Вот и сейчас Заринке думалось о другом.
Горе-то, конечно, было сильным. Невыносимым даже. Да только холод все равно пробирал до костей. А где холод, там и болезнь. И хорошо, если одной водой из носа отделаешься. А бывает и так, чтобы жар…
Заринка завернула в людный проулок, где высились добротного вида лавки да харчевни. Пахло здесь куда лучше, чем среди скотины. И луж все ж таки меньше было…
Девка не стала долго выбирать. Она знала, что батька ее, купец Светломеста, распродастся скоро и станет ждать у лавки с деревянным клевером перед дверью, потому и прошла к тяжкой двери. Ухватилась рукою за увесистую ручку, и, только хотела дернуть, как ладонь обхватили крепкие пальцы.
Зара обернулась. К ней шагнул статный хлопец о наряде дорогом. Шагнул и улыбнулся открыто:
- Здравствуй, - сказал, - кто ты?
Заринка оглядела молодца с ног до головы. Нашла его хорошим, да только не таким, как Свят. А потому упрямо вздернула подбородок:
- Ты бы шел себе, барин, куда идется. И дорогу не занимал.
И она легко проскользнула в харчевню, оставив удивленного хлопца позади себя.
В лицо пахнуло жаром очага, что горел посеред тускло освещенного зала, да пахом добротной снеди, что готовилась в Клеверной Лавке.
Девка выбрала небольшой столик у самого огня - часто ее здесь ждал отец, пока она выбирала себе бусы да сукна. А теперь вот ей не до бус. Да и ткань богатая так не радуют…
Тут же появилась пышногрудая разносчица, дочь харчевника. Принесла снеди и стакан горячего травяного взвара на меду. И Заринка впервые за этот долгий день в удовольствии прикрыла глаза.
- Отчего плакала? - Голос был приятен, бархатист. Но глаза открывать совсем не хотелось. - Что стряслось?
И Заринка бы не открывала очей, коль не горячая ладонь, что опустилась на руку ее. Злобно одернув тонкую ладошку, девка в недоумении уставилась на нарушителя покоя. А это все он, статный хлопец, что открыл перед нею двери лавки.
- Так почему слезы лила? - Вновь спросил он. - Что, бус не досталось?
Он смешливо уставился на нее, и его рыжие усы растянулись в довольной улыбке. Но Зарину это лишь позлило.
- Чего тебе надобно, барин? - Спросила она. - Аль не видишь, не хочу с тобой говорить?
- Не хочешь? - Притворно удивился тот. - Отчего же? Не мил?
И он подмигнул Заре.
- Не мил, - отрезала девка. - Надоедлив.
- Даже так? - Улыбка больше не трепала рыжих усов. И вид хлопца сделался серьезным. - Отчего ж?
- Другой мил, - отрезала Заринка. - И вообще, я есть хочу.
- Значит, слезы по хлопцу лила? - Не удержался собеседник. Взор его стал темен, и он зорко вгляделся в раскрасневшиеся глаза девки. - Так я и думал. Бросай это. Дурное. Все равно моей будешь.
- Твоей? - Задохнулась от возмущения Зара.
- Моей, - повторил барин. Он резко встал. Достал из-за пояса кошель с монетами, и, выбрав блестящий алтын, вложил его в ладонь проходящей разносчицы: - Это за обед барыни.
А потом развернулся на каблуках резко и мгновенно покинул лавку, оставив в недоумении что Заринку, что дочку харчевника.
***
Гость, принесший берестяные грамоты, уехал с неделю назад. Лицо воеводы, провожавшего того, было чернее тучи. Даже молодая жена боялась потревожить его своею лаской. А уж чернь…
В тот же день в замок пожаловали три всадника. И если доселе они приезжали с полными обозами, а в замке их ждало гулянье и пир, то на этот раз старосты спешились со взмыленных скакунов, чтобы скорее пройти в зал.
Говорили долго. Кажется, кричали, спорили. Только господин запретил и близко подходить к тяжелой двери. Правда, нескольких слуг все равно выпороли - гнев искал выхода.
А потом случилось страшное.
Здоровый, кряжистый воевода, разворотом плеч обходивший любого мужика в округе, захирел. Первыми прознали про то слуги, потому как молодицу больше не впускали в мужнины палаты.
Воевода второй день не спускался в трапезную.
