Слова эти снова подняли улегшееся было смятение. Заметив краску на щеках девушки, Эмилия улыбнулась - и это было, признаться, неожиданно, как преображала лицо этой женщины улыбка:
- Нет, вот в чём, а тут я заверения брата только подтвердить могу и на Библии поклясться, хоть она у нас с вами и разная - вам его бояться нечего, никакой неделикатности он с вами не допустит. Сперва господа, которые хлопотали о вашей судьбе, думали, для обеспечения вам как можно более убедительных документов, не устроить ли в самом деле венчание, но Карл эту идею решительно отверг, сказав, что, во-первых, венчание под подложным именем - оскорбление церкви, да и с одной стороны, хоть как, будет изменой вере, во-вторых - перед богом венчанная, вы и потом женой ему будете считаться, а это непорядочно и имя ваше чистым не оставит… Нет, всё же принципы у моего брата есть и порядочности его доверять можно, сколь бы некоторые его поступки Библии ни противоречили…
После из нескольких неосторожных оговорок Эмилии Анастасия с шоком для себя поняла немыслимое - многочисленные романы Карла Филипповича, призванные создать ему репутацию человека, в женском поле толк знающего, служат на самом деле прикрытием его противоестественной страсти. Женскую красоту Карл Филиппович действительно любил, но больше эстетически, всячески нахваливая прелесть той или иной молодой особы и одаривая любовниц дорогими подарками, плотским утехам с ними предавался умеренно и через силу, что в последние годы умело списывал на здоровье, подточенное разгульной жизнью, хотя на самом деле с его здоровьем ещё можно поле без лошадей распахивать. Хоть и несколько успокоенная за свою девичью честь, Анастасия теперь чувствовала неловкость и любопытство - впервые она видела перед собой живого содомита, и ей невероятно было, как им может быть такой приятный, обаятельный, достойный с виду мужчина, о котором и не подумаешь такого, и прокручивая в голове слова Эмилии, то она думала, что всё поняла неправильно, то пыталась срастить эти слова с образом господина Крюгера, то, к стыду своему, пыталась представить его в объятьях не женщины, а мужчины - воображение ей в том отказывало, Карл Филиппович же, не подозревая о творящейся в её душе буре, увлечённо рассказывал о своих торговых делах и обещал в подробностях рассказать по дороге о технологии плетения тончайших кружев, поразившей его в своё время до глубины души. За окном занимался рассвет 16 июля…
========== 16 июля. Чужие жизни ==========
16 июля, вторник, утро
Тогда, по прибытии, она вокзал, понятное дело, толком не видела, что вполне было естественно, и сейчас едва сдерживалась, чтобы не слишком вертеть возбуждённо головой, чуть ли не подпрыгивая и хлопая в ладоши, как маленькая. Надо-то изображать глуповатую, жеманную девицу, вместе с богатым женихом покидающую грязный, наскучивший ей Екатеринбург и утешающуюся в перспективе утомительной дороги лишь тем, что в конце её они найдут жизнь куда лучшую, им подобающую. Если б такая девица - каких сейчас, несомненно, много, о чём ворчит и Эмилия Филипповна себе под нос - только могла представить, каким наслаждением может быть вдыхать горьковатый от «машинных» запахов воздух, слушать гомон этой разношёрстной толпы, каким наслаждением после долгого заключения может быть и эта долгая, трудная дорога, эти толкающиеся вокруг люди - какие же они все милые и хорошие, и эти грязные, грубо хохочущие вчерашние рабочие, нынешние солдаты, и женщины в линялых застиранных юбках, окрикивающие галдящих, носящихся по перрону чумазых детей, и хмурые, уставшие с ночного дежурства работники станции, и курящие у вагона машинист и контролёр… Уже это всё - и бродящие поодаль, в ожидании возможности выпросить подачки, кудлатые, в колтунах и репьях собаки, и деловитые голуби, рассевшиеся рядком на карнизах и взирающие сверху на бескрылых с явственным пренебрежением, и утреннее небо с лениво дрейфующими тучками - так много, так прекрасно, что просто не верится, что предстоит ещё и дорога, лица попутчиков, в которые она так же будет вглядываться, как с сёстрами из окна своей комнаты в Доме Особого Назначения, гадая, что это за люди и куда они едут, а может быть - и слушать их действительные рассказы, с настоящим интересом и вниманием слушать, и проплывающие за окном леса и просторы такой огромной и прекрасной Родины… И не огорчало даже то, что места назначения она не знает - пусть будет сюрпризом, и то, что едет порознь с сёстрами и братиком - тем интереснее будет, когда они снова соберутся вместе, слушать рассказы друг друга… Бедные маменька и папенька будут, конечно, в ужасе, но втайне наверняка будут завидовать, им-то не выпадет столь интересных приключений…
Идти под ручку с Карлом Филипповичем оказалось совсем не сложно, через некоторое время, пожалуй, она воспринимала его уже совсем как своего дядюшку и любезничать с ним в силу этого не требовало от неё никаких усилий, тем более что Карл Филиппович в общении был человеком лёгким и приятным, знал множество шуток и интересных историй. С виду неулыбчивая, нелюдимая Эмилия Филипповна тоже оказалась попутчицей замечательной и рассказчицей хоть не такой задорной, как её брат, но кладезем житейской мудрости неиссякаемым. Не доставляла в дороге хлопот и собачка Марта, сразу понятливо и смирно заняв взятую специально для неё подушечку, один только раз облаяла контролёра, но после сделанного замечания сразу же умолкла, и ни разу в дороге не оскандалилась, соображая терпеть до стоянок, словно только и делала всю жизнь, что ездила в поездах.
