И в этот момент стрела царапнула кожу.
Меткий выстрел приколол широкий рукав туники похитителя к мощной ветке, лежащей на земле рядом с его локтем. Збигнев невольно ослабил хватку, Любава тут же вырвалась, откатилась в сторону, схватив свой кинжал. Но оружие ей не понадобилось. Еще через секунду рядом с девушкой оказался Всеслав, упал на колено, приобняв девушку за плечи.
— Вставай и возьми меч, — процедил Творимир Збигневу.
Тот огляделся, заметил еще и Сольмира с луком.
— Так ты тоже против меня? — искренне удивился он, невольно дотрагиваясь до свежей ссадины на руке.
— Даже ты не мог думать, что я одобрю твои приставания к Любаве, — мрачно ответил сказитель.
— Вставай, вставай, — повторил Творимир.
Любава села, зажав в пальцах ворот разрезанной рубахи. Когда уже все оказалось позади, ее начал бить сильный озноб.
Збигнев встал, поднял меч и с вызовом посмотрел на Творимира. Он был моложе и мог надеяться на победу. Клинки скрестились. Но с Творимиром Збигнев справиться не мог, несмотря на преимущество молодости. Новгородец методично наносил ему одно легкое ранение за другим.
— А это тебе не с девицей сражаться, — процедил он между выпадами. — Да еще когда у нее кинжал против твоего меча.
Всеслав, поколебавшись, переместил невесту к себе на колени, оперся спиной о мощный многовековой ствол дуба, и крепко обнял девушку. Та, всхлипывая без слез, порывисто, неловко обняла его в ответ одной рукой, прижавшись щекой к плечу мужчины. Где-то вдали куковала кукушка, солнечные лучи пронизывали крону старого дуба. Потом кукушка замолчала, стало совсем тихо. Всеслав, бережно обнимая доверчиво прижавшуюся к нему затихшую девушку, подумал, что он как раз сейчас очутился в том самом Ирее, блаженном Другом Мире, ключи от которого хранит, как говорят, именно кукушка…
Впрочем, счастье быстро закончилось. Кукушка вновь закуковала, Творимир, разобравшись со Збигневом, подошел к ним с сурово-грозным:
— Любава, как ты могла!
Но наткнулся на предупреждающий взгляд Всеслава и резко замолчал. А Любава, наконец-то, тихо заплакала, кляня себя за все то, что сейчас имел в виду лучший друг ее отца. И за то, что она была такой легкомысленной, и за то, что она напрочь забыла о молитве, пока уже не стало совсем поздно. И за то, что ей так невероятно хорошо сейчас, когда ее ласково обнимает и тихим шепотом успокаивает тот человек, за которого она, вообще-то, никогда не сможет выйти замуж, чтобы он сейчас ни думал.
— А теперь, Збигнев, — мрачно сказал Сольмир, — расскажи, откуда ты узнал, что Любава — круглая сирота.
Побитый Творимиром Збигнев окончательно разорвал на себе тунику, оказавшись в одних брэ до колен, и разглядывал легкие кровоточащие порезы на своем теле.
— Будет больше, если не ответишь, — с холодной усмешкой пообещал Сольмир, наблюдая за этим осмотром.
Збигнев отскочил в сторону, потому что, привлеченные запахом крови, на него набросились оводы и слепни. Сольмир с нехорошей улыбкой приложил стрелу к тетиве лука.
— Да мне его мать сказала, — бросил Збигнев, указывая на Творимира.
— Что?! — Творимир резко отвернулся от Любавы к сыну каштеляна. Тот только пожал плечами.
— Теперь я могу убраться отсюда? — спросил Збигнев, поднимая плащ, сброшенный им перед поединком с Творимиром.
— Будем только рады, — без всякой радости в голосе ответил новгородец и обернулся к Любаве со Всеславом.
— Давай выбираться из под этого дерева, — тихо сказала успокоившаяся Любава своему жениху. — Тут кругом полудохлые змеи.
Всеслав впервые за это время огляделся и понял, что девушка права. Ближайшая гадюка, прибитая к стволу, была на ладонь выше его головы. Он осторожно отстранился от дерева, разжимая руки, в кольце которых уютно устроилась его зазноба.
— Это местные развешивают, чтобы дожди чаще шли, — просветил всех Сольмир. — Вы, новгородцы, наверняка, впервые видите.