В замке готовили вкусно. А уж теперь - и подавно. Кухар изгалялся как мог. Страшился расправы. Обыденные харчи, горячо любимые широкоплечим хозяином, не ставили в высокую печь. Все больше заморские блюда. И травы душистые везли с самих Южных Земель, чтоб пахло…
Только это не помогало.
Выставлял воевода у двери посуду с остывшей едой, к которой почти не притрагивался. И только воду пил. Много, жадно. И все равно сох.
Спустя неделю вышел постаревшим и осунувшимся. Не худым - тощим даже. Ухватился рукой за пробегавшую мимо девку, упал без сил. А на руку той прыснула зловонная черная жижа, сбежавшая из лопнувшего струпа.
Девка тогда кричала. Долго и истошно.
А потом и она слегла.
Несмотря на студеный воздух, ставни в замке держали раскрытыми настежь. Ждали здешнего знахаря.
А как тот приехал - уразумели, что не поможет. Только делать-то что-то надо…
Люди справлялись, как могли.
В коридорах пахло травами. Только теперь не заморскими - своими, родными. Полынью вот, шалфеем, зверобоем…
Можжевеловые ветки развешивали по углам горниц. И тоже жгли, проливая слезы от едкого дыма - окуривали палаты.
Пили отвары, сыпали в еду пахучие соцветия - до горечи, до потери вкуса. И покрывали дощатые полы ковром из сухих листьев да веток.
А хворающих становилось все больше.
Потом пришли три грамоты. В них размашисто, небрежно было написано то, о чем в замке догадывались. Хворь пошла по селам. Умерших покамест было немного, но заболевали все больше.
И знахарей не хватало.
Кто-то вспомнил про старых богов.
В закутках шептались, что, мол, Огнедержец бережет детей своих. Говаривали, будто в иные времена посреди болезни рождался в людях дар, который ворожеи несли в села. Да только часы те прошли. И вспомнит ли Огнедержец о слове, данном людям?
Может, и вспомнит.
Но примут ли они, глупые дети, этот дар? Припомнят ли, что ворожеи с ворожебниками не зараза какая, не гнусь, а спасение?
Люди шептались все больше. И говор этот летел поверх голов, проникая сквозь тяжкие створки храмовых дверей. За ними денно и нощно возносились напевы да песнопения, а храмовники все чаще раздевали младенчиков. Метки черные искали. Зачем? Потому как ворожеи - ведьмы, значится - всегда отмечены черным знаком.
Только могли ли знать храмовники, что метка Огнедержца лежит не на плоти, а в душе?
И что просыпается дар не у одних младенцев…
Глава 5.
Смеркалось.
Сиреневый воздух дрожал меж деревьев, сливая стволы близкорастущих сосен в густой частокол. Тонкая нахоженная тропка, вившаяся между столетними исполинами, вот-вот грозилась оборваться, оставив всадников в густой чаще.
Ашан опасался ночного леса.
Ему помнилось, как усталые торговцы, засыпая у огромного костра, рассказывали странные истории о древнем зле, живущем в Темнолесье. Степняки тогда долго смеялись над купцами народа Лесов. Говорили, что у них, людей перекати-поле, уж и земли-то родной не осталось. А она - матка - бережет не только тело, но и душу.
Но Ашан помнил и другое. Старый Хан, что принял его в войско, улыбался в тот вечер мало. Жестом отказывался от браги, завезенной с Темнолесья, да легко потягивал кумыс. Слушал.
А воин знал - уже тогда понимал - Хан мудр и хитер.
И легенды те уж больно походили на правду. Почему командир так думал? Не знал. Чудилось, будто слышал уже это. Когда? В другой жизни, наверное…
Лошади шли долго. Утомленные дорогой и непогодой, они все настойчивее загребали копытами, силясь хоть на миг облегчить ношу. Но всадники как будто становились только тяжелее.
Белоград давно остался позади, как и два воеводства, что лежали на их пути. По рассказам старожилов, впереди ждало последнее село, за ним - Камнеградское Княжество. Только лес все не хотел заканчиваться. Уж не заплутали ли степняки?
А воспоминания снова нагрянули, заставляя опасливо обернуться.
… - Э-э-э, не. Погоди, брате, ржать, - тянул кряжистый мужик с седыми волосами и тощей бородой, торчащей в складках жирного подбородка. - Все вы - степняки - одинаковые. Говоришь вам, говоришь… тьфу на вас!
