Рваные отзвуки громкой музыки вываливаются изнутри, стоит любому, в меру разгоряченному и взбудораженному дикими танцами, распахнуть настежь дверь и оказаться снаружи. И всякий раз я дергаюсь — может быть, она? Но нет. И так с завидной регулярностью, пока у меня хватает нервов. А как только нервы кончаются, я вталкиваю все эти надрывные звуки обратно, внося за собой в затуманенное помещение свежий прохладный воздух.
— Не было ее, — встречает меня на проходе Руслан и с характерным хлопком здоровается. — Все глаза себе высмотрел! А точно должна была прийти?
И я от такого расклада теряюсь:
— Да вроде. — Но осознав все положение дел, улыбаюсь и даже смеюсь: — Должна была.
Но не пришла.
Значит, послушалась.
Я твой.
Ты моя.
Окрыленный сложившейся ситуацией, я наскоро прощаюсь с Русом, вырываюсь из душного помещения на улицу, запрыгиваю на мотоцикл и стрелой лечу в Озерки. К ней. Меня переполняют эмоции! Я под завязку наполнен ими. И все, что мне сейчас нужно — да просто увидеть чертовку, посмотреть ей в глаза, которые не умеют лгать, юлить и притворяться, и от одного только ее присутствия разорваться на части от счастья.
Но, подъехав к ее калитке, я обнаруживаю, что свет нигде не горит, кругом неприветливая темнота. Только соседский дом объят привычным убийственным хаосом.
Тогда я подхожу к ее окну и стою. Стою так, не решаясь постучать. Не решаясь потревожить ее тихий, кроткий мир. Должно быть, она уже спит. И бросив небрежный взгляд на Артурчиков двор, в котором перемешалось все: истошные вопли, неестественный смех, музыка, чье-то надрывное пение, дерганье света, запах паленой дряни, — я решаю, что вернусь назад, в город. Надо спать.
Сладких снов, Джонни!
Увидимся завтра.
Давненько я не просыпался дома в субботу, даже успел подзабыть, что это такое.
— Атон! Ты есё спис?
А нет, вспомнил. Очень похоже на те дни, когда простуда выбила Степку из колеи, и он не ходил в детский сад. И на те, когда Вадим с Таней, оставляя на меня своего сына, с утра пораньше укатывают в Икею или на другие подобные «тусовки» для окольцованных.
Я укрываюсь с головой и мычу из-под одеяла:
— Угу.
Короткий скрип двери. И тишина.
Ка-айф!
И только я забываюсь, проваливаясь в самый упоительный дремотный сон, как в разум врывается знакомое:
— Атон! И ситяс спис?
— Угу.
Снова дверь. И опять тишина.
Только топот маленьких ног и приглушенные голоса вдалеке:
— Ты дашь ему поспать?
— Степан, будь человеком!
Так говорят, будто все взрослые, наученные жизнью тетки и седовласые дядьки, менее бесцеремонны. И докопались же до пацана!
— Степ! — зову я его, откинув с лица одеяло. — Я не сплю! Иди сюда!
И то, что происходит дальше, больше похоже на легкое сумасшествие.
Он с радостным визгом врывается в мою комнату, запрыгивает прямо на меня; мы дергаем друг друга за руки, за носы, за уши, бьемся подушками, устраиваем в складках пледа ралли «Дакар», пеленаем простыней Степку, а потом и меня за компанию, прыгаем на кровати. И да. Я — здоровенный дурак. Приятно познакомиться!
А после позднего завтрака, практически обеда, я все-таки отчаливаю.
— Ты велнёсся севоня? — пританцовывая у порога, спрашивает мелкий.
— Не знаю, Степ. Скорее всего, нет.
— А куда ты? А мозна с тобой?
— Нет, Степ. Если ты не будешь ночевать дома, мама тебя отругает.
— А тебя мама не налугает?
— Чья, твоя? — улыбаюсь я.
Но он тычет кулачком мне в живот:
— Твоя!
И у меня внутри все переворачивается. Не от его удара, нет.
Может быть, если бы в той аварии не погибли родители, сейчас все было бы по-другому: меня бы поругали, рассказали, как надо жить, и я бы был таким весь правильным и добился бы много. А так…
— До завтра, Степ! — подаю ему по-взрослому руку.
— До завтла, товалищ комадил!
