У Ивановской расплываются алые пятна на скулах. И на меня она впервые смотрит с не меньшей ненавистью, чем я на неё. От её взгляда хочется помыться.
Но я стою на месте, крепче обнимая ноутбук. Господи, только бы не расхреначить его об голову этой пустоголовой шлюшки. В конце концов — он мой личный. Слишком много ущерба я понесу из-за этого мудака — моего босса. Он со мной еще за телефон не расплатился.
— Пошла вон, — хрипло выдыхает Верещагин, и у меня все аж перед глазами плывет. Да у него вообще есть какие-то пределы? То есть вот даже сейчас — он намерен её все-таки отшпандорить? Назло мне? Прямо тут?
Да пошло оно все в таком случае. Нахер две недели! Просто не выйду на работу, и пусть за прогулы увольняют!
Я разворачиваюсь на каблуках, чтобы побыстрее отсюда уйти. И желательно вымыть глаза с хлоркой.
— Да не ты, Ирина, — рычит Верещагин, — «пошла вон» — это для Ивановской. А ты — сядь.
Вот это было неожиданно. Как ушат ледяной воды на мою раскаленную голову.
Я выполняю «обратный разворот» на сто восемьдесят градусов, прохожу к своему столу, опускаю ноутбук на столешницу, и, скрестив руки на груди, наблюдаю, как Ивановская поднимается на ноги и одергивает свою проститутскую юбочку. Бледная, вся в красных пятнах, униженная, в глазенках слезы блестят. Залюбуешься на эту картину. Нет — мне её не жалко. Ведь этой дряни не было жалко меня, когда она раздвигала ноги перед Верещагиным в моей же машине. Ей это казалось необычненько и экстремальненько?
Ах, как она на меня смотрит — как на самого лютого своего врага. Да, да, ты верно понимаешь расстановку сил, соплячка.
— Ольга, что у тебя со слухом? — яростью Верещагина можно раскалить добела лист металла. — Я сказал тебе, вон пошла!
Вылетает пробкой, со всей возможной ненавистью хлопнув дверью. И у меня как будто какой-то нарыв в душе лопается. Мне аж светлеет от этого. Пусть, это не отменяет намерений Верещагина по осквернению моего кабинета. Но сегодня он обломал не только меня, но и эту дешевую дрянь.
— Уволить её, что ли, — задумчиво вполголоса тянет Верещагин, и это просто музыка для моих ушей.
Господи, как же хорошо. И на душе у меня внезапно радостно воют волынки.
Он выставил свою шалаву, даже не трахнув её. И даже думает о её увольнении. Ну, что ж, держи очко на свой вусмерть минусовой счет, Антон Викторович. Так и быть, ты не на сто процентов кретин. На девяносто восемь, может быть. С половиночкой.
С минуту в моем кабинете клокочет кипящая тишина. Верещагин пялится на меня, я же с невозмутимым выражением лица вытаскиваю из папки несколько листов, не входящих в отчет.
— И где ты была?
Убийственный тон, прищуренные глаза, обещающие мне казнь путем расчленения на тысячу кусков.
Зря тратишь силы, малыш. Мне каяться не в чем.
Маршрутный лист, объяснительная по отсутствию на работе, прошение о том, чтобы моя поездка считалась служебной. Вроде все.
Роняю все это благолепие на стол перед Верещагиным.
— Проверяйте, — делаю широкий жест рукой, — вам же очень надо было, да, Антон Викторович?
Он проглядывает отчет о движении средств мельком, затем закрывает папку, барабанит по ней пальцами.
— Ну и откуда? — прохладно интересуется он.
— Вы забыли, наверное, что еще в прошлом году я получила разрешение на удаленный доступ к нашему серверу с моего личного компьютера, — я позволяю себе одну невинную улыбку. В конце концов, я его переиграла. Пусть я потратила два часа на поездку до дома и обратно, пусть я в мыле и в мое отсутствие в мой кабинет явилась одна блудная, пытающаяся прикидываться секретаршей шалавень — все равно я не вручную обрабатывала все проводки за месяц.
Но я — хочу в душ. Очень хочу. Может, свинтить в отгул?
Я стою у своего стола, опираясь на него бедрами, и мы с Верещагиным меряемся взглядами. Он крутит в пальцах розовый маркер.
Ты мне еще должен будешь затраты на такси оплатить, малыш. Ибо поездка — служебная.