Что больше всего беспокоило Анастасию в её легенде - что по ней была она певицей, а в благозвучности своего голоса и умении достаточном, чтобы убедить кого-либо, что она где-то выступала, она совсем не была уверена, однако как пояснила шёпотом Эмилия Филипповна, того и не требовалось - едва ли кто-нибудь в дороге попросит её спеть, да и для того, чтоб быть певицей того уровня и сорта, какова она по легенде, умений и талантов слишком больших и не требовалось. Мысль эта, сперва ужаснувшая Анастасию, вскоре начала забавлять - как и собственное отражение в зеркале, всей такой расфуфыренной девицы сомнительного поведения, чрезвычайно гордой собой от того, что окрутила взрослого состоятельного мужчину. В самом деле, очень умно придумано, едва ли кому в голову придёт подозревать в такой особе переодетую великую княжну! Прежде Анастасия, ещё по-подростковому нескладная и угловатая, не имела особых поводов считать себя красавицей - ну, уж не на фоне сестёр, сейчас же, когда она проходила по вагону к курительной комнате, встречные господа улыбались ей и делали комплименты, это было очень забавно.
Как миновала ночь, они и не заметили. Они всю её провели в той самой комнате, вернее всего, являющейся кладовой, судя по загромождающим её старым и не сочетающимся между собой вещам и свисающей с потолка роскошной паутине, но убожество окружающее если и замечали, то любить и благословлять готовы были более, чем всю роскошь всех дворцов мира. Они так и сидели в углу на продавленном топчане и без устали целовались, а Ванька сидел у двери на колченогом стуле, иногда только выходя курить и справиться, который час, они ушли с рассветом - она едва смогла снова выпустить Пашку из своих объятий, только после многократных клятвенных заверений, что теперь-то они увидятся вновь, теперь они будут часто видеться, она успела задремать совсем ненадолго, когда неожиданный гость разбудил её. Увидев на пороге Мельникова, она не успела даже явственно оформить никакую мысль - что её выследили, что за ней погоня, что всё пропало, она только приготовилась защищаться и уже шарила вокруг рукой, чем бы огреть ненавистного белобрысого нахала, а Мельников развернул принесённый свёрток и кинул ей замызганный головной платок:
- На вот, повяжи, больно уж у тебя космы хорошие, в глаза бросаются. И пошли, что ли.
- Куда?
- Куда, куда… с семьёй знакомиться, знамо дело! Теперь вот я увольнительные свои на тебя трачу. Одна радость - больше не таскать ваши писемки туда-сюда…
Мария не сразу обрела дар речи, руки не слушались, повязывая на голову грубый, траченный местами молью платок.
- Так это… был ты? Ты носил наши письма?
- А то кто ж, мож, думаешь, сам Яков Михалыч?
А ведь да… ведь он же тогда со стороны ватерклозета как раз и шёл…
- А я… я думала…
- Что я к тебе пристаю-то? Да нужна ты мне больно. У меня своя девчонка есть, работница и партийная, не то что ты. Правда, теперь-то и ты вроде как рабочая… Всё, айда, пока совсем-то не рассвело.