И мужик лихо махнул рукой. Не рассчитал силы, да и упал пьяным на тяжелую подстилку у костра. Лбом стукнулся гулко, заматерился. Барахтался долго, словно бы жук, под насмешки и гоготанье степняков, а потом, как вовсе рассвирепел, разодрал на груди рубаху.
- Глядите, окаянные, коль не верите! Глядите!
Он все водил жирными от жареного мяса пальцами по располосанной груди, украшенной корявыми шрамами, а гогот становился лишь громче. И только Хан внимательно пригляделся, отставив золотой кубок с кумысом.
- Ну и дурень ты, лесник, - протянул один из воинов. Старый дядька давно не ходил с луком за спиной, все чаще обитаясь у таких вот костров. Оттого-то и знал больше других. - То ж когти зверя. Думаешь, коль живем в Степи, зверья не знаем?
Дядька тоже заржал, поднимая согласный хохот более молодых степняков. А купец только больше взбеленился:
- Зверье! Конечно! Кто ж говорит, что девка меня так подрала. Да только в лапы к зверью не сам я попал…
- Не пей ты больше, лесник.
- А ну тебя! - Обиженно махнул рукой торговец, но внезапно на его сторону встал Хан:
- Пусть говорит, Абзал. Гость он. Дай рассказать.
И мужик заговорил.
- …Летом то было. Гуляли мы долго. Купалу встречали, как-никак. Брагу пили, хороводы с девками молодыми водили. Я всегда был охоч до девок, хоть и постарел давно…
Скакали чрез огонь. А потом…
В общем, поспорили мы со Славкой, что один из нас папарать-кветку найдет. Поверье есть такое. Ста-а-а-рое. Как сам черт. Ну и мы, это, как черти драные, по лесу поскакали. Брага, так и та еще сил поддавала. И знали ж ведь про лес, да страх потеряли от дурмана.
В общем, мужики, очнулся я первым. Как прознал? От криков-то егоных. Кричал Славка на все Темнолесье, а откуда - поди разбери. И ор такой дикий… кровь в жилах стыла.
Кинулся я шукать его тогда. А нашел вот что, - и мужик снова ткнул рукою в изуродованную грудь.
Иду, иду, зову Славку, и тут - голос. Чистый, пригожий. Тоненький как колосок. И говорит так хорошо, складно. По любовь, ласку, про полюбство.
И женка у меня ж тогда была, и сам я староват для такого. А вот удержаться - никак.
Иду на голос, а у самого аж поджилки трясутся. Страшно. Да с каждым шагом все сильнее. А полюбства хочется - просто страсть. И справиться с собой нету сил. Уж и про Славку забыл, и про крики егоныя.
И тут передо мною - девка. Пригожая такая. Ласковая. Все льнет к телу, погладить норовит. И губы алые подставляет для поцелуя.
А пахнет ягодой да травами. Жимолостью. И чем-то сладким, приторным. Словно бы медуницей. Но то - совсем малость.
И уж поддался я на голос, а она еще нежней стала. Уложила на траву шелковую да песнь завела. Я к ней руки тяну, а она все улыбается, уворачиваясь. И поет, поет, поет…
Уснул я, мужики.
И слышал крики. Рваные, дикие. А когда понял, что крики - мои, тут-то зенки и раскрыл.
Волчье стояло надо мною, грудь рвало. А девка эта на дереве сидела, аккуратно волосы перебирая. Косы все плела.
- Ты ешь, - говорит, - хороший. Этой падали тут не счесть. Вот и мой полюбок на речи дивные ушел. Сгноил меня в теле молодом. Душенька боли-и-ит. У омелы оно всегда так.
Спасли меня тогда. Кто и как - не помню. Рассказали потом, что и девки-то никакой не увидали. А Славка так и сгинул без вести. Только я-то помню.
Все помню…
Скакун жалобно заржал. Пушистый клубок пара, подкрашенный синькой вечернего леса, стремительно поднялся ввысь. И если еще час назад тяжелый меховой тулуп, в который закутывался воин, грел, то теперь он казался ненужной ношей. Икры ног ощутили, как и по спине лошади пошла мелкая дрожь.
Ашан спешился первым. Огляделся. Кругом - глухой лес.
Проклятый повел носом. Чутье от ноющего голода обострилось, и воину почудилось: слышит? Он снова вдохнул. В носу привычно защекотало, а в теле прибавилось сил.
Село.
Похоже, пограничное. Мелкое. Человек сто, не больше. И пахнут домом да уютом. Спокойствием, тишиной.
