Этого она не ожидала. Она ожидала в равной мере, что он просто велит ей убираться, а сам пойдёт и доложит о её поступке коменданту, после чего и последуют какие-нибудь неприятности, или же что какие-нибудь неприятности он устроит сам - если правы мать и Татьяна, полагающие, что полномочия его больше, чем кажутся. Но только не этого, не того, что он начнёт разговаривать с нею. Это было совершенно как-то невероятно и даже неправильно - словно за хулиганство не нашлёпали, не отругали даже, а дали пряник.
- Я видел, что делает с людьми длительное заточение, видел это много раз и знаю это очень хорошо - даже с людьми взрослыми и степенными, тем более с молодыми юношами и девушками, недавними детьми. Они имеют лишь самое общее представление о боге и дьяволе, однако готовы порой признать, что в них вселяется дьявол, когда им хочется каких-то абсурдных и бессмысленных выступлений, не только не дающих им ничего полезного, а несущих несомненный вред и им самим, и их товарищам - потому лишь, что любое действие упоительнее и слаще бездействия. Они понимают всю пустоту и бессмысленность этих действий, однако уже не в силах отказать себе, остановить себя… Громко говорить или петь, или обругать прошедшего мимо солдата, даже если он не сделал им ничего. Не слова или действия доставляли им радость при этом, не мелкие и пустячные нарушения правил, ничем их жизнь не облегчающие, а само действие, сама дерзость совершить действие, показывающая, что они ещё живы в этом казённом гробу… Любая тюрьма - даже если в камере чисто и в матрасах нет насекомых, и не самоуправствует жандармерия, и разрешены прогулки и свидания - это тюрьма, это отсутствие свободы. Даже если выстлать полы коврами и приносить обеды на золотых блюдах, это останется тюрьмой, потому что человек ограничен и лишён независимости, и судьба его неизвестна, и он разлучен с близкими… Сами стены и запертые двери, и однообразие дней, разбавляемое только редкими визитами адвоката и свиданиями - медленно убивает, и душа начинает изнывать от охватывающего её мертвенного оцепенения, и всеми силами противодействует ему, как жизнь противодействует смерти…
Она смогла сделать глубокий вдох, только когда он разорвал с нею зрительный контакт. Сколько может человек жить без воздуха? Она точно не помнила, но кажется, совсем недолго. Ну, значит, это было недолго… Достаточно и того, что голос его, напоминающий ей, как верно сказала она сёстрам, шорох сухой листвы в старом саду, зачаровывал, унося от реальности прочь, оживляя перед взором череду странных и страшных видений - невозможно представить то, чего не видел никогда, однако она представляла - и звон цепей, которыми скованы руки арестантов, и тихий перестук, привычным, обученным слухом складываемый в слова, и мирный прежде звук разрубаемого топором дерева, здесь ставший звуком страшным, означающим, что для кого-то сколачивают виселицу…
- А вам не будет неприятностей за то, что вы говорите сейчас со мной? Разве вам не запрещено тоже разговаривать с нами?
Он слегка улыбнулся - до того ей не представлялось, чтоб он и улыбаться был способен, хотя Ольга раз и говорила, что, проходя мимо караульной комнаты, видела, как он шутил и смеялся вместе со всеми, однако было это один раз и могло ведь ей и почудиться.
- Если только вы не донесёте на меня, Анастасия Николаевна, может быть, всё и обойдется, - насмешливо ответил он.
Она, чувствуя, что покрывается краской до корней волос, готова была уже сей же момент вылететь прочь из комнаты, но почему-то осталась на месте.
- Не донесу, - она постаралась говорить как можно более ровно, невозмутимо, чуть вздёрнув подбородок - иногда удобно, что тебя воспринимают ещё как дитя неразумное, меньше спросу, - просто не донесу, хотя и хотелось бы кое о чём попросить взамен. Но не буду.
- О чём же?
- Рассказать ещё о тех молодых людях, о которых вы говорили сейчас. В чём они обвинялись и… что было дальше.
- Зачем вам это?
- Узнать о перенесённых ими… и вами страданиях. Чтобы понять, за что вы так ненавидите нас.