— И приказ, конечно, я подписывал на это? — уточняет Антон, а я улыбаюсь только шире. Киваю.
Конечно, подписывал. Я ж не дура, чтоб такие вещи без ведома начальства проворачивать. И Вася-сисадмин полдня возился, настраивая мне удаленный доступ к нашим серверам. Не очень удивлена, что сам Верещагин об этом подзапамятовал, у него тогда была большая запара — они топили одного из самых крупных наших конкурентов, приказ подмахивал почти не глядя. Я тогда еще обиделась, ведь такое обдуманное обоснование осталось не озвученным.
— Туше, — хмыкает Верещагин, и это самое неожиданное, что он мне вообще мог сказать, — в этом раунде ты меня сделала.
Признал? Вслух? Он?
Когда за два часа моего отсутствия у Антона Викторовича закончилось обострение его мудацкого идиотизма? Боже, я могу отпраздновать возвращение того ушлого и цепкого бизнесмена, на которого налюбоваться не могла эти два года? А я-то думала, он уже безвозвратно сгинул.
— Что, даже позволите мне работать? — насмешливо уточняю я. — Или только до того момента, пока не раскопаете злостное хищение средств со счетов фирмы?
— Или до того момента, как я придумаю что-нибудь еще, — у Верещагина опасно вспыхивают глаза. Ну, он, наверное, думает, что опасно.
— Ну, если вам настолько нечем заняться, — я пожимаю плечами, а затем все-таки усаживаюсь за свой стол. До обеда еще полтора часа, есть чем заняться на самом деле. Например, восстановить вчерашние операции, потому что вот их моя синхронизация не захватила.
Верещагин сверлит мне висок пристальным взглядом.
Меня вообще напрягает тишина с его стороны. Очень напрягает. С учетом того, как у нас все началось утром — сейчас он может захотеть прикинуться лапочкой и вывернуть что-то феерично подлое. Впрочем, какое вообще возможно доверие к нему с моей стороны?
Один раз я уже допустила эту ошибку. Позволила ему утолить мой голод, да еще и размечталась, что так будет дальше. Что он сделал после этого? Правильно, надел штанишки на пострадавшую пятую точку и сбежал.
Между нами — слишком много вопросов. Так что — пусть лелеет свои мечты о подлянках и дальше.
И все-таки — пусть это все катится к чертовой матери. Я пытаюсь работать. Без рабочих чатов, конечно, не просто, но напомнить Наташе о сданных проводках я могу и по телефону. И нахер, я не буду ждать до завтра. Раз эти сучки выстелились под Верещагина и не стали мне помогать — никакого милосердия им не полагается. Не сдаст проводок сегодня — закончит месяц без премии.
— Ирина, сделай одолжение, подойди, — глухо кашляет Верещагин, и десяти минут не дав мне сосредоточиться на моей работе.
Я прикрываю глаза. Ну, вот и чего ему нужно? Не было бы между нами вчерашнего, я бы предположила подкат, с распусканием рук. Но ведь было же. Мой ремень — между нами был. Висел дамокловым мечом над душой Верещагина как свидетельство того, о чем именно он мечтает. И что так отчаянно пытается отрицать.
Он не такой. Не Нижний. Да-да, точно. Это вообще все случайно было. Шел, упал, получил ремня, улетел в сабспейс. Это ж постоянно случается. Со всеми!
И тем не менее — я к Верещагину подхожу. Так, чтобы нас разделял как минимум письменный стол. Еще пары метров мне, конечно, не хватает, но ладно, я попытаюсь потерпеть. Пока ездила — успела выдохнуть львиную долю моего раздражения.
Верещагин же перебрасывает мне тяжелую толстую папку, раскрывает её на десятой странице.
— Смотри, — тыкает пальцем в выделенную пальцем строчку, — вот здесь не тот код хозяйственной операции.
Вижу. И это на самом деле не единственный косяк на этой странице.
— Это не мой отчет, — сухо замечаю я. Чужих ошибок я себе пришить не позволю.
— Знаю, — хмуро огрызается Верещагин, — но ты можешь это исправить. Хотя бы частично до конца твоей отработки.
— Мне хватает и текучки, — откликаюсь я, листая страницы отчета и глядя на изобилие розовых пометок. — Может, вам сразу посадить за это Наташу? Она вроде очень хочет на мое место, вот и пускай заработает перевод.
