========== Корабли в чужой гавани ==========
К тому моменту, когда у хоккейного клуба "Медведи" появляется новый спортивный директор, клуб переживает не самые лучшие времена. Проще и откровеннее — находится в глубокой и беспросветной яме. Проблемы с игроками, деньгами, руководством — адекватным и во всем разбирающимся; одно за другим поражения кряду.
И появление начальницы-женщины с неприкрытым скептицизмом воспринимают все — от настороженно-внимательных тренеров до откровенно насмехающихся игроков в раздевалке.
Вратарь "Медведей" Шмелев с вычурно-устаревшим именем Кузьма — балагур, душа компании, знаменитый блогер, звезда интернета, любимец пустоголовых школьниц. Просто Шмелев — вечно травящий байки и анекдоты, пустозвон, не лезущий за словом в карман, откровенно нахальный пацан, не стесняющийся ничуть высказать все, что думает или видит — как, например, красивую до неприличия женщину, без стука и стеснения ввалившуюся в раздевалку, потенциально полную полуголых парней.
— А я не представилась? Виктория Михайловна Каштанова, новый спортивный директор хоккейного клуба "Медведи".
У нее рукопожатие — спокойное и уверенное, а точеная ладонь ледяная, как если бы на улице разгар зимы, добрые минус тридцать и никаких перчаток.
Шмелев запоздало насмешками давится — высказанными и рвущимися с языка, с досадой признавая, что привычка острить оказалась неуместной и даже вредной. А еще, ловя затаенно-неприязненный взгляд непроницаемых пыльно-зеленых, понимает с сожалением, что лишился не только всех бонусов, но и малейшего расположения нового директора клуба.
Баба на корабле — быть беде, определенно.
Вика просто сбегает: из ставшего родным города, где случилась трагедия; с прежнего места работы; от сочувствующих взглядов коллег, друзей и знакомых; от звонков и визитов мамы, душу каждый раз заново выворачивающих.
Где-то там остаются беспросветно-изнуряющие одинокие ночи, дни опустошающе-жуткого оцепенения и выматывающих до сердечной боли слез. Остаются траурно-черные костюмы в шкафу с расшатанной дверцей; уютно-обжитая квартира с флером когда-то осязаемо-ясного счастья; остаются друзья и родные, сочувствующие поначалу, растерянно-неловкие после от колющего незнания — что говорить, как смотреть, чем утешить. Все остается там — все, кроме боли.
Вика просто спасается: в суетливости серых рабочих будней, в хлопотах по обустройству на новом месте, в наведении порядка и дисциплины на новой работе, в смене городов, гостиниц, обстановок, пейзажей, проносящихся в окнах автомобиля.
Вика — она как тот механизм из рекламы батареек с непозволительно долгим сроком службы, заведенный и все никак не разряжающийся: кнопку питания, кажется, выключить забыли. Вика — она как вечный двигатель, как программа, напрочь заглючившая в выполнении поставленной ей задачи, как прибор, работающий чисто на автомате. Вика — в бесконечных спорах и ругани по телефону, просиживающая за ноутбуком, чашками глотающая кофе, снующая по Дворцу, решающая вопросы, достающая тренеров, придирающаяся к игрокам, замороченная звонками, организациями, договорами — эта Вика внешне обыденная, настоящая, цельно-живая. Старательно-забывающая. Стремительно-сбегающая — от боли и от себя.
Но все батарейки рано или поздно садятся.
Свою очередную-случайную Шмелев без всякого сожаления выставляет на ночь глядя на улицу, в прощальном проявлении галантности вызвав ей такси. Искренне надеясь: новой встречи судьба ему не подарит.
Заваливается на диван со смартфоном, лениво пролистывая ленты в соцсетях: порция свежих шуток, восторженно-сюсюкающие комменты под недавно залитым видео, несколько обиженно-гневных сообщений от забытых-брошенных: таких же девушек-однодневок вроде той, что выставил недавно за дверь.
