— И ты тоже вся в папу пошла, Мирочка, — продолжала мать, будто не заметив его ухода. — Все у тебя в ручках спорится. А ну-ка, покажи мне, что ты вчера вечером сделала!
Мира доставала вчерашнее вязание или вышивку и показывала матери. На всякое рукоделие у нее и вправду был талант, это даже Тось понимал. Мать хвалила ее и отпускала их играть.
Тось возносил богам благодарственные молитвы, что все закончилось, но стоило им выйти на улицу, как их вылавливал отец.
— Эй, перепелка, хочешь, лошадку вырежу?
Он всегда звал Миру то перепелкой, то егозой, то кошкой серой с длинным хвостом, то выдумывал еще какое-нибудь прозвище. Тось ревниво отмечал, что ему самому отец никогда не придумывал никаких прозвищ и уж тем более не предлагал вырезать лошадок. А Мира, не подозревая подвоха, радостно соглашалась и вприпрыжку бежала следом за отцом в сарай. Тот будто между прочим расспрашивал ее о здоровье тетки Фелисии, и Тось кипел от злости, слушая из разговор. Когда деревянная лошадка была готова — красивая, как живая, отец был мастер на такие штуки — Тось утаскивал подружку на пруд или еще куда-нибудь, где не было взрослых.
Если же им случалось попасться на глаза Мириным родителям, то доставалось уже самому Тосю. Дядька Сегорий вечно подзывал его к себе, и мерзко улыбаясь, расспрашивал, как у него дела, интересовался, как там мама и не ссорилась ли она с папой. Навязчиво предлагал взять с собой на дальние поля или поучить грамоте. Тось был не такой дурак, чтобы рассказывать ему о ссорах родителей, хотя те ссорились и еще как. Да и учиться грамоте предпочитал у тетки Фелисии, та хотя бы не доставала разговорами. Всего лишь один раз сказала, что Тось похож на отца, и все. Тось тогда посмеялся про себя, потому что этого сходства никто, кроме нее не видел. Его отец был русоволосым, голубоглазым и курносым, а сам Тось уродился чернявым и сероглазым. Глаза, в отличие от отцовских, у него были глубоко посажены, а нос вообще удался непонятно в кого — короткий, прямой, с высокой переносицей и резко очерченный, несмотря на детскую припухлость лица. А если к этому добавить оттопыренные уши и худобу, то картина получалась вообще неприглядная, это Тось и сам уже понимал. Деревенским он не нравился, они этого и не скрывали, и его кто за глаза, а кто и в глаза, называли подменышем, демоненком и Хельфовым отродьем. Разве что нагулянным ублюдком величать не решались — мать Тося имела крутой нрав, решительный характер и тяжелую руку, связываться с ней попросту боялись. Впрочем, Тось не сильно печалился по поводу своей внешней непривлекательности. Главное, что он нравился Мире, а до всех остальных ему и дела не было.
Глава 3.
«… вот уже более десяти лет я живу в Наирне и до сих пор не перестаю удивляться и задаваться вопросом: Род человеческий, что же ты такое? Кто сотворил тебя, выпустив в этот мир на боль и вечные муки? Говорят, что это сделал Создатель, но я уже не знаю, верить тому или нет. Я не хочу думать, что он был так жесток. Даже с животными, бессловесными и неразумными тварями он обошелся куда милосерднее….
Сегодня у меня на руках умерла пациентка. Девочка девяти лет отроду, совсем еще ребенок. Мой дар оказался бессилен ей помочь, я не смог ее исцелить. Горе матери мой язык не в силах описать, а мое сострадание к ним обоим так велико, что я захлебываюсь в нем, как в морских волнах. Люди, бедные, несчастные люди. Вы рождаетесь в муках, через боль и кровь, на короткую мучительную жизнь, в конце которой вас поджидает жестокая и беспощадная смерть. Смертная тьма все время рядом с вами, она внутри вас и снаружи, и нет вам способа укрыться от нее….
Но вы так стремитесь к жизни, что это не может не заслуживать уважения.
