные салфетки находятся. И Давид сначала стирает грим с моего лица.
— А может, останешься тигрицей? — чуть улыбаясь спрашивает он.
— А что, мне для этого нужен грим? — не удерживаюсь от шпильки я. Ну не может же мой идеальный мальчик допустить, чтобы я вдруг так в себе усомнилась. Даже если я не усомнюсь — он-то этого не знает.
— Нет, тебе не нужен. — Я оказалась права. За это я позволяю ему поцеловать меня сейчас, когда он снова касается моих губ, снова — как озабоченный мальчишка, который не умеет держать при себе свой рот, и никак не насыщается поцелуями.
— Телефон мне из сумки достань, раз уж ты меня освобождать не хочешь, мой повелитель, — насмешливо прошу я, когда и сам Давид стирает со своего лица клоунский грим.
Давид пожимает плечами, берет с моих колен сумку. Заглядывает внутрь.
— Тут нет никакого телефона.
Мужчина и женская сумка сочетаются плохо. Хотя, если честно, вообще ума не приложу, как можно в двух отделениях не заметить фигни в черном чехле.
— Ну посмотри еще раз.
— Нету, — упрямо повторяет мой такой незоркий бог, а потом бросает мою сумку на заднее сиденье, разворачивается ко мне и тянет лапы к моему тренчу.
— Нужно тебе карманы обыскивать, богиня.
Ух, как он заигрался в похитителя и грабителя. Ну или в “мистера-я-лучше-знаю”.
— Телефон в сумке, — упрямо напоминаю я. — Ну, я же знаю, куда положила. И кстати, если ты не заметил, на груди у меня карманов нет.
— Точно? — Давид поднял бровки, но ладошки с моей груди не убрал, — И потайных нет? Ты уверена, что много понимаешь в обыске?
— Я тебе нос сейчас откушу.
— Не достаёшь, — хладнокровно отзывается Давид. — Тебе ремень не даст.
Засранец. Иных слов у меня нет. У него такая очаровательная в своей наглости физиономия, что просто глаз не отвести. И ведь абсолютно не лезет за словом в карман, красота-то какая.
— Ой, — Давид округляет глаза и вытягивает из моего кармана чертов телефон.
Я аж захлебываюсь возмущением и восторгом от его бесстыжей улыбки во всю физиономию.
Я же… Я же следила за его руками. Когда он успел?
Хотя, если вдуматься, я и наручников у него в руках не заметила. В свободное от дизайна время мой Аполлон промышляет фокусами.
— Мальчик мой, да ты волшебник? — хихикаю я.
— Ага, Хогвартс окончил экстерном, — Давид фыркает, а потом тянет мне телефон, чтобы я его разблокировала.
Набирает мне маму самостоятельно, прикладывает телефон к уху, а сам наряет губами к моей шее, заставляя меня во время разговора слегка задыхаться. Бесстыжий мальчишка.
Паразит…
— Мам, я сейчас отъеду с Давидом, ты же никуда сегодня не собиралась? — торопливо тараторю я, когда мама берет трубку.
Мама не собиралась. Сегодня — нет.
Да-да, она проследит, чтобы Алиса сделала уроки.
Да, да, дорогая, пожалуйста, отдыхай, в кои-то веки ты решила про это вспомнить.
Мамы, озабоченные счастьем в личной жизни непристроенной старшей доченьки — это что-то с чем-то. С одной стороны — я в выигрыше, с другой — ну, я ж понимаю, на что рассчитывает мама. И эх! Даже грустно её расстраивать.
— Когда вернусь? — я переспрашиваю за мамой, чтобы услышал мой палач, мешающий мне нормально разговаривать.
— Завтра утром, — он даже не особенно задумался. И тут же чуть прикусил шею на моей коже. Нет, я точно ему откушу что-нибудь.
— Ну утром, так утром, — философски откликается мама, судя по всему — в уме уже третий раз прикладывая к моей голове фату.
Мама…
В её понимании секс — так только с мужем. Ну, хотя бы с будущим.
— А не много ли тебе будет меня целый вечер и ночь терпеть?
Время вопросов наступает, когда я завязываю с болтовней, и Давид наконец-то отрывается от моей шеи.
— Мне будет мало, — криво ухмыляется мой очаровательный юноша. А мальчик знает, что женщины любят ушами…
Ну ладно, посмотрим, что утром будет. В конце концов, одна ночь — это ни разу не отношения.
— Откуда у тебя наручники, мой Аполлон? Как давно ты готовился к моему похищению?
Признаться, этот вопрос меня занимает очень сильно.