Под утро явственно схолоднуло, и кажется, сегодня обещается дождь. Мария едва поспевала за длинноногим Мельниковым, стараясь не упустить ни слова из его инструктажа - она уже слышала, что ей предстоит войти в какую-то большую бедную семью, вместо их задавленной позавчера автомобилем дочери, но на этом почти и всё.
- Значит так, зовут тебя Катькой. Катька Трифонова, девятнадцати лет от роду, день рождения - ноября семнадцатое. Вот на этой фабрике, кстати, работала, но это уже не важно - сейчас фабрика стоит, и всё одно вас вывозить не завтра, так послезавтра… Сирота. Отца Прохором звали, погиб три года назад, на заводе несчастный случай, мать ещё раньше померла - лет пять назад, тиф или что, точно не знаю… Живёшь, значит, с бабкой и дедом. Ну и остальными. Два брата - пятнадцати и двенадцати лет, и две сестры - десяти и семи… Ну, ещё сын у тебя, годовалый, зовут Егорием, как деда…
- Сын?!
- Ну уж извини.
- А чего я с мужем не живу, или он в нашу семью ушёл?
- Какой ещё муж? Не было его у тебя никогда, будто не знаешь, как это бывает… Не, ну теперь-то, понятно, будет, Пашку даже чужой малец в нагрузку не смущает, вот что любовь с мужиками делает…
- Чего?!
- А что? Это великой княжне без всяких там позволений и согласований замуж выходить нельзя, тем более за какого-то солдата безродного, а такой же безродной рабочей-то можно… Но мне до этого всего что - меня Пашка в свидетели, опять же, не позовёт, Ваньку позовёт, как пить дать…
Низенькая лачужка, по самые окна ушедшая в землю, ничем в ряду соседних не выделялась. Из подворотни, сипло гавкая, вылетела хромая собака, после матюга Мельникова трусливо нырнула обратно и спряталась в кособокой будке, ей из соседних дворов истерично поддакнули товарки, где-то заквохтали встревоженные куры. Мария, вслед за сопровождающим, пробиралась по двору, переступая кирпичи, собачьи кучи и какой-то мусор и уворачиваясь от развешанного на верёвке белья, слегка колыхаемого ветром.
Дверь заперта-то была, но от богатырского солдатского рывка крючок безропотно слетел. В сенях пахло чем-то кислым, пол прогибался. В доме - комната была одна, она же и кухня, и столовая, и спальня, спальные места отгорожены наполовину задёрнутой занавеской - не спали, по крайней мере, спали не все. Куда-то собирался с утра пораньше старший мальчишка, сейчас сидел вместе со старухой за столом, заканчивая нехитрый завтрак.
- Явилась, - раздался со стороны спальных мест скрипучий голос, - где шлялась? Дитё-то за тебя кто кормить будет, я?
Мария догадалась, что старик сослепу принял её за свою настоящую внучку. Так что, разве им не сообщили, что их Катя погибла? Или, может быть, сообщили, но не всем? Или, может быть, как бывает это со старыми больными людьми, он не всё уже помнит?
- Житуха, в общем, получается не на зависть, - проговорил из-за спины Мельников, - ну да это временно. Сегодня тебе никуда не надо, осваивайся тут. А я пошёл, ещё увидимся, может. Вот документы твои.
Мария присела за стол, к чадящей керосинке, и дрожащей рукой развернула их, всматриваясь. Трифонова Екатерина Прохоровна…
- Ты это… не бойся, - шепнул мальчишка, старший из теперь её братьев, - будешь как своя… Катьку не вернуть, что ж тут сделаешь… Я её труп видел… Деду говорить не стали, он хоть и ворчливый, и костылём ударить может, а Катьку любил страшно… Может, и не поймёт, он слепой почти… Я пойду сейчас, вечером познакомимся ещё…
В своей люльке завозился ребёнок, Мария подошла к нему - ну да, мокрый, да и, наверное, кушать хочет… Вернулась, покачивая его, к столу, где бабка трясущейся рукой уже наливала из щербатого кувшина водянистое, сильно разбавленное молоко.
- У тебя, дочка, свои-то дети были? - спросила шёпотом, - не было, поди, молодая ещё… Хотя и Катька была молодая…
«Не знают, кто я такая… Ну, и хорошо…»
- Нет, бабуль, не было. Но всегда хотелось.
