Вот только извиняться и признавать свою вину я не умею.
Так что — если Ирина решила оставить меня вот так, я не удивлюсь.
Еще и пофоткать меня прикованного к кровати можно. Вот это будет самый беспощадный способ мести. И вот, пожалуйста, тот компромат, который аннулирует мой компромат на Зарецкого. В конце концов, я бы тоже не хотел, чтобы хоть кто-то узнал, что я сам позволил обойтись со мной вот так.
Она не возвращается. И тишина будто крепче стискивает свои ледяные пальцы на моем горле.
Я чуть подтягиваюсь на руках к спинке кровати, касаюсь пальцами повязки на глазах. Снять? Оценить обстановку и прикинуть способы высвобождения?
Нет. Я возвращаюсь на исходную. Опускаю лоб на покрывало. Жду.
Снова цоканье каблуков по плитке пола, вздрагивает кровать подо мной, от веса опустившейся на него девушки. Она и не выходила никуда? Стояла у двери и смотрела на меня?
— Умница, — фырчит Хмельницкая в волосы на моем затылке, — не стоит снимать то, что я надела. И тишина — это тоже наказание. Его начало.
— А что Зарецкий? — я не выдерживаю, потому что слышу стук снова. На этот раз он звучит более неуверенно.
— Ничего, — то, как бесстрастно откликается Ирина о своем Пэйне — просто бальзам на мою душу, — после третьего раза он должен уйти. Он опоздал. Пришел позже, чем обещал мне. Я имею право ему не отвечать.
— Ты порвешь с ним? — не удерживаюсь я.
— Если ты продержишься до конца моей порки, — откликается Она, опуская ладони мне на плечи.
Если. Хорошее условие. Есть ради чего терпеть, если что.
А может — после её порки я, наконец, смогу послать эту гарпию к чертовой матери? Раз не получается выбросить её из головы менее спокойными методами, может, сработает экстрим?
— Ну что, может, передумаешь? — шепчет Ирина мне на ухо, а её пальцы возятся с ремнем, распуская его петлю на моей шее, — может, все-таки уступишь место Проше и поедешь к своим маленьким шлюшкам, а, Антон Викторович?
— Нет, — этот яростный рык у меня выходит как-то сам по себе, — ты — моя. Ты!
И никто больше мне сейчас не нужен.
Я понятия не имею, как она отнесется к этим моим словам. В конце концов у нас — ничего нет, даже секса не было, а вот ненависть за последние дни, кажется, достигла критической точки.
Но она — моя.
Это — моя блажь, мой каприз, от которого я сейчас не желаю отступаться. И ради того, чтоб это стало правдой, я, кажется, готов на совершенное безумие.
Острые зубы стискиваются на моем плече. Эта боль топит мой разум алой вспышкой, заставляя подавиться несказанными словами.
И все-таки… Мало! Мало боли. Я жду большего.
— Мне нравится твой голод, — выдыхает Ирина, выпрямляясь, — очень. Но я тебе не по зубам, Антон. Ты меня не выдержишь. Такую меня — нет. А другой тебе после всего, что было — не полагается.
И пусть я слышу в её голосе только снисходительную насмешку. Каждое её слово — будто колет меня иглами, заставляя все больше адреналина проникать в мою кровь, в мое тело. Скоро я уже вообще не буду помнить себя от этого.
— Как же ты меня бесишь, Верещагин, — после этих влажный язык Хмельницкой касается моей спины и скользит вниз, к пояснице, оставляя после себя влажную дорожку.
И все мое существо становится на дыбы, захлебывается возбуждением. Да что за…
Никогда такого не было со мной. Чтобы я был готов кончить вот от одного такого прикосновения? Этого же возмутительно мало.
А я готов…
Я даже не успеваю обдумать это — гул внутри меня падает тяжелой волной на мое удивление этому явлению, смывая его бесследно.
Ничего странного. Все так как надо!