Как давно он научился жить без всего этого? Не помнил. Да и зачем? Так проще.
Он снова забрался на лошадь, пришпорив покатые бока. И если их животные выдержат, у него и братьев сегодня будут еда и кров. А коль нет…
В душе колыхнулось нечто липкое. Перехватило дыхание, и перед взором почти возникло оно - воспоминание. Но проклятая кровь тут же восстала, заглушая голос души. Что должен был вспомнить Ашан об этом лесе? Да и как? Был ли здесь?
Воин не знал. Силился вспомнить, да не мог.
***
Впереди вился дымок невысоких изб, а в воздухе пахло едой.
Свежий хлеб.
Ашан давно не ел хлеба народа Лесов. Редкие гости привозили мякиши в степь, да и те по дороге черствели так, что теряли и вкус, и запах. Воин привык к жизни в Шатровом Городе. Научился любить лепешки, испеченные на тонком камне. Только все равно нет-нет, да и вспомнит ощущение, как теплый мякиш приятно кислит на языке. И как тает во рту, когда запиваешь его бульоном.
Скакун, почуяв тепло, ускорился без команды наездника, и уже спустя несколько минут Ашан въехал на головную улицу. Два всадника поспевали следом.
При виде воинов дети сбежались к лошадям, пытаясь дотянуться маленькими ручонками до хвоста. Удивленно галдели, со страхом поглядывая на чужаков. А несколько старших бегом разбежались по избам звать мужиков.
- Берегись! - Предупредил мальца Ашан, зная, что лошадь не любит чужаков. И тут же тонкий детский визг оповестил село о приезжем.
На улицу вывалило несколько здоровых мужиков, в крепких ладонях которых были зажаты вилы. Мужики держали спины прямо, но опасливый взгляд, брошенный одним из них на окно под самой крышей, дал Ашану понять: боятся. Воин перехватил этот взор и увидел острие взведенной стрелы, подрагивавшей в тонких руках подлетка. Не хорошо, дурно это. Только прибыли - и уже проблемы.
Ашан высоко поднял потемневшие ладони в знак того, что сражаться не станет. А затем, когда к нему вышел дюжий мужик зим сорока, спрыгнул с кобылы. Староста, значит.
- Я пришел в село с миром, - спокойно произнес Ашан, еще выше поднимая руки. - Мне нужен Камнеград. Дорога к нему. А до того - еда и кров. Ночь впереди, кругом - глухой лес.
- С миром, говоришь? - Сельский староста внимательно оглядел Ашана, подмечая его облик: - Глаза наши, хоть и кожа смуглая. Да и ростом высок. Статен. Беглый?
Сам мужик был невысокого роста - два аршина да два вершка всего - а держался ровно. Ровнее молодых. Воин успел разглядеть на его лице россыпь мелких шрамов, затянутых без зазубрин, и понял: перед ним былой вояка. Староста перехватил взгляд воина, давая понять, что и он понимает действия чужака.
Мужик подошел чуть ближе, близоруко морща глаз:
- Руки чисты, да только от кожуха гарью несет. Над бровью - рана. Свежая. Кобыла еще чует кровь. - И он отвернулся от Ашана, говоря сельчанам: - Поутру воевода прислал грамоту. Белоград пал. И Княжество Унислава с ним. - И он снова взглянул на воина: - Что дальше? Навострил мечи на Тура?
Ашан чуть заметно сморщился. Все, чего он хотел - это согреться и поесть, но здесь, похоже, его ждали лишь проблемы.
- То дела не ваши, - спокойно ответил воин. Его голос был тих, только вокруг сразу похолодало: он гневался, а гнева Ашана боялись даже степняки. - Я не причиню зла ни вам, ни вашим семьям. Не причинят зла и мои воины. Только коль тронете меня - не избежать вам их сурового огня. Степняки не простят смерти брата. И вспомнят ее на лавках ваших жен и у могил ваших детей. Нам нужен кров на одну ночь. Рано поутру мы уйдем.
Похоже, слова воина настращали людей, но староста старался держать спину:
- В какую избу прикажешь тебя пустить, а, степняк? От тебя разит смертью! Дети не уснут, молодицы будут реветь. Что, не знаешь, как тебя боятся?
Ашан опустил руку в карман, а затем протянул на темной ладони пригоршню алтынов:
- Мы заплатим за ночлег, да купим хлеба в дорогу. Не задержимся надолго.
Староста махнул бабам рукой и противно сплюнул: