====== Северьян Власьевич ======
Началась эта история со слова купеческого, нерушимого. Знал бы, чем дело кончится, язык бы себе прикусил.
Раз собрался я по торговым делам в страны заморские. Набил трюмы пушниной да рухлядью. В сотоварищи себе взял Спиридон Тимофеича, мужчину основательного, проверенного. Об одном сердце болело — дочерей своих одних оставлять приходится. Человек я вдовый, по делам торговым часто отсутствую. Вот и растут дочки, как трава в поле. Нет у них ни матери, ни тётки.
Но вот срок прощаться пришёл. Дочери мне в ноги кланяются, воют чуть как не по покойнику... Сердце-то у меня, старика, дрогнуло. Шутка ли, сколько не придётся свидеться. Ну, говорю, дочери мои любимые, просите, что хотите, любой гостинец вам из стран дальних привезу. Старшая моя, Лукерьюшка, о венце каком-то с самоцветами речь завела. Мол, надобно ей, чтобы камни в нём ярче солнца сверкали. Вот на что двадцатый год девке пошёл, а дурости в ней всё как в пятилетней. Где ж такой венец сыскать? А и найдёшь не обрадуешься. Ведь всяк, кто на это чудо взглянет, без глаз окажется. Ну, да думаю, куплю ей убор брильянтовый, вот и вся недолга. Средняя, Анфиска, вслед за сестрой дурить пошла. Нужно ей зерцало волшебное, в котором отражаясь, она стареть перестанет. Видно совсем сказки девкам голову заморочили. Я ж не в лес к Бабе Яге собрался, чай. Ладно, решил я дождаться, о чём младшая попросит. А Настенька глаза потупила и чуть не шепчет: привези мне батюшка цветочек аленький. Не такого, признаться ожидал я от дочерей своих: думал отрезы на платья потребуют, бусы или лакомства заморские. Ну, да обещал, никуда не денешься. Давши слово, держать его приходится.
Дорога нам выпала долгая да опасная, да без риску и барыша не бывает. Нажили мы со Спиридон Тимофеичем немало серебра да злата. Ещё и диковин заморских прикупили втридёшево, нагрузили трюмы доверху и в обратный путь собрались. Лукерьюшке прикупил я корону брильянтовую, Настеньке цветок думал уж дома раздобыть, где ж ему выдержать дорогу многодневную. А вот Анфиса задала мне задачу помудрёнее. Ну, не к бабе ж Яге в самом деле за помощью пожаловать? Так и сгинуть не долго от девичьей прихоти! Однако ж, слово данное в карман не засунешь. Стал я людей выспрашивать, не слыхали ли они о зерцале волшебном. И дошёл до меня слух, в землях немецких, у одного курфюрста сия диковина имеется. Дураку семь вёрст не крюк, да и триста бедой не покажутся. Делать нечего. Достигли мы неметчины. Спиридон в порту остался, за кораблями да грузами присматривать, а я в путь пустился. Курфюрста того нашёл я скоро, да и тувалет хрустальный у него купить-не купил, да выменял на пряности индийские. Не зря с собой взял товар редкий, чуял — пригодится в скорости. Что сказать, настроение у меня было преотличное. Ещё несколько дней и встретит ласково Русь-матушка. Да не так всё обернулось. Боком удача вышла мне.
Сбился я с пути, дорога была, да вышла вся... тропинкой узкой обернулась, а вскоре и тропинка сгинула. Попал я в топь непролазную. Коня потерял, сам еле не увяз. Налево посмотришь — пеньки да кочки. Направо взглянешь — кочки да пеньки. Куда идти в какую сторону? Делать нечего... пошёл я куда глаза глядят. К ночи я вылез из этого проклятого болота и огляделся надежду лелея увидеть жильё человечье поблизости. И впрямь — как из под земли предо мною выросли палаты каменные. Стал я в дверь стучать, никто не отзывается. Толкнул — не заперто. Смотрю — в горнице стол накрыт. А на столе фрукты сочные, вина заморские, гусятина жаренная... При виде этакой роскоши, у меня пол из под ног чуть не ушёл. Вспомнил я, что с утра у меня во рту и маковой росинки не было. Огляделся — вроде нет никого. Подошёл к столу накрытому и утолил свой голод немаленький. Хозяева всё не показывались... Делать нечего, прошёлся по комнатам, в надежде отыскать хозяев иль прислужников — да всё без толку. Время было уж позднее. И, увидев в одной из горниц кровать высокую, не удержался, прилёг на неё, да и заснул до зорьки утренней.
Когда пробудился я, хозяев всё ещё не было. Рассудив, что моё самоуправство может им не по нраву прийтись, решил я от греха подальше уйти из дворца этого позаброшенного. Проходя через череду покоев разубранных, увидел ярко-красный цветок на длинном шипастом стебле. Аленький. Такой, что в землях наших не сыщешь. «И Настеньке гостинец нашёлся!», – обрадовался я и выдернул цветочек из вазы.