— Бесишь, — тем временем констатирует Хмельницкая, отрываясь от моей кожи, — но раз уж сегодня ты хочешь оплатить мой счет…
— Ты будешь болтать, или уже перейдешь к своей порке? — бросаю я яростно. Устал ждать. Устал думать, как оно все будет…
Первый удар обжигает бедро. Хлесткий, злой. Яркий…
Твою ж мать…
Никогда в жизни не думал, что буду вот так — восторгаться одному удару ремнем. Да еще и по заднице. Как мальчишку дерут…
— Ты совершенно ничему не учишься, Антон, — тон Хмельницкой становится чуть холоднее. Хотя, казалось бы, куда еще? Даже в Антарктиде нет столько льда, сколько во взгляде Хмельницкой, обращенном ко мне во время сессии.
— Это все, что ты можешь, Госпожа?
Ну, а что поделать, если она все церемонится, если её не выбесить?
Да-а, второй удар! И тысяча черных точек пляшет под сомкнутыми веками. Больше тьмы, еще больше.
— Еще…
Все-таки это вырывается из моего рта.
Я готов умолять её, чтоб она не останавливалась. Но в этом нет никакой необходимости — еще три удара она выдает мне один за другим, без малейшего промедления.
М-мать твою…
— Еще? — хриплый шепот Хмельницкой я слышу не ушами, он звучит будто бы сразу же в моей голове. — Будешь платить мне дальше? Или…
— Да! Я буду…
Я не уступлю тебя никому…
Я по-прежнему не знаю, что со мной. Не знаю, почему каждый новый удар ремня по ягодицам отдается мне в душу таким восторгом.
В каждом — новый глоток боли. И каждый из них — будто кислотой прожигает меня насквозь. Каждый — будто шаг в одну сторону.
— Антон?.. — она останавливается.
Каждые несколько шагов она останавливается.
Каждый раз — спрашивает меня — идти ли нам дальше. И всякий раз я рычу ей в ответ свое голодное «да», потому что…
Не умею останавливаться.
У меня недостаточно слов.
Сейчас недостаточно.
Я не могу описать ей, как с каждым ударом её ремня лопается еще один нарыв на моей душе.
Как с каждым ударом — я чувствую себя чище. И просто…
Наказывай меня еще, Госпожа. Еще. Тебе можно…
Я не умею просить прощения. Словами — не умею. Но вот так — попросить прощенья перед ней я могу. За… За все. Там длинный список, я в курсе.
Раз.
Два.
Пауза.
От боли пылает все существо, оно от неё задыхается, вот только мне его не жаль, пусть даже это существо — я.
Наверное, я мог бы её остановить, попросить пощады, но… Я не буду этого делать. И даже не потому, что это как-то повредит моему самолюбию. Нет.
Это её цена. Цена того, чтобы она отказалась от других. От Зарецкого. Чтобы больше не было этого «космического», который «так ей подходит». Никогда!
Моя, моя Госпожа. Ценой этой боли, ценой каждого из этих ударов — моя.
Три.
Четыре.
Пять.
Пауза.
— Еще, пожалуйста… — на пределе дыхания.
— Ну, раз ты просишь… — в её голосе только удивление, но оно — хорошее удивление. Она не ожидала, что я продержусь так долго? А я пойду еще дальше. Я иду до конца. Всегда.
Это уже не боль — это уже агония. В каждой клеточке тела.
Агония одного конкретного мудака, который корчится где-то внутри меня и пытается спрятаться от боли. Уйти от наказания. Вот только сегодня — я не дам ему этого. Самому себе не дам.
Я чувствую — моя пропасть где-то рядом. Бездонная, грандиозная, манившая меня с самого начала.
И все сильнее затихает мир. Затихает, отступает, прячется прочь. И правильно. Здесь и сейчас — нам не до него.
Семь.
Восемь.
Девять.
И добивающий…
Дальше — уже ничего. Ни боли, ни шума, ничего.
В слепящую тьму я ныряю с разбега. Без всяких сомнений.
Там меня нет.
Там только свобода…
Глава 16. Ирия
Есть люди, которые во сне выглядят кротко, спокойно, умиротворенно.
Верещагин же — даже сейчас очаровательный стервец. Уставший, но все тот же сладкий поганец, которого все мое существо желало познакомить с любимой плетью, с самой первой нашей с ним встречи.
Мои пальцы скользят по его волосам, а сам Антон дремлет, устроив голову на моих коленях. Еще не пришел в себя. Мелко вздрагивает — и глазные яблоки под веками так и бегают. Интересно, насколько цветные он сейчас видит сны?
Улетел. Вот так вот, с первого раза — улетел в спейс.
Нет, у меня частенько летают те, кто хочет именно этого, но…
Первый раз вижу, чтобы саб улетал с первой порки…. С моей абсолютно бесцеремонной порки! А ведь спейс — это не только гормоны, для спейса нужно и особое эмоциональное состояние.
Но это невозможно подделать, невозможно имитировать.
Значит — он меня принимал. До последней секунды.
Это из ряда вон.
Он должен был меня остановить, я давала ему на это добрый десяток шансов, давала возможность обойтись малым уроном, признать свое поражение, а он…
Он выдержал меня. Меня! Садистку и порщицу, которая с двадцати не выпускает из рук ремня. Которая никогда не наедается малой толикой боли, именно поэтому никогда не связывается со свежими сабами.
Поэтому, и кое почему еще.
Но мысли сейчас не об этом. Мысли сейчас об Антоне.
Все так занятно… А я-то еще думала, почему у меня такое помрачение в сторону ванильного мальчика произошло. Оказывается — чуйка сработала. Оказывается, вот он — мой идеальный поганец для наказаний. Дери и дери. А он будет летать и просить еще.
Ур-р-р, как же вкусно это звучит.
Надо почаще слушать чуйку. Тамара вон на взгляд в мужике потенциального раба углядеть может — возможно, поэтому и пустила Верещагина. А я…
А мне нужно озвученное желание. И можно еще ошейник в зубах принести. И контракт, чтоб потом — никаких претензий, что я зашла за обозначенные границы.
Вообще — я и сейчас зашла. Я выдрала не Тематичного мальчика. Без контракта. Но…
Он сказал, что согласен на это. Я не заставляла его ложиться под ремень. Выбор у него был. И столько возможностей отказаться, сколько я ему предложила — никому еще не предлагала. Так что…
Сам нарвался. Я мучиться угрызениями совести не собираюсь.
— Еще, еще, — голодным шепотом отдается его голос в ушах, будто заблудившееся в закоулках моей души эхо.
Буквально умолял меня продолжать. Он — и умолял.
Ох-х.
Я осторожно поправляю на плече Верещагина покрывало. В конце концов, я же не хочу, чтобы он замерз.
Могла бы — обернулась вокруг него вместо пледа. И лежала бы на нем, покусывала за ухо, пока бы он не проснулся. Но лучше дать ему отдохнуть, а пока решить, что делать с ним дальше. Ох, если бы еще получалось думать…
Скольжу пальцами по его губам, любуюсь. Всем им.
Есть какая-то красота в уставших мальчиках, отходящих после порки. А забывшийся в дреме после спейса Антон сейчас — это нечто совершенно восхитительное, глаз оторвать невозможно.
Накормленная жестокая тварь в моей душе удовлетворенно любуется измученным лицом Антона. Моя порка далась ему нелегко. Очень, очень нелегко. И осознавать это — немыслимый садистский кайф.
Впрочем, я о себе все знаю, да. И я знаю — чем меня можно пронять.
Сижу, чуть запрокинув голову и слегка прикрыв глаза, а сама будто наяву вижу, как по его телу после очередного удара ремнем проходит волна. И как он сам ловит ртом воздух, чтобы «запить» им боль.
Нет, не только мазохист. Мальчик, до одури жаждущий наказания. Чистый, не поротый ни разу до сегодняшнего дня, но какой же вкусный…
И все-таки, что мне делать с ним дальше?
Я не собиралась с ним продолжать. Вообще не собиралась, когда бралась за ремень.
Именно поэтому — порка была действительно жесткой. Если бы я была намерена делать из Верещагина саба — я бы начала совсем по другому. К боли приучают постепенно.
Но нет, никакой постепенности, никакой пощады ему сегодня не было положено.
Я была уверена, что он не выдержит, и благодаря этому козырю готовилась послать его к чертовой матери.
Без обсуждения, без разговоров, и просто очертив Проше уровень возникших проблем. Он бы разобрался, и скрывать это от него мне смысла не было. В конце концов — это поставило наш с ним контракт под удар. И только Проша мог решить, хочет он продолжать, или нет.
Вот только Антон выдержал мою порку до конца. И довольно экстравагантным способом доказал мне, что все, что было им предложено — было предложено искренне.
Как такое вообще возможно? И он — может быть Нижним? Моим Нижним?
Это слишком волшебно, чтобы быть правдой.
Антон, вздрагивает — я ощущаю это просто потому, что не могла убрать ладонь с его небритой щеки.
Опускаю глаза
Встречаю его острый взгляд и сама. Ощущаю, как он вздрагивает еще сильнее. Будто бы даже слегка панически.
— Тише, тише, мой хороший, — негромко замечаю я. Абсолютно мирно. Сейчас — войны не будет.
Какая война после порки?
Я кажусь сама себе сытой волчицей. Вот он мой кролик — тепленький, вкусненький. Кровоподтек моего засоса у него под ухом, на заднице живого места нет. Съела бы всего. Даже не знаю, откуда откусывать первый кусочек. Все такое вкусное…
И все-таки…
Нет, мой спокойный тон не срабатывает и явно Антона не успокаивает. Он дергается, резко выворачиваясь из моих рук.
И ничего позитивного в его лице я не наблюдаю, только неприязнь, которой становится все больше. Со всяким его движением, которое явно тревожит пострадавшую во время порки пятую точку.
Ну что ж. Да, так бывает.
Эйфория сабспейса закончилась. Начался дроп*.
— Воды хочешь? — я киваю на столик в самом углу, там стоит графинчик как раз для таких случаев. И если кое-кто не будет дергаться — я ему стакан с водой даже подам.
Мне не сложно. Сейчас — не сложно, когда зверь накормлен и весь мир дышит мне в такт. И позаботиться о том, кто дал мне утолить мой голод — моя святая обязанность.
— Нет, — категорично бросает Верещагин, подтягивая покрывало с кровати повыше. Чтобы удержаться и не фыркнуть от этого жеста, мне приходится приложить усилия.
Нет, мой мальчик, меня в тебе интересуют не кубики на твоем животе.
А то, что меня интересует — я уже сегодня видела довольно долго. Да еще и в том виде, в котором мне хотелось тебя увидеть — расписанным моим ремнем.
— Ты… — Антон будто бы даже захлебывается мыслями, в попытке сформулировать предложение до конца, — что ты со мной сделала? Что это было?
Так, первый дурацкий вопрос я, пожалуй, проигнорирую. Что отвечать на это?
Я тебя выдрала, малыш.
Но это же очевидно, разве нет?
— Это был сабспейс, — я невозмутимо пожимаю плечами, — бывает такое у Нижних. Понравилось?
— Нет! — Антон рычит с излишней резкостью, с излишней быстротой, что становится очевидно — он врет. Я даже не удерживаюсь от смешка.
Ну да, ну да, не понравилось.
То-то тебя так ломало, что ты вымогал у меня один удар ремнем за другим. То-то ты бесил меня, лишь бы я с тобой не церемонилась. А ведь это было ДО спейса. А в нем — я знаю, кайф сильнее. Настолько, что никакой оргазм после него уже и не нужен.
Антон соскакивает с кровати, хватается за твои шмотки. Подставляет моим глазам свой «тыл».
И все-таки, все равно — красивый поганец. Вот как бы он ни бесил меня вне этой комнаты, все равно, как бы я его ни ненавидела за эту выходку в ресторане, все равно красивый.
Понятно, почему пользуется таким спросом.
Понятно, почему я сейчас смотрю на него, и на языке становится сухо.
Хочу. По-прежнему хочу.
Но чего ради мне делать для него уступки? Да, вопрос с рестораном вроде как оплачен поркой, но это не повод срочно прыгать на его член.
Я все еще не вижу с его стороны ничего внятного. Завтра утром после порки он может проснуться и снова стать привычным для меня мудаком.
Мне интересно, чего хочет он сам. От меня, да.
Движения у Антона рваные и явно доставляют ему лишние неприятные ощущения. В конце концов, у него на заднице живого места нет. На потрясающе красивой заднице… И следы от ремня её не портят, лишь только добавляют «лоска».
Красотища. Просто кайф на это смотреть, как хотите.
Мои следы. Следы того, что этот поганец был моим, кормил меня.
Верещагин замечает, что я пялюсь на него — да и на что конкретно я пялюсь.
— Отвернись, — шипит он яростно, будто отстаивая свою территорию.