Тянущая скука сковывает скулы; становится непонятно отчего противно и жутко хочется спать. И, раздраженно вжимая палец в кнопку питания телефона, Шмелев морщится против воли от нелепо-несвойственной, едкой мысли, пришедшей вдруг: это все ему, кажется, нужно все меньше. Такое — скучное, предсказуемое, набившее оскомину и вызывающее зевоту. Не пробуждающее эмоций.
В свои двадцать с лишним Шмелеву до странного нудно, тошно и пусто жить. И хер его знает, как с этим бороться и вообще — надо ли.
========== Логическое завершение ==========
Смутное недовольство становится ясным и простым: одно за другим замечания, напоминания, предупреждения, больше похожие на угрозы. Каштанова — она как энерджайзер на шпильках, все замечающий, все успевающий и всем недовольный: ругается с кем-то по телефону, мимоходом бросает замечание опоздавшему игроку, цепляет взглядом очередной непорядок во вверенной ей территории, будь то проблемы с освещением, плохо заточенные коньки или еще какая-нибудь из тысячи мелочей — явных и совсем незаметных.
Раздраженный гул за створкой раздевалки замечает тоже. Лидирует, как обычно, Шмелев, — кто бы сомневался?
— А чего вы на меня-то так смотрите? — Неприязненно-холодный взгляд вскрывает не хуже скальпеля.
— Ну это же вы Чеховым зачитываетесь, "Каштанкой" например. Я вам настоятельно советую перейти на литературу для взрослых. Достоевский писал неплохие романы. "Идиот", например. — Гордо удаляется под одобрительные смешки — ответный выпад оценен в полной мере.
Шмелев хмурый взгляд ввинчивает куда-то под лопатки, ненавязчиво обрисованные тонкой тканью, — отмечает краем сознания, что единственная "баба на корабле" знает толк не только в классике, но и в правильных шмотках тоже.
А еще — бесит его неимоверно.
Лерочка — неполные восемнадцать, вызывающе-красная помада, юбка критически неприличной длины и забитые вырванными из контекста цитатками ленты в сецсетях — на фоне сомнительных фоток, разумеется. Корчить из себя начитанную интеллектуалку, оказывается, модно, даже если мозгов хватает лишь на то, чтобы запостить очередное селфи перед зеркалом — ладно хотя бы в белье.
Пока Лерочка, что-то непрерывно треща, показательно таскает его между стеллажами в книжном, презрительно кривясь на яркие обложки так называемого легкого чтива — выискивает не то Коэльо, не то Мураками — Шмелев со свойственной иронией думает, что на деле потолок ее литературных познаний вряд ли поднимается выше глянцевых журналов про косметику, парней и прочую бабскую лабуду — новая покупка, сто процентов, отправится к паре десятков остальных, заброшенных пылиться на шкаф: книжных полок в квартире Лерочки не водится по определению.
Шмелев, рассеянно сканируя обилие печатной продукции, впритык теснящейся на шатких конструкциях, невольно взглядом за очередную обложку цепляется: весьма дорогое и вполне себе красочное "обучающее пособие" с фривольными и более чем понятными картинками вызывает внезапную усмешку не без доли ехидства: недавняя сцена в раздевалке вспоминается очень к месту — идея по-детски хулиганской выходки созревает практически моментально.
Литература для взрослых, говорите?
У Вики от постоянной беготни по коридорам и этажам ноги гудят как после марафонской дистанции; в голове — разрозненными обрывками телефонные разговоры, результаты важных встреч, всяческая финансовая муть, путаница в документах и еще куча всего важного-обязательного-срочного, требующего ее непосредственного участия и пристального внимания.
Устало рушится в кресло; под столом сбрасывает туфли, давая отдых ногам; морщится, прихлебывая давно остывший кофе. Снова тянется к стопкам документов — взгляд недоуменно на каком-то ярком тяжелом издании останавливается. Машинально, на обложку не глядя, раскрывает страницы — замирает, в первые секунды не понимая искренне, как эта литературная порнография здесь оказалась, и только после на бумажный вкладыш натыкается: "Что вы там говорили про литературу для взрослых?"