Лучше бы я поостерёгся.
В тот же миг раздался пронзительный крик:
- Убери свои лапы от моего цветка!!!
Передо мной стоял человек не человек, зверь не зверь, а безобразное противное чудище.
- Я сказал!!! Убери лапы от моего цветка!!! – оглушительно рыкнуло чудище ещё раз.
Лапы были как раз у чудища, у меня-то руки вроде как. Но всё ж, не препираясь понапрасну, я поставил аленький цветочек на место.
Чудовище продолжало бушевать, от его зычного голоса у меня задрожали колени.
- Ты!!! – рычало чудище, — Явился в мой дом!!! Воспользовался моим гостеприимством!!! Спал на моей постели!!! Ел с моей тарелки!!! Но этого тебе оказалось недостаточно, ты решил ещё украсть мою розу!!! – чудище внезапно успокоилось и поведало мне голосом уже более спокойным: – За твою дерзость постигнет тебя смерть неминучая.
Я как мог уговаривал чудище пощадить меня, рассказал ему о трёх дочерях своих, которых он жестокосердно хочет оставить круглыми сиротами, не умолчал и об обещании вернуться домой с подарками... И зверочеловек сжалился:
- Хорошо, я предложу тебе сделку. У тебя, стало быть, три дочери?.. Езжай домой, порадуй дочерей подарками, а после пусть одна из них ко мне отправится.
- Как же мне отдать дитя родное в твои лапы когтистые!..
- Ну, будут у тебя две дочери, – обнажило чудище клыки в страшном подобии улыбки. – Считай, на приданном сэкономишь, купчина.
Как ни горько было мне, да никуда не денешься. Уж лучше одной дочери лишится, чем всех оставить сиротами неприкаянными.
На прощание чудище страшное дало мне перстенёк серебряный. Мол, стоит надеть его, как дома окажусь. Да и та из дочерей моих, что пойти согласится в вечное ему услужение, должна будет этот перстень надеть, и тут же перенесёт её сила волшебная в палаты его заколдованные.
Не обмануло чудище — только успел я перстень на палец натянуть, как очутился в своём дому, рядом с дочерьми моими любимыми да любезными.
====== Чудище безобразное ======
Эта история началась, когда посреди парадной залы околдованного замка появилась девушка. Она оглянулась кругом, и не обнаружив моего присутствия — упёрлась глазами в стену. Пользуясь тем, что она-то видеть меня не может, я всмотрелся в неё по-пристальней. Девушка не выглядела рассерженной или напуганной, в её взгляде были смирение и твёрдость. Значит, пошла сюда по доброй воле, из любви к отцу. Её лицо можно было назвать миловидным, даже красивым. Русые волосы были собраны в толстую длинную косу, перекинутую через плечо. О фигуре спрятанной под несколькими слоями рубах, юбок и пышным сарафаном было судить сложно. Но девушка явно была высокой и статной.
- Здравствуй, девица красная. Как звать-величать тебя? – спросил я пытаясь придать своему голосу максимально возможную серьёзность. Разумеется, я оставался невидимым, чтобы не подвергать нежное создание риску умереть со страху в первый же день.
Девушка низко поклонилась:
- Здравствуй, хозяин. Зовут меня Настенькой. Я дочь Северьяна Власьевича, купца, вас разгневавшего.
- Не называй меня хозяином, Настенька, – хрипло ответствовал я. – В этом доме ты не служанка и не пленница, а гостья моя желанная.
Девушка смотрела недоверчиво... Что ж, если бы она тогда узнала, что стоит ей попросить, и я не задержу её ни на минуту долее, то, пожалуй, покинула б меня в тот же миг. Но Настенька боялась, и этот страх удерживал её в замке.
Впрочем, вскоре страх её уменьшился. Я во всём угождал ей, наряжал в богатые наряды, самые изысканные яства и вина были в её распоряжении. Настеньке нравилось проводить время за пяльцами – я доставил ей и шёлковые нитки, и образцы узоров, какие только можно было сыскать и в её родных землях, и в странах заморских. Она больше не склонялась в глубоком поклоне всякий раз, когда слышала мой голос, но по прежнему называла меня «хозяином». И скучала, как я ни старался развлечь её. Когда Настенька вечерами сидела за вышивкой, замок оглашался монотонным протяжным пением, больше походящим на вой. Песни разнились, но звучали одинаково тоскливо. То Настенька печалилась о том, что ей друга милого не ждать, да всю ноченьку не спать, то жаловалась на чёрного ворона, вившегося над головой с явным намерением выклевать глаза уже мёртвому телу. Это пение задевало меня, раздражало, почти сводило с ума! Толстые каменные стены не помогали. То есть они помогли бы любому, но не мне. Находясь под действием проклятья, я в любой точке зачарованного замка слышал всё, что происходило в каждой из его комнат. Я мог забраться на чердак и заткнуть себе уши паклей, но и это не спасало от стонов, которые Настенька почему-то называла песнями. Приглушить звуки замка я мог только во сне. Но, увы, заснуть под это было задачей невыполнимой. Лечь спать пораньше — тоже невозможно. За ужином от меня требовались десятки мелких услуг. Настенька считала, что ей прислуживают слуги невидимые, и она даже не забывала ежедневно говорить им спасибо. В реальности же у меня не было горничной-невидимки, только моя магия. Которая, когда я спал, к сожалению, почти не работала.