— Да, проповедь христианства здесь на высоте, — сказал Творимир. — Не то, что в нашей новгородской земле… Кому ты, Любава, рассказывала о себе? О том, что твоих родных отца и мать убили еще в твоем младенчестве. Припоминай.
Збигнев быстро взобрался на своего коня и, сопровождаемый облаком кровососущих насекомых, не задерживаясь, умчался. Всеслав осторожно встал сам и помог выбраться из-под дуба своей невесте. Та, по-прежнему придерживая ворот одной рукой, огляделась в поисках плаща. Порванную рубаху срочно нужно было прикрыть. Сольмир поднял плащ и протянул девушке.
— Так кому, Любава? — настойчиво повторил Творимир.
— Кроме меня, конечно, — уточнил Всеслав. — Я никому не рассказывал. Только недавно обмолвился. Когда ты не вернулась.
— Очень вовремя обмолвился, — с горечью вмешался Сольмир. — Я тогда и понял, что произошло. Жаль, раньше не знал. Иначе действовал бы по-другому. Ты даже мне ничего не рассказывала.
— Зато мне Збигнев много чего о тебе рассказал, — ответила девушка упреком на упрек. — Ты действительно ему заклятый клад нашел?
— Всеслав присвистнул, сообразив, зачем Збигневу потребовалась женитьба на сироте.
— Нет, конечно. Морок навел. Мне нужно было отвлечь сына каштеляна от Ростиши. Я не думал, что привлеку его к тебе, говоря, что нужно жениться на сироте. Прости меня. Мы едва не опоздали.
— Я не знала, что ты такой страшный…
— Сын волхва, из песни слов не выкинешь, — с прежней горечью ответил Сольмир.
— Итак, Любава, кому ты еще рассказывала о себе? — Творимир не давал им отвлечься. Еще бы! В этом неприятном деле оказалась замешана его мать. Он с ней так и не наладил отношений, хотя и старался. С единоутробными братьями своими младшими новгородец уже свободно общался, но с матерью — нет.
— Никому больше… Вспомнила! Я рассказывала о себе только княгине Предславе.
— И Предслава не стала держать язык за зубами. Интересно… — начал было Всеслав, но, вспомнив о внимательно слушающем Сольмире, прикусил язык. — Очень интересно. Ты, кажется, говорил, Творимир, что твоя мать из поморян родом?
— Да. И что?
— Думаю, — неопределенно ответил польский рыцарь, искоса еще раз посмотрев на Сольмира. — Давайте все домой. Устали же. Любава, где твоя Гулена?
Любава звонко свистнула, по-мальчишески засунув пальцы в рот. В ответ раздалось конское ржание, и гнедая кобыла, изогнув длинную гибкую шею, выскочила на поляну.
— С завтрашнего дня ты, Любава, опять начнешь тренироваться с нами, — твердо сказал Творимир. — Ты расслабилась.
— А мне можно тренироваться в паре с тобой, Творимир? — спросил Всеслав. — Ты хорош в поединке.
Творимир не возражал, и они все мирно поскакали в замок, не ожидая больше в этот день ничего плохого. И напрасно, как очень скоро оказалось.
Глава девятая
Когда Любавины спасатели подъехали к конюшне замка воеводы, то там обнаружили Добровита, с интересом изучающего белого оседланного коня, стоящего в стойле.
— Та-ак, — протянул Всеслав, переглянувшись с лучшим новгородским следопытом. — Похоже, что это конь пана Герхарда, королевского мечника. И, если я прав, — добавил он еле слышно, — то кого-то нужно срочно предупредить о приезде пана мечника. Потому что старший сын пана Герхарда недавно постригся в монахи. И с тех пор королевский мечник считает своим долгом мстить тем, кто отнял у него сыночка. И вряд ли он случайно в эти места наведался.
Рыцарь еще договаривал фразу, а Добровит уже бросился седлать коня. Сольмир внимательно оглядывал своего скакуна, оценивая степень усталости коня. До деревни Вершичи скакать было всего ничего. Не только им, впрочем, но и пану мечнику.
— Вот ведь, что стоило вашему батюшке сидеть тихо? — продолжил Всеслав, заводя своего коня в стойло. Любава принялась расседлывать Гулену в соседнем стойле. — Что за истории с исцелением окрестных поселянок?
— А он должен был им отказывать? Отказывать в исцелении?! — возмутилась Любава. — Пусть, мол, и дальше болеют, лишь бы меня никто не трогал? Такие люди так не поступают.
— И все же… — с сомнением пробормотал Всеслав.