Сегодня, после того, как я вернулся домой, судьба решила жестоко подшутить надо мной, приведя ко мне в дом брата моей матери. Я был слишком расстроен потерей пациентки, чтобы думать о хороших манерах, но пришлось. Признаюсь, это далось мне с большим трудом, чем я ожидал. Все эти вежливые фразы и традиционные поклоны вдруг показались такими пустыми и никчемными….. Несомненно, есть в смерти и одно положительное качество — она заставляет ценить настоящую жизнь, жизнь без прикрас, без всей этой глупой красивой шелухи, которой мы, эльфы, так любим украшать ее.
Амилон, по-моему, это почувствовал, и намеками дал понять, что считает, будто жизнь среди людей огрубила и в какой-то степени очеловечила меня. Немного позднее, когда я испытал ощутимые трудности с пониманием одного из самых близких мне по крови существ, я осознал, что он, пожалуй, прав. Я слишком долго жил среди людей и слишком давно не общался с представителями своего народа. Я действительно очеловечился, но эта мысль по какой-то неведомой причине не вызвала у меня ни чувства стыда, ни ощущения позора. Именно сейчас я отчего-то считаю себя больше эльфом, чем когда-либо раньше.
Амилон предложил мне вернуться домой. Разумеется, я отказался. После того, как мой дар развернулся здесь во всю мощь, опять терпеть косые взгляды? Нет.
Тогда из его уст прозвучала завуалированная угроза вернуть меня в Благословенный Мирион силой и устроить брак с одной из дальних родственниц, чтобы удержать меня там навсегда.
Наверное, мне придется в скором времени покинуть Наирн. Жаль, я к нему почти привык. Я не боюсь Амилона, он не посмеет применить ко мне силу, все его угрозы также пусты и никчемны, как наш этикет. Но я не хочу, чтобы мне мешали. Я сегодня понял, что, пожалуй, являюсь единственным эльфом, который так долго прожил среди людей и так хорошо успел их узнать. Я хочу и дальше продолжить изучение, потому что считаю, что это совершенно необходимо мне и моему народу. Ибо, как бы эльфы ни закрывали глаза на правду, считая людей чуть ли не животными, люди таковыми не являются. Они по-своему разумны, обладают выраженными зачатками нравственности и морали, и в меру сил стремятся к свету. Я верю в это, и я это докажу. Я уеду в какой-нибудь университет и проведу там исследования. Мне это совершенно необходимо, ибо это мой прямой долг, как Перворожденного….»
(из записок Аматиниона-э-Равимиэля)
К двенадцати годам Тось сильно вытянулся вверх, но ничуть не поправился, и стал напоминать журавленка. Мира же напротив, слегка раздалась в плечах и бедрах и заметно окрепла, видно сложением и впрямь пошла в отца. Хотя лицом все же удалась в мать — смугловатая, большеглазая и с носиком-пуговкой. Она по-прежнему оставалась ребенком, не замечая подводных камней в обоих своих семействах. Любила всех без разбора, не оценивая и не вымеряя, насколько тот или иной родственник заслуживает такого отношения. Все так же таскала брошенных и больных котят, щенят и прочую живность. Лечить их у нее получалось все лучше и лучше, к ней даже стали иногда приводить больную скотину, правда такую, какая была уже на последнем издыхании, но Мира все равно была довольна, дневала и ночевала возле очередного кабысдоха, и частенько случалось, что и выхаживала. Тось, как и раньше, не понимал ее увлечения, по-прежнему не видя особой разницы между живым и неживым, но покорно помогал. О своем же увлечении предпочитал вовсе не вспоминать. Иногда очень хотелось взять под контроль хоть кого-нибудь, хоть дохлую муху, но в ушах гремел голос отца: «Давить таких уродов надо!» — и Тось этого не делал.
В осень их общего двенадцатилетия умерла Мирина мама, и на том закончилось их детство.
Знахарку к тетке Фелисии, кстати, муж и свекровь так ни разу и не пригласили, до последнего обвиняя в лени и притворстве. Только за три дня до кончины, когда уже всем стало ясно, что дело плохо, они отправили Миру к соседям, а дядька Сегорий запряг кобылу и поехал в соседнее село. Знахарку он привез, но помочь та уже ничем не могла. Даже не стала ругать непутевую родню за то, что так долго тянули, только плюнула и велела отвезти ее обратно. Мол, ей здесь делать нечего.
Мира ничего этого не знала. Ей не сказали ни того, насколько серьезная болезнь у матери, ни того, что знахарка отказалась помочь. Девочка переживала, рвалась к маме, которую хотела вылечить, как лечила своих щенков и котят, но ее не пускали. В деревне было не принято, чтобы дети смотрели на смерть. Тосю это казалось глупым. Жизнь переходит в не-жизнь постоянно, хоть смотри на это, хоть не смотри, ничего не изменится. Мира плакала, чуя неладное, просилась домой, но мать Тося встала стеной. Отец, правда, никак не реагировал на Мирины попытки уйти, но он в те дни вообще ни на что не реагировал. Тось даже не удержался от небольшого злорадства, типа вот на тебе, получи, а если бы тетка Фелисия не была матерью Миры, то злорадствовал бы еще больше. Когда та, наконец, умерла, он даже испытал облегчение, смешанное с надеждой. Ну может, хоть теперь все наладится. Отец перестанет смотреть через забор, ругаться с матерью и обратит внимание на них с Мирой.
Если бы Тось знал, чем эта смерть обернется, ни за что не стал бы радоваться.
Ночь, когда тетка Фелисия умирала, Мира почти не спала, а стояла у окна и смотрела на свой дом. Тось измучился с ней. Уговаривать было бесполезно, и он стоял рядом, тупо пялясь в темноту, потому что комната Мириной матери была с противоположной стороны, и им не было видно, светится ее окно или нет. Если есть свет, то жива, а если нет…. Впрочем, Тось подозревал, что света они с Мирой в любом случае не увидели бы — дядька Сегор и бабка Сава вполне способны были оставить тетку Фелисию умирать в темноте и одиночестве.
Утром, едва забрезжил рассвет, со стороны Мириного дома залаяли собаки. Тось с названой сестренкой дружно прильнули к окну и увидели, как следом за дядькой Сегорием в калитку входит деревенский жрец Всех Богов, которого обычно приглашали на отпевание. Тось понял, что все кончено, а Мира вскрикнула и зарыдала.
Она плакала весь день, пока покойницу мыли и обряжали, плакала, пока готовили поминальный обед.
— Мама, мамочка моя, — рыдая, снова и снова повторяла она. — Прости, что не пришла, меня не пускали! Прости, что не помогла, прости, что не поговорила с тобой, прости, что не держала за руку, прости!
Последнюю фразу она повторяла так часто, что она начала звенеть у Тося в ушах. Он искренне не понимал, по какой причине Мира считает себя виноватой, и это непонимание трепыхалось у него в груди пойманной птицей. Почему? Что она-то могла сделать?
— … прости, что не держала за руку, прости, что не попрощалась, прости!
Он сам был на грани, Мирино горе било по нему, словно молотком. Тось настолько привык делить с ней все, что по привычке разделил и это. К концу дня он уже очень раскаивался в том, что ждал смерти тетки Фелисии. Боги с ней, пусть бы жила, только бы не испытывать этой раздирающей грудь боли, от которой он задыхался на пару с Мирой.
К вечеру Тось настолько вымотался и был не в себе, что ему начало казаться, что самая главная беда Миры заключается вовсе не в смерти матери, а в том, что она не поговорила с ней перед смертью, не подержала за руку и все такое. Мира столько раз это повторила, что неудивительно, что он так подумал. Тось, правда, не очень понимал, зачем это ей было нужно, тетка Фелисия прекрасно умерла и без этого, но так ведь он многого не понимал из того, что казалось Мире важным. В голове у Тося стоял туман. Он устал до одури и хотел только одного — чтобы его молочная сестра перестала плакать.
В конце концов, покойницу обрядили, положили на погребальные доски и вынесли во двор. Похороны должны были состояться на следующий день — боги велели давать каждому покойнику шанс очнуться, да к тому же надо было успеть все приготовить для поминок. Вынести покойницу во двор распорядилась бабка Сава, мол, так лучше, на улице прохладно, и запаха не будет, а то завтра люди придут поминать, стыда не оберешься, если завоняется. Помогавшие готовить соседки покивали, отводя глаза, что, пожалуй, так и правда будет лучше, но Тосю подумалось, что будь бабкина воля, она бы вообще закопала невестку без поминовения, как собаку. Очень уж она с ней не ладила. И как раз в этот момент Тося осенило. Раз тетку Фелисию оставят на улице, значит, она будет без присмотра.