При неверном, тусклом свете вгляделась в детское личико - глазки чёрные, умненькие, рот упрямый… «Всенепременно себе оставлю, - мелькнула дерзкая мысль, - даже когда и кончится всё это дело с притворством… Красавец, Егорушка, мой сынок теперь…»
Вздремнуть Алексею в эту ночь так и не пришлось, и это было, в общем-то, собственное его решение. Собеседником солдат Черняк был интересным, говорил много и приятно, и мальчик сам не заметил, как в окне забрезжили первые проблески рассвета. Увы только, о предстоящем Черняк мог рассказать мало, потому как, с его слов, сам не знал. Ни с кем Алексею предстоит наутро отправиться в путь, ни - куда. Одежду для переодевания - довольно ветхую и грязную - Алексею выдали ещё в доме, сейчас же Черняк принёс с улицы горсть земли и несильно, но тщательно измазал ею волосы, шею и руки мальчика.
- Больно ты всё же чистенький, - с улыбкой проговорил он, растрёпывая его волосы, - слишком юродствовать, конечно, тоже не след, но роли и имени своему надобно соответствовать.
- А какое у меня имя? - улыбнулся и Алексей, маскарад необыкновенно забавлял его. Бывало, в домашних спектаклях, какие ему только не приходилось одевать костюмы, и бывало, что родители не слишком на него ругались, когда, возясь с сёстрами в саду, он потом бегал грязный остаток дня, покуда его не отлавливали для принятия ванны, но никогда до сих пор он не получал от взрослого специального указания испачкаться. Да и разве не забавно вышло - вчера Яков Михайлович его, получается, почём зря мыл, а сегодня вот его сообщнику приходится устранять этот эффект…
- А какая разница-то… Ванька, Петька… В дороге никто всю биографию и родословие до седьмого колена, чай, спрашивать не будет, ну а потом-то всё выдадут, выучишь…
Значит, играть ему предстоит какого-то побродяжку - эта мысль и повеселила, и напугала. Как следует вести себя побродяжке, как говорить - он не знал. Вероятно, такое поведение должно отличаться от поведения его товарищей по детским играм из семей прислуги, быть более грубым или, может, нелюдимым, и это, наверное, будет трудно… И ещё более интересно, кого же назначат в провожатые-попечители такому вот побродяжке. Может быть, цыган?
Чего Алексей никак не мог ожидать - что повезёт его с собою сам Никольский. Но именно он встретил его на вокзале, приняв из рук Черняка, внёс в вагон - документов на входе не спросили, вероятно, он показал их ранее. Багажа с собой у него, по-видимому, не было, тем более не было его у Алексея, и они просто расположились у окна, и пользуясь возможностью, пока рядом не было никого постороннего, Алексей быстро спросил шёпотом:
- Как, получается, что это вы самолично меня повезёте?
- Получается, что так.
Алексей молчал какое-то время, украдкой разглядывая своего спутника и размышляя, как же возможно быть таким отталкивающим и таким притягательным одновременно, а ведь это замечено и сёстрами в их многочисленных разговорах о его персоне. Своей резкостью, язвительностью он сразу, конечно, настраивает против себя - особенно отца и матушку, тут нечего и говорить, в то же время странная сила, чувствующаяся в нём, невольно завораживает и заставляет слушать, как бы ни было неприятно то, что он говорит. Может, и в самом деле сила это колдовская, нечистая, как предположила то ли Ольга, то ли Маша, а может, и обе они по очереди? Ещё более странным было понимать сейчас, что странный, враждебный человек заботится о нём. Да, положим, не искренне, не от какой-то душевной теплоты и сострадательности, но ведь настолько сильно, что не доверил его сопровождение никому другому. А ведь попросту нести его на руках - должно быть очень тяжело… Алексей чувствовал при этом напряжение в его руках, во всём теле, и от этого тоже было очень не по себе. Да, как не вспомнить при этом тоже «древесные» прозвища, выданные девочками… Руки солдата Черняка показались Алексею каменными. Что такое было б для ожившей каменной статуи нести даже взрослого мужчину? Тьфу, да и только. А напряжение в руках Никольского напомнило ему упругость древесных ветвей. В то же время, дерево очень сильное, даже много сильней, чем камень. При всей хрупкости, какая свойственна всякой живой материи, дерево способно пробить любую твердь своей неумолимой волей к жизни. Он видел как-то, как упершаяся в процессе роста ветка пустила глубокие трещины в казавшейся нерушимой каменной кладке, это зрелище поразило его…