Он говорил о своей жизни, это ясно, однако ей хотелось, как ни понимала она дерзость и, наверное, даже возмутительность для него этого её порыва, знать больше - где, когда это было, в чём он обвинялся и как получил свободу…
- С чего же вы решили, что вас непременно ненавидят? Ненавидят, верно, всем сердцем старый несправедливый строй, а вас - как его представителей и носителей, но лишь в силу недостатка сознательности. Обвинять в преступлениях против рабочего класса, против всего трудящегося народа, можно б было вашего отца, допустим, мать, но не вас, вашего брата и сестёр. Вы - такие же жертвы низверженного режима, и те, кто ненавидит вас, безбожно льстят вам. Вы лишь марионетки, разряженные куклы, заложники своей среды, своего воспитания. Разумеется, в будущем вы стали бы соучастниками преступлений, которые творились до вас и творились бы после вас, потому что ваша среда, ваше воспитание не оставили бы вам иного выбора.
Эти слова ещё долго звучали в её голове, когда она вернулась к себе, когда сидела, якобы за книгой, на своей кровати, не желая показывать сёстрам своё лицо, бурю своих мыслей. Больше не возмущения даже - обиды, досады. «Кукла»… Неужели он в самом деле считает её разнеженной, чванливой принцессой из сказок? Да непохоже, иначе б он тогда говорил… и легче б было просто плюнуть на его слова, они не задевали бы, как не задевают глупые матершинные частушки, которые распевают курящие в саду солдаты. Разве виновата она в том, кем она родилась? О нет, впрочем, он о вине и не говорил… Только от этого не легче…
13 июля, суббота, позже
Рябой, немного грузный дежурный поднял от газеты больше усталый, нежели раздражённый взгляд.
- Что, в сортир, что ли? Разбегались… Ладно, пойдём.
Мария улыбнулась мелькнувшей в дверном проёме Анне Степановне, но не знала, заметила ли та её.
Они едва только успели пересечь столовую, как из коридора выступил молодой белобрысый солдат, двинулся навстречу, широко раскрыв объятья:
- Отчего же Машка,
Дочка Николашки,
Кажет свои ляжки
Только гаду Пашке?
Девушка побагровела.
- У вас, молодой человек, конечно, несомненный талант стихотворца, однако ваши фривольные намёки мне странны! Дайте пройти, прошу.
- Отчего ж странны-то? И ничего не намёки, - солдат сделал попытку обнять её за талию, - это известно, что Пашку Скворца из-за тебя, красавица, сюда не допускают больше, да и Ваньке Скороходову из-за тебя влетело… А я не хуже, смею заверить, не хуже!
Мария весело посмотрела в светлые, в опушении белёсых ресниц, глаза нахального парня.
- Хотите, чтобы и вам влетело?
- Мельников! - прогремел из коридора окрик Юровского,- у тебя что, слишком много зубов выросло? Под арест хочешь?
Мельникова как ветром вынесло. Мария усмехнулась - на эти глупые выходки своих стражников она и не сердилась по-настоящему, понятно ведь - мальчишки, ну да, невоспитанные, ну так кто б их воспитывал? - и проследовала, в сопровождении неторопливо топающего следом дежурного, мимо обеих комнат караула, куда и собиралась. Смотреть туда она совершенно не была намерена, вот вовсе даже собиралась не смотреть - с чего это, но всё же не удержалась и взгляд бросила… Не потому, чтоб надеялась снова увидеть там Пашку, нет, по привычке… И не сразу, совсем не сразу поняла, что поразило её в увиденном…
И найти снова туго скатанный белый комочек в заветной трещине штукатурки она тоже не надеялась - но рука по привычке нырнула и надо же, нашла. Не сдержавшись, Мария развернула письмо тут же - вряд ли этот сопровождающий будет подглядывать, что-то кажется, он не таков, да и росту не хватит, чтобы достать до самой удобной для догляда щели…