Раз тетку Фелисию оставят на улице, значит, она будет без присмотра.
Раз ее оставят на улице, значит, она будет одна. Ведь не будут же они караулить ее целую ночь.
Тось знал, что обычно с покойниками сидит жрец, но не будет же он сидеть рядом с ней всю ночь, да еще на улице.
Когда бабка увела Миру спать, Тось спрятался в сарае и стал ждать. Дядька Сегорий со своим двоюродным братом, его женой и кучей престарелых родственниц действительно сидели рядом с теткой Фелисией довольно долго, примерно до полуночи, пока жрец читал над покойницей молитвы. Светила луна, по краям погребальных досок горели свечи, и Тосю хорошо все было видно. Закутавшись в лошадиную попону, он несколько раз задремывал, просыпался, смотрел в щелку, снова засыпал и опять упорно просыпался. Наконец, жрец дочитал, все помолились и пошли в дом перекусить.
Тось сначала не решался выйти, все ждал, что родичи выйдут, но перекус, очевидно, затянулся. Никто не показывался, и он решил рискнуть.
Осторожно выйдя из сарая, Тось воровато огляделся, и ноги сами понесли его к тетке Фелисии. Страх быть пойманным смешивался с любопытством исследователя, и второе было гораздо сильнее. Встав рядом с покойницей, Тось без всякой нормальной для любого человека брезгливости взял в руку ее прохладную ладонь и сосредоточился. Он так давно хотел сделать это, что теперь испытывал нечто вроде сладострастия. Однако наслаждаться процессом было некогда, надо было все делать быстро. Поднять, провести к Мире и опять уложить. Чтобы поднять, надо очень точно представить, какой была тетка Фелисия. Он попытался вспомнить. Какой она была? И вдруг с ужасом понял, что почти не знал ее, а то, что знал, то ненавидел. Так какой же? Тось слегка запаниковал. А что, если у него не получится? Как же тогда Мира, так и будет реветь?
Нет, так не пойдет. Тось собрался, закрыл глаза и снова попытался вспомнить. Какой? Вот она улыбается грустной вымученной улыбкой, вот привычным материнским движением взлохмачивает его шевелюру и целует в макушку. Вот смотрит ласково и серьезно, почти как Мира. Она вообще была похожа на Миру, вернее, это Мира похожа на нее. Тось зажмурился до боли в глазах. Интуитивно понял, что ненависть здесь не поможет, надо любить… представил ее себе, как смог, резко выдохнул и…. То ли освободился от тяжести, которую носил в себе после отцовского предательства, то ли вытолкнул из себя сконцентрированное в образе знание о душе тетки Фелисии в лежащее перед ним тело. Открыл глаза. Сначала ничего не происходило, и он подумал, что ничего не получилось, но вдруг покойница дернулась и открыла глаза.
Тось выпустил ее руку и поднял правую руку вверх, чтобы проверить. Она тоже подняла руку вверх. Тось сел на погребальные доски, и она поднялась и села рядом, сбив на землю несколько горящих свечей.
Лицо у нее было белое и неподвижное, как маска, но все равно, это была она, тетка Фелисия, Тось чувствовал это всем своим существом. Он смотрел на нее, не отрываясь. Ведь он в первый раз делал это с человеком, и ему было интересно до дрожи. Она тоже смотрела на него, но как-то странно, будто вспоминая. Впрочем, если даже у него и не совсем получилось, ей и надо-то всего лишь сходить к Мире, подержать за руку и послушать, что та скажет. А потом можно и возвращаться обратно…
Вдруг дверь скрипнула, и Тось, не раздумывая, быстрой тенью метнулся к сараю. Если застукают…. Додумать он не успел, зато успел заскочить в сарай, и тут из дома вышли дядька Сегорий, его брат, бабка Сава с еще несколькими старухами и жрец. Тось застонал от отчаяния. Теперь тетку Фелисию увидят, и все усилия коту под хвост. Мира и завтра будет реветь белугой, и послезавтра, и после-послезавтра. Если уж она какого-нибудь кота оплакивает неделями, то после смерти матери месяц будет реветь, не меньше. А ему что все это время делать? Реветь вместе с ней?