А потом скорость. Жажда скорости. Встречный ветер, раздувающий куртку, рык мотора, шорох шин. И разносортные крыши Озерков, встречающие меня из-за лесополосы, за поворотом.
Предвкушая новую встречу с Джонни, я лихо торможу возле знакомого забора и вызываю чертовку настойчивым хрипом — газую во всю мощь, в результате чего позади мотоцикла поднимается столб пыли. И если она сейчас ко мне не выйдет, клянусь, я буксом вырою яму! И похороню себя здесь, у ее ног!
Но Джонни выходит… Появляется откуда-то со двора. Хорошенькая куколка в красном топе и очаровательных джинсовых шортиках. И я, поймав дразнящую улыбку, уже не в силах отвести от нее глаза.
— Привет! — она здоровается первой и, опираясь на предплечья, виснет на калитке. Кладет подбородок на руки и с неподдельным интересом изучает меня, мучительно сводит с ума.
И я, не собираясь противиться всем ее пыткам, глушу двигатель и соскакиваю с мотоцикла.
— Привет!
Похожу к ней близко — нас разделяет только металлическая ковка — и хочу поцеловать ее. Легко, невинно, в щечку. Хотя… если она и дальше будет так смотреть на меня, то я за себя не ручаюсь!
Но, опередив меня, бестия отстраняется:
— Дождемся вечера, — смеется она и кокетливо пятится назад. — А если поможешь, то я освобожусь гораздо раньше.
— Хорошо, — хохотнув, соглашаюсь я. — Ловлю тебя на слове, Джонни! Вечер не за горами. — И с готовностью взяться за любую работу, пусть даже самую каторжную, спрашиваю: — Что от меня требуется?
— Надо отвезти молоко. Тебе можно довериться?
Я только по-доброму ухмыляюсь и коротким кивком подписываюсь на все. Даже если маленькая стервочка снова что-то задумала.
Я твой.
Чертовка довольно улыбается и, резко развернувшись, так, что ее попка становится эпицентром происходящего, направляется к террасе. А я смотрю ей вслед и едва сдерживаюсь, чтобы не кинуться вдогонку: поймать за руку, притянуть к себе, жадно приникнуть к горячим губам, слиться воедино и никогда уже не отпускать.
Ты моя.
Но Джонни уже возвращается. И вручает мне небольшой спортивный рюкзак:
— Когда въезжал в Озерки, видел большой дом с синей блестящей крышей? Это там, — сообщает она со всей серьезностью. — Хозяева уже ждут. Твоя задача: в целости и сохранности доставить им две бутылки молока. Все. Даже говорить ничего не нужно. Справишься?
— Только если подбодришь меня поцелуем, — веду бровью я.
— Я же сказала, после, — смеется она. — Потерпи!
И посмотрев мне в глаза, отчего-то смущается.
— Будет сделано, Джонни!
Я надеваю рюкзак, сажусь на мотоцикл и, плавно трогаясь с места, делаю небольшую петлю, чтобы еще раз взглянуть на нее, яркую куколку с пухлыми сочными губками, которые не дают мне покоя ни ночью, ни днем. Но вот уже поворот, и крутой изгиб улицы скрывает ее от меня. Кренясь, я мчу по извилистой двухколейной дороге, а, выехав на асфальт, поддаю газу, чтобы разогнать застойный полуденный воздух строптивым нравом мотора.
Но примерно на полпути чувствую что-то неладное…
Поспешно торможу у обочины, рывком избавляюсь от рюкзака, с которого все течет, который при этом смачно чавкает… Спрыгиваю с мотоцикла — подо мной белое море. И джинсы промокли насквозь. И первая мысль: разбил, подвел.
Но когда принюхиваюсь…
Долбанное молоко! Вонючая прокисшая жижа!
И бутылки на ощупь целые.
Мне остается только ухмыльнуться: н-ну, Ковбой! И с чувством упоительного возмездия вернуться назад, чтобы проучить ее, маленькую рыжую стервочку.
Это не я проиграл. Это она попала на поцелуй.
18. Женя
Я понимаю, что с минуту на минуту Антон вернется и обязательно что-то будет. Но прятаться от него не собираюсь! Тем более, мама вышла во двор, она развешивает белье. Ну что он мне сделает? Поэтому, как только слышу рассерженный рык его мотоцикла у калитки, сбегаю с террасы и с предвкушением неминуемой встречи хватаюсь за прищепки.