«Дарогая моя прелесная Мария, - писал Пашка своим кривоватым, переполненным старанием в каждой букве почерком, - пишу тебе, што у меня всё прекрасно и не стоит беспокоится, как ты, наверно, беспокоишса. Только грусно, што тебя не вижу вот уже сорак два дня. И нехорошие мысли лезут в голову, што отправят вас с семействам в Москву, а я и знать не буду и не смогу прити попрощаца. Хотя прощаца мне совсем не хочеца, а хотеть чего - не знаю, так для нас всё сложна, но о грусном не буду тут, потому што тебе и так там не весело. Но ты не грусти, любезная, потому што если мы сможем снова друг другу письма слать, так сможем наверна и снова свидетса. Так жалею, што нет у меня твоей фотокарточки, хотя литсо твоё прекрасное и так стоит перед глазами всегда. Люблю тебя всё так же и в этом ты даже не самневайса. А Ваньку Скороходова видел третего дня и у него тоже всё харошо, ахраняет склад. На сем прощяюсь милая моя Маруся и буду ждать письма тваего с нитерпением. Весь твой Пашка»
Царевна улыбнулась, прижимая письмо к сердцу, потом с особой тщательностью пряча в корсете. Милая безграмотность Пашки, хотя сейчас уже, к слову, меньшая - вон сколько слов правильно написал… Уж как правильно «Москва» пишется, запомнил… А слово «дорогая» так и будет для него образовано от «дар», видимо… Она словно слышала живую речь его, его милый, неповторимый голос, видела его синие глаза, скользящие по строчкам её письма, которое она, конечно же, напишет… Хорошо, что и про Ваньку написал - месяц прошёл с того, как Ваньку поймали с попыткой пронести для неё именинный пирог, ругались на него тогда крепко, Мария три ночи плакала, воображая и для него, и для Пашки какую-нибудь ужасную судьбу, масла в огонь подливали и сестрицы, потом наконец один конвойный, сопровождая её на прогулке, шепнул ей, что всё у них обоих в порядке. Милые, безрассудные мальчишки… И снова ведь смог он найти, через кого передавать письма… Узнать бы, кто этот герой…
На обратном пути Мария уже сознательно глянула сперва в кухню, потом в соседнюю, занятую отдыхающим караулом комнату, чтобы понять, что же так поразило её.
Ни в комнате, ни в кухне никто в эту минуту не отдыхал. Красногвардейцы, засучив рукава гимнастёрок и разувшись, делали самую настоящую генеральную уборку. По полу гуляла мыльная пена, отчитанный Юровским Мельников, всё ещё с пунцовыми ушами, стоял на подоконнике и драил оконные стёкла. Командовал всем, видимо, Никольский, сейчас почти скрытый за отодвинутым от стены низким диванчиком, верно, и инициатива была его (многим позже она узнала, что не ошиблась в этом предположении). То-то не видела этого маменька, столько брезгливо отзывавшаяся о разведённом солдатами свинарнике… Мария так и стояла бы, разинув рот, но пришла в себя от тычка в спину. Не права Ольга, здесь бывает совсем даже не скучно…
- Я сам, - упрямо повторил Алексей, отстраняя протянутую руку, - сам.
- Тебе рано ещё самому, - Татьяна старается говорить спокойно, не пропуская в голос раздражения, - дай ноге зажить как следует…
Жаль, нельзя его просто взять под мышку и потащить, великоват уже. Мария, конечно, могла бы, но Марии характеру не хватит. Как же, ведь обидится братик…
- Алексей. Сядь в коляску. Если ты на полдороге поймёшь, что идти больше не можешь, что мне делать? Тащить тебя, или бежать за коляской?
Мальчик задумался. Всё же, слова сестры были разумны…
- Ты можешь взять коляску и катить её следом. На случай, я имею в виду, только на случай, если я действительно могу упасть. Но я должен по крайней мере пытаться идти сам.
Татьяна закатила глаза.
- И как это будет выглядеть? Идёшь ты, и следом я качу пустую коляску? Тебе не кажется, что конвой нам не одобрит таких выдумок?
Покраснел. Понимает, чья правда, хоть и не хочет в этом сознаваться.
- Тогда сделаем так. Ты выкатишь меня в коляске, а потом я скажу, что попробую идти сам, это ведь нормально будет?
Какая ни есть, но победа разума над неразумием, подумала Татьяна. Она надеялась, что вставать с коляски Алексею расхочется. Как же она ошибалась…
- Алексей, ведь на коляске быстрее.
- Я нормально могу идти сам.
- Нормально, он это называет… - ворчит под нос конвоир, и Татьяна, при всём раздражении, с ним согласна. Ну вот, столовую прошли, Татьяна поджимает губы, не оборачиваясь на караульных, сидящих у стены, но кожей чувствуя их взгляды. И те, что на неё, и те, что на брата. Алексей всё же не всё ещё понимает, иначе не глупил бы с этими демонстрациями… Хотя, много ли это изменило бы?