У Верещагина сводит лицо. Кажется, его не очень вдохновляет мысль о Наташе в роли его главного бухгалтера. Ах, какая жалость, что мне совсем не жаль. Не надо было кому-то меня голышом всей фирме показывать, да?
— Хотя бы прикинь, насколько это трудозатратно.
Нет, я все-таки не понимаю, что такое произошло? Где тот мудозвон, что отчитывал меня утром за слишком блядские туфли? Где тут ловушка, если даже эту работу он мне не особо навязывает. Или, в этом и интерес, что я откажусь, а он потом это в рекомендации впишет, что недостаточно исполнительна? Хотя, дались мне его рекомендации, право слово. Но все-таки…
— Хорошо, я посмотрю, что можно сделать, — ровно откликаюсь я.
Такой мирный диалог для людей, между которыми совсем недавно чуть не началось кровопролитие. На самом деле — напряжение звучит в каждом звуке наших вроде бы хладнокровных слов. Напряжение и острейшая неприязнь.
Ладонь Верещагина падает на мою руку, когда я закрываю папку, чтобы её забрать.
Твою ж мать…
В глазах аж темнеет. На самом деле — весь этот мой самоконтроль шит белыми нитками сейчас. Ведь пусть Ивановская вылетела отсюда пробкой, никто ж не отменяет того, чем они тут собирались заняться.
Сегодня мне лучше в нашем корпоративном кафе не обедать. Иначе я этой дряни Ивановской могу на уши тарелку с супом надеть. А этому… Антону мне очень хочется сломать пару пальцев. Какого хрена он себе позволяет? Какого черта касается меня теми пальцами, которыми еще совсем недавно трогал свою дрянь? Нет бы сначала руки с антиспетиком помыть.
— Отвали, — шиплю я, пытаясь вытянуть руку из его хватки, а он стискивает мое запястье только крепче. Да что ему вообще нужно?
— Я не собирался трахаться с Ольгой, — отрывисто и негромко произносит Верещагин, — сейчас — не собирался.
Это очень странные слова, на самом деле. До крайности странные. Сказанные настолько внезапно, что я даже замираю, чуть склонившись над столом, глядя прямо в глаза Антона. В какие-то совершенно одуревшие, и неожиданно — искренние глаза.
— Может, и в моей машине ты с ней не собирался кувыркаться? — я ядовито кривлю губы. Никаких причин молчать об этом я не вижу.
— Собирался, — Антон пожимает плечами, будто бы даже и не жалея о том, что он — такой мудак, — собирался, но не стал. Передумал.
Передумал? Реально? Вот этот кобель и передумал. Вот это откровения. И какой же в них вообще смысл?
— Я должна тебе довериться и поверить на слово?
— Я тебе вчера доверил себя, — тихо откликается Верещагин, глядя куда-то в точку над моей переносицей, — если этого для тебя недостаточно…
А вот сейчас впору говорить «Туше» мне…
Ведь доверил же. И правда.
Его ладонь соскальзывает с моего запястья, но это — единственное шевеление, что мы себе позволяем. Так и нависаем над столом, таращась в глаза друг дружке. Я пытаюсь рассмотреть в его лице то, что упорно от меня ускользает. То, почему он вообще сейчас заговорил об этом?
— Я не знаю, — откликается Антон на этот все-таки озвученный мной вопрос, — я не смог промолчать, и все.
И все что мне остаётся — это его глаза. Ошалевшие, затуманенные глаза типичного Нижнего, который… Который обеспокоился состоянием своей госпожи…
Какой же он роскошный, когда смотрит на меня вот так!
Если бы двадцать минут назад мне сказали, что после того, как я застану Верещагина в моем кабинете вместе с любовницей, я сама возьму его за его лиловый галстучек и сама его поцелую — я бы поставила деньги на то, что этого не произойдет.
И проиграла бы…
Галстук Верещагина — шелковый, мягкий, гладкий, так и льнет к моим пальцам, будто мой любимый поводок самого любимого моего щенка.
Губы у Антона — как медовый лед. А я — до смерти обожаю сладкое…
Глава 20. Ирия
Он не бежит…
Мы целуемся так жадно, что кровь вскипает в самой маленькой венке, занося этот возбужденный жар еще глубже внутрь. Заставляя вскипеть душу.