— Идиот! — растерянно-разъяренно припечатывает диагнозом. Сомнительный "подарок" с брезгливой поспешностью отправляется в корзину для бумаг; гневно смятый листок-послание — следом.
Залпом допивает противный на вкус кофе, решительно придвигает к себе ноутбук, возвращаясь к работе — едким осадком недавнего раздражения мелькает мысль, что попала она не во взрослый хоккейный клуб, а в группу детского сада — выходки соответствующие.
Но самое поразительное — это вполне себе тонизирует.
Лерочка утомляет его уже на третью встречу — непрерывно-пустой болтовней, тягой постоянно селфиться — в кафешке, кино или в постели; привычкой занимать ванную часа по полтора; дурацкими приставаниями и расспросами, когда он, замотанный после тренировки, пытается сосредоточиться на отснятом видеоматериале для очередного монтажа, и еще множеством незаметных практически, но ужасно раздражающих заморочек.
В свои "за двадцать" Шмелев неплохо научился справляться со всякой бытовой мелочевкой, сносно для парня готовить, весьма прилично играть в хоккей и создавать видосы, которые не только заходят зрительской аудитории, но и помогают поднять бабла. Чему он точно не научился — расставаться со своими подружками мирно и без последствий.
Наивная надежда о бывшей больше не вспомнить надеждой и остается — и ее, и ее двинутого братца-качка, и пару его приятелей он теперь уж точно запомнит надолго, да и ноющие ребра и привкус крови во рту, видимо, тоже.
Поднимается неловко, на земле нашаривая отброшенную спортивную сумку и, чертыхаясь, сжимает зубы — ногу сразу прошибает стреляющей болью.
Завтрашний выезд, кажется, накрывается медным тазом, равно как и контракт — королева Виктория еще в прошлый раз соизволили предупредить, что очередного залета ему не простят — ни лично она, ни клуб в целом.
Прекрасно начавшийся сезон для вратаря Шмелева подходит к не менее блестящему завершению.
========== Старые переломы и новые трещины ==========
К утру боль не проходит — вгрызается с новой силой. Шмелев, едва задремавший, кое-как приподнимается на постели, взглядом мажет по циферблату часов.
До отъезда команды остается всего два часа.
— Шмелев, шевелись давай! Ты чем ночью занимался вообще?
Кузьма, последним заталкивая в багажное отделение сумку и с трудом забираясь в салон, тренерский окрик пропускает мимо ушей. На сиденье рушится, благодаря мысленно удачу за поистине царский подарок — отсутствие тренировки перед выездом.
Остается самая малость — пережить матч.
Ерунда совсем, правда же?
Бумаги ровными стопками ложатся по папками; предусмотрительно запароленный и отключенный ноутбук отправляется в ящик стола. Вика прощальным сканирующим взглядом — ничего не забыла? — окидывает кабинет; тянет со стола ключи.
А в следующую секунду от скрипа двери вздрагивает как от прогремевшего выстрела. И до того, как поднять глаза, уже знает — весь старательно выровненный и тщательно устроенный мир смоет волной штормовой, как песчаный замок в накатившую бурю.
— Здравствуй, Вика.
Вот так обыденно-просто, будто только несколько часов назад расстались, мило попрощавшись и договорившись увидеться вновь. Будто не было тех пустых и жутких ночей, унизительного развода и попыток с ужасным несчастьем справиться в одиночку. Будто не оставлял он ее трусливо — выплывай как знаешь, милая; будто не предавал так легко и мимоходом, со спокойной душой уйдя строить новую — счастливую — жизнь. В которой ни ей, ни воспоминаниям о дочери места ну никак не нашлось.
Из-под ног выбивают почву. Из легких — остатки воздуха.
— Вика, Викуля, тебе плохо?..
Он так приторно-ласково ее в другой жизни называл — в другой, тихой, уютной, счастливой. Совместной.
Но сейчас-то, сейчас-то зачем, господи?
"Плохо?"