И по лестнице, как кстати, поднимается комендант, останавливается, кажется, явственно любуясь ситуацией и усмехаясь в усы. Татьяна сдержанно здоровается.
- Мыться следуете? - кивает он на полотенце, перекинутое у Алексея через плечо с торжественностью генеральской ленты.
- Так точно, - весело отвечает Алексей, лицо которого продолжает кривиться от каждого медленного шаркающего шага. Татьяне очень хочется схватить глупого мальчишку за шиворот и усадить в коляску, но увы, и это не сделаешь, не сейчас, не под прицелом глаз.
- Хорош бы был государь, - усмехается сзади конвойный, - ажно в ванную сам ползёт.
- Ну, уже же не государь, - зевает комендант, - так тебе-то что?
Татьяна имеет очень много слов «благодарности» брату за эту пытку - это уничтожающе медленное шествие мимо комнаты караула, мимо кухни, где сейчас ужинают трое солдат… но конечно, ничего из этого ему не скажет.
Конвоир, видимо, в некотором затруднении - с одной стороны, пропустить в ванную сразу двоих, да ещё разного полу, с другой - как же этот сам-то, без помощи справится? Потом, видимо, махает рукой. Коляска остаётся снаружи, а брат на какое-то время позволяет поддерживать его под руку, но только до того момента, как вешает полотенце на вешалку рядом с ванной и скидывает башмаки.
- Отвернись, - велит он, она взглядом яснее всяких слов обещает, что повернётся при малейшем подозрительном звуке, но поворачивается только тогда, когда слышит шаги его ног, уже снова обутых.
Забрался в ванну и выбрался из неё сам, стоит бледный, но гордый собой до невозможности. Выговорить бы ему всё, что на душе, за все страхи, которые она перетерпела, ожидая каждый момент, что он может поскользнуться, мокрые руки соскользнут, а удар о бортик ванны или о выложенный твёрдой плиткой пол - не хочется и представлять, каков будет… но ничего говорить не хочется, слишком велика радость, что обошлось.
Он всё же упал на обратном пути - задержался о стену и рука соскользнула. И снова отпихнул её руки, пытаясь сам встать, цепляясь не за коляску даже - за стену. Она оглянулась, чувствуя, как беспомощность и паника переходят неумолимо в злость, на конвоира, остановила взгляд на вышедшем на её вскрик Никольском.
- Что ж вы стоите, помогите, поднимите его!
Никольский двинулся было к ним, но остановился.
- Нет, я не буду этого делать.
- Почему?! Неужели вы настолько жестокосерды?
- А по-моему, это вы жестокосерды, если не понимаете, как важно для него сделать это самостоятельно.
Вдвоём с конвоиром они всё же усадили мальчика в коляску. Остаток пути Алексей хмуро молчал, и по возвращении ни словом не обмолвился родителям об этом происшествии.
========== 14 июля. Удар по иллюзиям ==========
14 июля, воскресенье
Никак не ожидали они такого скорого удовлетворения их просьбы. Сразу по пробуждении им было объявлено, что сегодня будет для них отслужена обедница, что за священником уже послали и он в скором времени должен быть.
Батюшка был тот же, что приходил в первый раз, и один этот факт, кажется, был воспринят семейством с большим воодушевлением - не по причине даже самой личности священнослужителя, а потому, что несомненно отрадным было видеть ещё одно лицо знакомым, лицо не охранника-надзирателя при том, а лицо дружественное, спешащее с самой важной и ценной в настоящий момент помощью. Некое ощущение постоянства в зыбкости их положения, и несомненная радость в надежде получать и впредь столь необходимое…
«Это заставляет задуматься, - размышлял Алексей, в то время, когда священник с диаконом совершали все необходимые приготовления, - ценили ли мы радость участия в церковных службах в то время, когда она была нам невозбранно доступна, так, как полагается… Быть может, это хороший урок христианского смирения. Правильно ли тут роптать? Первые христиане были лишены церквей и самой возможности открыто собираться и молиться, но были ближе к Господу, чем мы, и были в веках прославлены… Легко почитать себя исполняющим заповеди божьи, когда всё у тебя к тому есть, но легче на деле впасть в гордыню и полагать, что одна только молитва пастыря, одно только стояние в храме божьем тебя спасает… Только в испытаниях возможно проверить, действительно ли мы способны исполнять заповедь - молиться о ненавидящих и обидящих, благословлять проклинающих…»