Люди уверяли, что приходящие бабы просто обнажали перед старцем участок тела с какой-либо болячкой, тот макал палец в лампаду с маслом, горящую в клети, где он жил, и пальцем мазал заболевшее место крест-накрест. После чего любая хворь полностью проходила. Так, во всяком случае, рассказывали люди. И, судя по толпам паломников в деревню Вершичи, какая-то доля истины в этих историях была. К пустому колодцу, как известно, за водой не ходят.
Много было говорено о том, стоит ли насаждать христианство силой, но никто не говорил о силе чуда, несокрушимой силе подлинного чуда, которой пользовался старый афонский монах. А сила эта превосходила все, что могли предоставить немецкие вооруженные миссионеры.
— Нужно попытаться задержать пана Герхарда, Любава, — тихо снова заговорил польский рыцарь. — Вон, он идет. И конь оседлан. А твои только-только ускакали.
— Добрый день, пан Герхард, — улыбнулась Любава королевскому мечнику. — Это ваш конь такой чудесный? Как вы его достали?
— В бою, — коротко ответил пан Герхард и направился к упомянутому боевому трофею.
— Я не ошибаюсь, мы могли видеть следы вашего коня далеко отсюда в начале весны? Мы наткнулись тогда на убитых неповинных и беззащитных монахов, — продолжила Любава дрогнувшим голосом.
— Ты этого не одобряешь, девчонка самарянской веры? — холодно спросил пан Герхард, остановившись.
— А ваша истинная вера одобряет убийство? Убийство беззащитных?
— Для высшей цели — да.
— Ну и для какой же высшей цели убили тех монахов?
И пан Герхард произнес прочувствованную речь на тему о превосходстве польского народа над другими славянами и о том, что не стоит портить веру этого народа дурной закваской.
— Ну и чем же дурна закваска афонских монахов? Ну ладно я, плохо пощусь, плохо молюсь и читаю Евангелие по-славянски. Пусть. Но эти монахи так постятся, что вообще ничего не едят, молятся днем и ночью, читают Евангелие на законном греческом языке. Чем же они плохи?
Пан Герхард задумался, потом неожиданно честно ответил.
— Тем они плохи, что увлекают наших сыновей не туда, куда нужно.
— Ваши миссионеры пытаются заставить чуть ли не силой оружия ваших сыновей соблюдать верность одной женщине, — медленно, изо всех сил стараясь не сорваться, заговорила Любава. — У них ничего не получается. Ваши проповедники говорят, что этот народ безнадежно распущен, вся надежда только на следующее поколение. И вдруг появляются люди, при взгляде на которых ваши молодые парни вообще отказываются от связи с женщиной, хотя бы с одной, хотя бы в законном браке. Лишь бы быть похожими на тех чудесных людей. Какая же реакция проповедников этой земли, у которых ничего похожего и близко не получилось? Убить соперников, не так ли?
— Пан Всеслав, а ты не боишься собственной невесты? — внезапно спросил пан королевский мечник.
— Мне-то чего бояться? Я же не миссионер из Магдебурга, — ехидно ответил Всеслав. — А моя невеста только их и недолюбливает.
— То, что ты — не миссионер — это очевидно, — признал пан Герхард. — Иначе ты бы озаботился воспитанием будущей жены.
И он таки направился к своему коню.
— Какой все же конь прекрасный, — опять заговорила Любава. — У кого же вы храбро отбили этот удивительный трофей?
Пан Герхард не смог промолчать и принялся рассказывать о недавнем нападении лютичей-поморян. Любава слушала, не перебивая. Время шло. Но тут снаружи раздались голоса спутников пана мечника. Тот спохватился и повел коня к выходу из конюшни.
— Ну ладно, — тихо проговорила Любава, когда паны охотники на людей ускакали, — хоть немного, но мы их задержали.
Они со Всеславом вышли из конюшни, и встретили Творимира, расседлывавшего коня в конюшне неподалеку.
— Вы слышали новость? Во Вроцлав приехала княгиня Предслава со свитой.