Много вечеров подряд Настенька пела, а я метался по потаённым уголкам замка, предаваясь самой чёрной меланхолии. Пока однажды меня не осенила светлая идея. После ужина я не стал прятаться, а сел рядом с занятой рукоделием Настенькой — которая меня не видела, но не могла не заметить, как я передвинул кресло поближе к огню и до того, как моя юная визави успела затянуть что-нибудь из своего кладбищенского репертуара, запел сам:
- Сузан, дорогая, что шуршит в соломе?
– Это лишь гусята, ничего нет кроме!
У гусят есть лапки, у меня есть ножки,
Отчего же ножки не обуть в сапожки?
- Сузан, дорогая, не в этом беда!
Где достать нам меди, чтоб была еда?
- Раздобыть чтоб хлеба, продадим кровать!
Будем на соломе, как гусята спать*.
- Ты ли это, хозяин мой? – нахмурила брови девушка.
- Не зови меня так, Настенька. Не хозяин я тебе, а вечный твой раб, – пробурчал я. Ибо по сути так и было: это я, пусть и с помощью магии замка, выполнял все её желания.
- Никогда не слыхала я этой песни... Она такая странная и грустная, – заключила моя гостья, втыкая иголку в ткань.
Грустная? У меня пасть открылась от удивления — и хорошо, что Настенька не могла видеть меня в этот момент — в моей песенке по крайней мере никто не умирал, не мучился от одиночества и не ойкал на припеве.
- Чего же тебе в ней не нравится?
- Ах, да кому же по нраву придётся история о бедных детях, у которых нет ни обуви, ни хлеба? – вздохнула девушка.
- Хорошо, госпожа моя, припомню что-нибудь повеселей.
Я, недолго думая, начал простенькую песенку, которую часто мурлыкал себе под нос, когда ещё был человеком.
Ах, мой милый, Августин, Августин, Августин, Ах, мой милый Августин, что было прошло.
Девушка покинула, нету ни гроша,
Всё прошло, всё.
Ах, мой милый Августин,
Всё прошло, всё.
Трость твоя поломана,
А одежда порвана,
Ах, мой милый Августин,
Всё прошло, всё...**
- Отроду ничего печальней не слыхивала! – воскликнула Настенька, роняя моток ниток.
Что ж, на этот раз она остановила меня во время, и я не успел допеть до куплета, в котором бедняга Августин сходит в могилу. Я стал перебирать в памяти песни, которые слышал ещё мальчиком. «Прощай мой край печальный», «Девушка сидит и плачет, плачет ночь всю напролёт», «Где дом мой, в котором был счастлив и молод?», «Должны мы идти сражаться, как долго продлиться битва?»***Да-а. Весёлым это можно назвать с большой натяжкой.
- Госпожа моя, мне в голову ничего радостного не приходит, – признался я наконец и перевёл разговор на иную тему. – Может быть, у тебя есть какое-то желание, что-нибудь, чего ты стесняешься попросить у меня?
Настенька опустила глаза, попунцовела и затребовала: «Сидеть на крыльце, смотреть на закат и семки щёлкать». Занятие это пришлось ей, видимо, по душе. Во всяком случае, что не вечер, она выходила на крыльцо замка с мешком семян подсолнечника и долго сидела на ступенях, раскусывая шелуху и время от времени вздыхая. Я незримо присутствовал рядом с ней, на случай, если Настенька решится уйти без моего ведома. Не то чтобы я мог не позволить ей это. Просто знал, что без проводника пройти через топь практически невозможно. Однажды я попробовал «пощелкать семки» вместе с моей пленницей и госпожой, чтобы занять чем-нибудь лапы. Но это оказалось довольно хлопотно и совсем невкусно. Клыками не так-то просто лущить шелуху, да и сплёвывать через губу при отсутствии губ довольно проблематично. Так что, я чаще всего сидел на ступеньке, барабанил когтями по каменным плитам и гонял по кругу мысли. Иногда я читал: звериные глаза хорошо видели в темноте. В тот вечер, когда Настенька впервые увидела мой отталкивающий облик, я тоже взял с собой книгу. Не успел я одолеть и пяти страниц, как Настенька спросила меня, что я читаю.