— Почему сразу к твоему? — Давид смотрит на дорогу, но улыбка на его губах замерла самая ехидная из всех, что я на нем видела. В сочетании с гримом она смотрится совершенно убойно. — Может, хобби у меня такое, ловить богинь и красть их для себя любимого?
Милота.
— А-а, а развелся ты потому, что жена не выдержала такого количества богинь на своей кухне?
С ним весело пикироваться.
Ни с кем так не было.
Верейский — по натуре был более тоталитарен, этакий властный господин мелкого пошиба. Мне тогда было почти тридцать, он был так контрастен по сравнению с Бирюковым, и я только-только оклемалась после первого развода. В общем… Ну ясно, да? То, что на выходе “властный господин” оказался психованной сукой — да кто ж мог такое предсказать.
— И все-таки, про наручники, — настырно напоминаю я.
— А это… — он улыбается краем рта. — Ужасно скучная история на самом деле. Одна моя знакомая через две недели замуж выходит. Мы планируем похищение невесты. Ну а наручники купили, потому что те придурки — садо-мазо увлекаются.
— Какие-то не очень садо-мазо наручники? — я капризно морщу нос. — Разве у них там не кожа с заклепками должна быть?
Наручники самые обычные. Ну, на вид — как в кино показывают. Металлические и все. Никакой тебе розовенькой опушки, никакого намека на то, что куплена эта прелесть в сексшопе.
— Если я сворую невесту Козыря и надену на неё садо-мазо наручники — жених может меня неправильно понять, — ухмыляется Давид. — А если Козырь неправильно понимает — никто не выживает. Ну, он разберется. Потом. Мне это уже будет посмертно.
— Какие у тебя знакомые крутые, — задумчиво улыбаюсь я, припоминая фамилию. Она на самом деле громкая.
Давид выруливает на дорогу и едет в сторону выезда из города.
— Все, можно начинать бояться? Сейчас ты завезешь меня в лес, и оттуда я уже живой не уползу?
— Надя… — Давид закатывает глаза, — какой тут у вас лес? Я же помню эту дорогу, тут не лес, тут Леруа Мерлен, Ашан здоровый на краю дороги и кладбище.
— О. На кладбище поедем? — не унимаюсь я.
— Нет, не поедем. Обойдешься без секса на кладбище, — обламывает меня Огудалов, — так что Понимаю, ты рассчитывала на атмосферу, готику, но погода не та, отморозишь себе что-нибудь, а обещал твоей маме вернуть тебя утром.
— Ну да, ну да, обещание маме — это святое, — хихикаю я.
И все-таки как же с этим мальчиком весело.
Я ужасно не хочу, чтоб утро наступало быстро…
13. Пятьдесят оттенков безумия
И все-таки ведьма.
Чем дальше, тем сильнее Давиду казалось, что Соболевская — именно какое-то бесовское создание.
Ведьма, суккуб, вампирша — короче говоря, кто угодно, обладающий магическим флером.
А как еще это объяснить?
Опять шел говорить про работу, а сделал все что угодно, но не это.
Потрахался.
Еще раз потрахался.
Познакомился с мамой Нади.
Познакомился с посудомойкой Нади.
Познакомился с дочкой Нади.
Осталось познакомиться, наверное, только с мужем Нади. И убить его к чертовой матери.
Зачем Давид начал врать про друга-натурщика? Зачем ему понадобился этот час инкогнито? Что он ему дал?
Ну…
Хотя бы понимание — Надя совершенно не понимает, кто оказался её спонтанным любовником. И для неё это было такое же наваждение, как и для Давида. Настолько безумное, что она даже забывает спросить его имя. А то, что он — сын её покровительницы и сам по себе выгодный вариант покровителя и любовника, значения никакого не имеет.
Может, это было напускное, конечно, но нет, Давиду почему-то так не кажется.
И все-таки. Да, для Нади это такое же наваждение, но в отличии от того же Давида — она ему поддается как-то плохо.
Если Давид, как ни крути — уйти не сможет, Надя же пытается его спровадить, это Огудалов ощущает совершенно точно. И это неожиданно бесит, потому что, получается, для секса он годен, а для всего остального нет? И с каких пор его это вообще волнует?
И какое твое дело, Огудалов, у тебя для “всего остального” — вообще-то Моника. Была. Еще позавчера.
Но девочка из Нью-Йорка в голове не помещается совершенно.
Пока рядом она — это чертово проклятие с нежнейшими губами, в голове не помещается вообще ничего.
И все-таки чем оно объясняется — вот это вот наваждение? Недотраха у Давида сроду не водилось.
Но почему в этом чертовом торговом центре он не может отвести глаз от неё — от девушки в плотном бежевом вязаном платье, которое больше походит на длинный просторный свитер, перехваченный широким ремнем на узкой талии?