Мы не просто целуемся, мы лапаем друг дружку губами. Алчно и почти непристойно. Казалось бы — что может быть неприличного в поцелуе “губы в губы”? И все же этот поцелуй я бы детям не показывала…
Сучонок мелкий — лезет мне в волосы пальцами, нагло, без разрешения. Давит на затылок, привлекая меня к себе поближе. За это я впиваюсь ему зубами в губу, заставляя его зарычать.
М-м-м, этот возмущенный рык… Музыка. Сложно удержаться и не куснуть его еще раз. Тем более, что это меньшее, что мне сейчас хочется сделать. Сегодня он вполне себе может получить достижение «целовался с тигрицей и ушел живым».
Впрочем, насчет «живым» — я бы не торопилась с выводами. Кто его знает, выживет ли он, или я его обглодаю до косточек, наконец-то до него дорвавшись.
Хочу, хочу, как же я его хочу… Прям сейчас бы одними только когтями распустила бы на тонкие полосочки эту его гладкую брендовую рубашечку. И это — не поддается никакой логике, ведь после всего, что было между нами, хотеть его — самое идиотское, что я могу.
Но мне плевать. Я лишь ближе подтягиваю к себе Антона, скользя кончиками ногтей по его горлу и уплотняя наш с ним поцелуй.
Вкусный. Сладкий. Мальчик без тормозов. Мой мальчик!
Не хочу его ни с кем делить, ни с Ивановской, ни с кем бы то ни было. Хочу, чтобы он стоял только у моих ног и именно я вылепила из него, то что мне нужно.
Ох, какие глупые мысли, Ира… Что за ваниль?
Антон пытается доминировать даже со мной, пытается глубже толкаться своим наглым языком, чего я ему не позволяла, а надо бы понимать, что любая подобная дерзость со мной позволяется не всем. Но, ладно, ему можно… Я даже нахожу это приятным.
Своевольных балбесов с таким вкусом можно… воспитывать — вы даже не представляете. Лапки уже так и чешутся.
Ладно. Сегодня мы про воспитание не будем. На первый раз я ему эту его бесцеремонную наглость прощу. Ведь сейчас он не бежит. Не выворачивается. Лишь только пробует меня еще и еще, позволяя мне делать то же самое.
И это уже верх того, насколько может обостриться внутри меня голодная тигрица.
Каждое движение с каждой секундой становится все жарче. И вот я уже ощущаю, как болезненно ноют возбужденные соски, задевающие ткань. Черт…
А вот на работе я настолько близка к тому, чтобы наброситься на мужика, еще не была…
Хотя? Так ли странно? Это ж не просто мужик, а мой чертов босс, мой личный краш, тот который даже своим мудачизмом не смог сделать мне прививку от себя.
Вот он — мой личный триумф, в кои-то веки выбравший именно меня. Тянется к моему рту за еще одним поцелуем, жадно сжимает пальцы свободной руки на моем запястье. Я даже не рассчитывала уже, что буду ощущать вот такую его захлебывающуюся жажду. Причем подвел он к этому всему — по-хорошему. Без этих всех своих гадостей.
Упс, сглазила.
Антон-таки отклоняется. Разрывает контакт наших с ним губ, выныривает из поцелуя, прижимаясь к моему лбу своим, и некоторое время просто дышит, лихорадочно, жадно, будто бегун, только-только пересекший финишную линию.
И сложно даже объяснить с какой томностью вздрагивает мое сердце на каждый такой его вздох. Это же не просто дыхание, это чистой воды возбуждение, выжигающее и его. Значит, это не я одна такая помешанная. Он — кажется, влип даже поглубже, чем я.
Он думает. Жмурится, молчит и явно думает — «режим мыслителя» обозначен на напряженном лобике Верещагина. А о чем вообще тут думать, скажите на милость?
Я уже сама прихватываю его пальцами за волосы, пропускаю их сквозь пальцы, оттягиваю их назад.
Сама падаю губами на его открытое горло.
И языком веду вверх, от кадыка и к щетинистому подбородку. Просто чтобы обозначить: «Я тебя хочу». Чтобы еще раз распробовать его солоноватую кожу. Чтобы зажмуриться от удовольствия, потому что на вкус это — почти то же самое, что пить терпкое выдержанное вино.
Что он будет делать? Снова вывернется? Снова попросит прекратить? Ну, что ж, в этом случае я, пожалуй, могу даже разозлиться. В конце концов, столько меня динамить — сколько можно-то? Уже же понятно, что я держусь из последних сил, отворачиваясь от всего того, за что этого дрянного мальчишку можно было бы прибить.