- Это история называется «Жимолость»****. Она о двух влюблённых, чья любовь была сильнее смерти. Хочешь взглянуть, госпожа моя?
Настенька только покачала головой:
- Я грамоте толком не обучена. Да и не женское это дело – буквы разбирать.
Не принцесса, подумал я отстранёно. Не принцесса, просто хорошая девушка. Самоотверженная и честная. С добрым сердцем.
Настенька между тем продолжала:
- Не на книгу взглянуть я хотела, а на тебя, хозяин мой ласковый. Правда ли ты страшен так, как сказывал мне батюшка?
- Страшнее некуда, госпожа моя.
Мне не хотелось показываться, но откладывать этот момент было уже нельзя. Слишком мало времени у меня осталось.
- Если вы готовы, госпожа моя, я могу предстать пред вами.
- Готова, – сказала Настенька и с некоторым нетерпением оглянулась.
Я повёл левым плечом, и стал видимым. Настенька не бросилась бежать со всех ног, но заглянуть ей в лицо я не решался. Она издала несколько звуков, смахивающих на всхлипы, которые сменились звонким хохотом. Я ошарашено уставился на девушку. То не была истерика. Она смеялась абсолютно искренне. Я ожидал воплей ужаса, может быть, обморока, но никак не смеха. Меня самого передёргивало от страха и отвращения, когда я мельком видел своё отражение в оконном стекле или воде для умывания. Моё лицо было покрыто чёрной длинной шерстью, под плоским носом разверзалась звериная пасть. Покрытые свалявшейся шерстью лапы напоминали б медвежьи , если бы не длинные, гибкие пальцы, заканчивающиеся жёлтыми изогнутыми когтями. На спине вздымался драконий хребет, а то, что когда-то было моими ногами, более всего походило на птичьи лапы. Моя внешность была противоестественна и ничем не напоминала человеческую. Я был зверем, опасным и жутким. А Настенька безудержно хохотала, сгибаясь пополам и ударяя ладонями по ляжкам. Её смех оборвался так же неожиданно, как начался. Настенька смотрела мне прямо в глаза:
- Вот значит, ты какой, хозяин мой ласковый. Я видела на ярмарке, скоморохи в клетке возили бабу с бородой и старика, в перьях. Он ещё кричал по петушиному... Знать по этому ты затаился тут, посреди глуши лесной... Думаешь, что тебя могут тоже в клетку запереть? Или что бояться да шарахаться станут? Так?
Глупая девочка, не понимала, что, если бы я мог уйти из этого проклятого места, я бы ушёл, даже таким. Пусть боятся и потешаются. Но я не мог. Об этом, впрочем, нельзя было говорить вслух, поэтому я пробормотал что-то неразборчивое вроде «Спасибо, что не испугалась меня, Настенька» – и это было сказано почти искренне.
Дни шли за днями. Настенька не оставляла попыток отмыть и расчёсать мою свалявшуюся в колтуны шерсть. Было довольно больно. Но чем ближе я был к роковому часу, тем терпеливее и равнодушнее становился. Настенька по прежнему сидела вечерами на крыльце со своими семками, всё чаще просила меня побыть рядом, пока она сидит за пяльцами. Когда до моей предполагаемой гибели оставалось всего три дня, Настенька пожаловалась, что из-за меня никогда уж не увидит ни своего батюшку, ни милых сестриц.
- Хочешь их увидеть? – пожал я косматыми плечами. – Это легко устроить.
Я вынул из буфета блюдце с лежащим на нём золотым яблоком. Незаметно коснулся яблока когтем, и оно споро побежало по кругу. Настенька впилась глазами в центр блюдца, где, как вьяве, был виден её отец.
- Батюшка, родненький! У меня всё благополучно, чудище меня не обижает! – закричала Настенька, склоняясь над изображением.
- Это так не работает... госпожа моя. – мне надоело играть роль её раба, но я должен был попытаться довести этот спектакль до конца. – Ты можешь видеть и слышать, тебя — нет.
- Тогда мало радости от игрушки этой дивной, – печально заключила Настенька.
- Иногда это единственная возможность увидеть того, кто тебе дорог. Но ты, госпожа моя, можешь поговорить с отцом, если желаешь того.
- Как же возможно такое? – всплеснула Настенька руками, а я раскрыл перед ней жёсткую чёрную ладонь. Посреди ладони лежал серебряный перстенёк.
- Помнишь, Настенька... Наденешь на палец — дома окажешься. Второй раз наденешь — сюда вернёшься. Только знай, если не вернёшься к послезавтрашнему дню — я умру на вечерней заре.