***
Пан Герхард быстро доехал до деревни, но когда он, чуть впереди на белом жеребце, и два его спутника, следовавшие за своим предводителем, очутились в узком проулке между дворами с низкими скругленными загородами, как конь пана мечника перепугано встал на дыбы. К ним навстречу по проулку нагло пер здоровенный черный бык. Его, видать, пытались приспособить к сельским работам, но как только эту величественную животину принялись кусать слепни и оводы, так огромный бык легким движением мощных плеч сбросил ярмо, развернулся и потрусил к речке за деревней. Терпеть общество кровососущих тварей он был не намерен. А намерен он был улечься в воде и ждать, пока наступит вечер. И с такими намерениями, склонив рогатую голову к земле, абсолютно непослушный, бык быстро бежал навстречу пану Герхарду. Неизвестно, кто сообразил, что делать, пан мечник или его конь, но белый жеребец в мгновение ока перескочил невысокую загороду и оказался в чужом дворе. Предназначенная для защиты от вупыряк скругленная загорода для коня препятствием не была. Черный бык, заинтересовавшись, забыл даже на время о кровососущих насекомых, остановился и всунул рогатую морду между прутьями загороды. Пан Герхард, невольно опустив глаза к загороде, увидел прицепленных к ней дождевых червей и парочку ужиков, висевших по обе стороны от черной рогатой морды быка. Испуганный белый жеребец храпел и норовил пуститься вскачь, подальше от рогатого ужаса. Но тут кровососущие твари налетели на быка очередным облачком, тот сердито замычал, вынул морду из прутьев загороды и продолжил неспешный бег к реке. Конь пана Герхарда успокоился далеко не сразу, потом пришлось ждать, пока подъедут два его спутника, кони которых ускакали от быка куда подальше. И нескоро пан мечник поехал разыскивать дом деревенского старосты, который должен был ему все рассказать о жителях своей деревни. В результате, когда паны охотники с прихваченным старостой добрались до самого крайнего в деревне домика, тот был совершенно пуст.
— А ну, говори, скотина, где постоялец этого дома! — обозлено закричал пан мечник и ударил хлыстом здоровенного мужика, старосту деревни. — Развели язычество. Почему всюду черви развешаны?!
Староста валялся в ногах, суетливо обещал немедленно отовсюду убрать червей с заборов и ужей с веток деревьев, но выдавать беглого отца Афанасия такому всему христианскому и ревностному пану королевскому мечнику не собирался. Пан так сверкал глазами, так злобно смотрел вокруг, что несчастному старосте казалось, что для него вот-вот наступит конец, неминуемый и бесславный. Но пан Герхард сдержался. Вслед ему, такому ревностному, летело архиепископское отлучение от церкви тех, кто осквернил душу убийством беззащитных Божиих людей. Архиепископ польский Гаудентий рассорился из-за пришлых монахов с польским же королем Болеславом. И не стоило обострять отношения больше, чем они были обострены еще и избиением деревенских жителей.
— Кто, немедленно скажи, здесь живет?
— Наши живут, рабы Божии и твои, пане, Стах с Тэклой. Да и еще и постояльцы к ним иногда наведывались от Вроцлавского воеводы, — невнятно бубнил староста, не вставая с колен.
И пану Герхарду хватило этой малости, чтобы взять след. Он вспомнил сына Вроцлавского воеводы, слова его несдержанной невесты, и сопоставил их со сведениями, имеющимися у него в отношении беглого монаха, живущего на момент подачи сведений в деревне Вершичи. Более не обращая внимания на жалко стоящего на коленях мужика, пан королевский мечник направил своего коня обратно во Вроцлав, не оборачиваясь назад. Но если бы он обернулся, он бы увидел, с какой ненавистью смотрит ему вслед униженный им поселянин.
Однако во Вроцлаве пану Герхарду пришлось затаиться, потому что этот грод неожиданно посетила княгиня Предслава.
***
Любаву с ее новгородской охраной пригласили к княгине только вечером. И она не знала, что несколько часов в ожидании этой встречи Всеслав просидел, как в засаде, в укромном закуточке, откуда ему должно было быть слышно каждое слово, сказанное в княжеских покоях, куда разместили Предславу. Он же рос в этом замке с детства и отлично знал, где лучше незаметно подслушивать и подглядывать. Польский рыцарь сразу насторожился при упоминании о том, что мать Творимира, из лютичей по происхождению, как-то узнала то, что Любава рассказывала только княгине Предславе. Некоторая ненавязчивая слежка — и опытный разведчик Болеслава, охваченный нехорошими предчувствиями, разглядел одного из тех, кого он видел в Арконе, когда его туда посылали якобы с посольством. В свите княгини был один из вождей — не больше, не меньше — воинственных лютичей, языческих племен, находившихся сейчас далеко не в дружественных отношениях с христианским Польским королевством.