Плохо ей было, когда в больничном коридоре на узкую скамейку рушилась, оглушенная известием о смерти дочери. Плохо ей было, когда толпа каких-то людей — близкие, кажется, — у заваленной цветами могилы заученно-банальные соболезнования высказывала. Плохо ей было, когда ночами в подушку выла, пока уставший от ее истерик муж где-то задерживался, прикрываясь раздраженно-предсказуемым "много работы". Плохо ей было, когда он ушел — без каких-то внятных объяснений и даже без пары фотографий их дочери, словно и помнить ни о чем не желая.
— Не называй меня так!
— Как скажешь. — С какой-то покорностью издевательской в смягчившемся голосе — Вика взгляд недоуменно поднимает, узнавая и не узнавая одновременно. Да нет, он все тот же, тот же знакомый, некогда родной Виктор, некогда любимый муж, некогда... Все та же щетина колючая на щеках, костюм идеальный, только взгляд серьезный странно, без самоуверенности извечной, которой так восхищалась когда-то, принимая за силу, непробиваемость, стойкость.
Опасно ошибаться в близких — тот еще аттракцион.
— Может, скажешь, что тебе нужно? У меня мало времени. — Деловито-ровно, без доли нервозности. Только пальцы, в ремешок сумки вцепившиеся, непозволительно неловкие и дрожащие — выдают безжалостно. И разжимаются тут же, когда тяжелым горячим выдохом висок опаляет как выстрелом:
— Ты.
Звон раскатившихся по полу дамских мелочей тонет в диком сердечном грохоте.
— Виктория Михайловна, у нас проблемы.
Вика, щурясь на нагло заглядывающий через шторы солнечный свет, осторожно приподнимается, кутается в одеяло, пытаясь сосредоточиться на смысле слов, бьющихся в трубку. Что-то о матче, о проблемах в составе, об очередном косяке Шмелева.
Раздражающе-знакомая фамилия обдает ледяным душем — моментально проясняется в голове и пропадает дремота.
— Что?
И, краем уха выслушивая отчет об очередных неприятностях, молниеносно натягивает на себя неприлично помятые вещи, так неправильно пахнущие вчерашним безумием. И слишком-родным парфюмом.
Вылетая из сумрачного гостиничного номера в душное солнечное утро, Вика даже благодарна Шмелеву и его новой выходке.
Хотя бы за то, что можно не думать о прошлой ночи.
========== Перемена мест слагаемых ==========
Рев трибун в ушах отдается гудением трансформатора.
Лед на пятаке взрывается искрами — фонтан брызг взметается колким крошевом. "Медведи" явно не успевают — увязают, не выдерживают темп соперника. Шайбы рикошетят одна за другой — от беспрестанного мельтешения перед глазами взлетают черные мушки. Дышать становится нечем; нетерпеливые тренерские окрики падают в пустоту.
Очередная шайба прицельно врезается в сетку ворот — Шмелев, как в замедленной съемке, подается в сторону, не успевая на долю секунды. В травмированной ноге сквозь заморозку обезболивающим вспыхивает адская боль, и темнота перед глазами накатывает душной волной.
— Василий Геннадьич, что с ним?
Раздраженная властность знакомого голоса тонет в грохоте распахнувшейся двери. Шмелев непроизвольно морщится: и от перспективы выслушивать очередные гневные нравоучения, и от взрывающейся перед глазами ослепительной красноты — в висках зарождается тупая пульсирующая боль.
— Ушиб сильный и вывих серьезный. Еще и обезболивающего наглотался, вот и результат, — голос врача команды поглощается плотной ватностью.
— Замечательно, — в тоне королевы Виктории предельная концентрация ядовитого сарказма и... усталости? — Только этого нам не хватало. Шмелев, последнее предупреждение было в прошлый раз. Больше такого не будет. — Тон выравнивается, обесцвечивается будто бы, становясь выскобленно-официальным и сухим: — Вратарь Шмелев, хоккейный клуб "Медведи" в ваших услугах более не нуждается.
Равнодушный хлопок двери в голове отдается уже привычным гудением, а из знаков препинания только черные точки перед глазами.