Он появляется на каменной дорожке.
Искоса я посматриваю на него из-за влажной простыни и не могу сдержать смех: его джинсы — о, мой бог! — они мокрые между ног. Должно быть, это неприятно! И я невольно хихикаю. Мое отмщение сработало даже лучше, чем я могла предположить. Но он идет, идет, идет на меня и улыбается. В его руке наполовину пустая бутылка молока, вся в белых потеках, с ее дна капает, и я только сейчас осознаю, какую расплату он приготовил.
— Здрасьте, — не отрывая своих черных наглых глаз от меня, он коротко бросает маме неразборчивое приветствие. И я, еще раз взглянув на него, на его непоколебимую, до одурения прекрасную ухмылку, решаю, что будет лучше, если я прямо сейчас пущусь наутек, пока дистанция между нами не сократилась до опасно-невозвратной. А она неумолимо сокращается…
В одну секунду я взвизгиваю, хватаюсь за маму, чем вызываю у нее бурю смешанных эмоций — от возмущения до нервного, сдавленного хохота, — и, не помня ног, срываюсь с места и лечу, бегу, несусь в конец участка, к козам.
— Ты это не сделаешь! — кричу я, захлебываясь смехом.
— Ты в этом уверена? — дышит мне в спину он.
И я сворачиваю к яблоне, чтобы резким уходом влево притормозить его, но снова совершаю ту же самую ошибку. Его мгновенная реакция оказывается выше всяческих похвал — я ощущаю, как Антон ловит меня сзади за пояс шорт и…
— Нет! Не надо! — верещу я на все Озерки и стараюсь выкрутиться. — Я не хочу!
Но он крепко вцепился, и теперь с непреклонной силой тянет меня к себе.
— А я думал, ты хочешь! Снова хочешь со мной искупаться, Джонни!
Кажется, его безбашенность во сто крат превосходит мою. Я чувствую, как холодные молочные реки все-таки расползаются под шортами по белью, а потом, противными тонкими струйками стекают по внутренним сторонам моих бедер.
— Фу-у-у! — в запале смеюсь я. Дергаюсь от «непередаваемых» ощущений и протяжно скулю: — Все, хватит! Прекрати! Фу-фу-фу!
Изворачиваюсь и пинаю его по коленям, ведь не слепая и вижу, куда он смотрит! Наглая морда!
Но вдруг вспоминаю про маму…
Мама, подбоченившись, стоит возле загона, но ее растерянное лицо не соответствует воинственной позе. Она остолбенело наблюдает за нами, отчего мне делается по-настоящему неловко.
Вот только упрямому барану Антону на руку мое временное замешательство.
— Ну а теперь рассчитаемся по долгам, — довольно улыбается он и, уцепившись за мое бедственное положение, привлекает меня к себе, лицом к лицу.
Этого прилипалу не смущают ни промокшая в неуместных местах одежда, ни мои влажные «молочные» ноги, ни буравящий взгляд сторонней наблюдательницы — смею заметить, взгляд моей мамы! — ни настойчивые удары ладонями в грудь… Я стараюсь отбиться, стремлюсь вырваться, сбежать, но краешком мозга соображаю, что мои попытки слишком ничтожны. Потому что на самом-то деле я не прикладываю к своему спасению достаточных усилий и всем сердцем желаю остаться в его всепоглощающих объятиях навсегда.
Антон склоняет голову, и наши носы соприкасаются.
— Игра в поддавки закончилась, Джонни, — шепчет, обжигая горячим дыханием.
А потом целует меня. Медленно, тягуче. Раз… Другой… Третий… Так нежно и осторожно, но в то же время так распалено и требовательно, что я в тот же миг прощаюсь с головой. Я теряюсь в пространстве. Я проваливаюсь в другое измерение. И хотя не сразу поддаюсь его настырным губам, чувствую, как тело, вмиг перешедшее на противоборствующую сторону, окончательно расстается с разумом. Подхваченная теплым ласковым ветром, я несусь куда-то в необъятную даль и держусь за его крепкие плечи… шею… лопатки, чтобы ненароком не упасть.
Кажется, то, что сейчас со мной происходит, получше любых, даже самых зажигательных танцев…
— Кхы-кхы, — нарочито подчеркнуто кашляет мама, и я вынуждена вернуться с небес на землю. Но все еще продолжаю стоять, прижавшись к его широкой груди, и, как застуканная за списыванием школьница, не решаюсь поднять на него глаза. А тем более, посмотреть на маму.
Может, мама ничего не заметила?
Может, упрямый баран Антон не понял, что я сдалась?
Но он улыбается.
И мама тоже улыбается.
— Что-о? — обиженно выдавливаю из себя я.
— Моя молочная девочка, — шепчет мне он. И хохотнув, уточняет: — Моя вонючая молочная девочка.
Я отстраняюсь:
— Да иди ты! — смеюсь и замахиваюсь. Но всякое шевеление вызывает во мне неприятные чувства.
Фу-у! Такая мерзость! И как он с «этим» еще и шел?
Но Антон без видимой скованности движений наклоняется и поднимает пустую бутылку, которая в какой-то момент, упущенный мной, выпала из его рук. И, помедлив, протягивает маме.
Кстати, мама уже стоит в двух шагах от нас.
— Ну вы вообще! — дергает головой она. — С ума посходили! Как дети малые! И молоко перепортили! Как ты теперь с мокрым задом домой-то поедешь, — морщится и забирает бутылку, — а? Парень моей дочери!
Антон премило смеется:
— На правах парня вашей дочери, наверное, смогу остаться на ночь у вас?
— Ага! Еще чего! — не понимая шуток, ворчит моя хмурая мама. — А ну-ка давайте, бегом: ты в душ, а ты… тоже в душ! — подталкивает нас в спины она. Но, спохватившись, шумит вдогонку: — Только в другой! Слышишь? В другой! — И добавляет: — И без фокусов там!
В нашем доме две ванные комнаты. Одна находится в пристройке, по соседству с летней кухней, где есть только душ и раковина на случай, если ты, к примеру, весь день провозился с чисткой загона. А вторая — большая и удобная, с ванной и просторной душевой кабиной. Именно в ней под тугими теплыми струями тропического ливня я могу зависнуть на час, а то и на два, предаваясь водному релаксу.
Но сейчас я не настроена себя баловать: для начала я тайком пробираюсь в пристройку, чтобы добыть себе номер его телефона, так, на всякий случай, а уж после ныряю в ванную. Я наспех смываю с тела молочные потеки и запах, который кое-кому не угодил — ах, какие мы нежные! — и, едва ли намочив волосы, вытираюсь. Утрясти в голове один незамысловатый факт просто напросто не получается: как так вышло, что этот прилипала с настоятельной рекомендации моей мамы в данный момент без какой-либо одежды находится буквально через стенку от меня?
Я прислушиваюсь. И, борясь с улыбкой, которая возникла сама по себе из ниоткуда, зажмуриваюсь. Мне ошибочно кажется что, если я закрою глаза, то прогоню навязчивые мечты о повторном поцелуе. Это невыносимо: думать и думать о продолжении с тех самых пор, как наши губы впервые соприкоснулись. И стоит только представить его, напористого и упрямого, но такого чуткого и очаровательного, как вновь учащается сердцебиение, пробегает по коже приятная дрожь, отключается разум… Черт! Черт! Черт! Не-е-ет, творится что-то неладное! Это не я, это все не со мной!
Спохватившись, я быстренько одеваюсь, расчесываюсь и выхожу на террасу. Антон уже там. Он сидит на порожках, весь такой покладистый и тихий, что я несколько секунд любуюсь им, прежде чем дать о себе знать. Его влажные волосы стоят высоким «ежиком», на шее застыли капельки воды, я вижу, как напрягаются мускулы на плечах, пока он, не меняя положения корпуса, разбирается со шнурками. Он смешной, в папиных широких шортах по колено и в этих своих крутых черных кроссовках.
Я тихонько хихикаю у него за спиной, Антон слышит и оборачивается.
Наши взгляды встречаются. И это так же невыносимо, как и мечтать о новом поцелуе! Потому что, когда я смотрю в его глаза, все мои непослушные мысли спускаются чуть ниже, к губам. Это какой-то замкнутый круг! Я, как помешанная, зациклилась на одном и том же и не могу переключиться!
Похоже, он это замечает и вместо того, чтобы поддразнить меня в своем излюбленном стиле, улыбается. Улыбается тепло и просто, как если бы между нами были нежные, романтические отношения, а не то, что мы сумели нагородить за непродолжительное время.
Черт возьми, его улыбка прекрасна! И я вновь даю волю мечтам…