Уютную комнату наполнял свет, дверь в другую комнату была открыта, позволяя заглянуть и увидеть, как там, сидя за письменным столом, что стоит в центре, ближе к окну, работает одетый в домашний халат сам месье Гюго. Он что-то быстро записывал пером, всё чаще и чаще окуная его в чернильницу. В комнату постучали. Испуганная Габи, будучи в положении, подошла к двери во вторую комнату. Гюго вышел из-за стола, тихими шагами направился к двери. У обоих пронеслось в голове одно: «Кто это может быть?»
Габи спряталась за раздвинутую ширму, затаив дыхание. Гюго спокойно подошёл к двери, повернул ключ в замке, приоткрыл её, посмотрел на гостя. В дверь ввалился нахрапистый блондин, молодой человек лет 25.
Гость, оставив у двери трость, прошёл вперёд, оглядывая мутным взором комнату, полупьяно задержав взгляд на Гюго, сообщил:
– Виктор! А я к тебе в гости! – панибратски полез обниматься он, улыбаясь. – Не ждал?
Гюго растерялся, будто его в чём-то уличили; он обеспокоенно посмотрел на гостя. Первое желание его было взять и выкинуть пришедшего за дверь, как блудного пса, но он сдержался, зло сверкнув глазами. Гость моментально всё понял, поэтому решил перейти к экспромту, придумав невинный предлог своему приходу, сбалагурил:
– Мне твой слуга намекнул за золотой, где можно тебя, мой милый друг, найти. Не обессудь! Принимай гостя в объятья! – и вновь полез обниматься, готовый расцеловать Гюго. Но тот его оттолкнул.
Блондин обиженно, переходя на фальцет, крикнул:
– Ах ты, стареющий мальчишка! – укоряюще-шутя потряс указательным пальцем, – проказник! – прищурившись, – всё по девочкам ходок! – Продолжая изображать из себя обиженного, он нараспев спросил: – Виктор, вы меня уже разлюбили? – впиваясь в него взглядом. – Как мне это понимать, совсем и навсегда? – Паясничая: – Ах! Ах!
Он приложил руку ко лбу, изображая расстройство, но тут же убрал её, ревниво глядя на Гюго, и с сарказмом выдавил:
– Или на троих играешь? – испепеляя его взглядом. – Где же твоя новая пассия? – оглянувшись, выкрикнул: – Я хоть посмотрю! На кого ты меня, мой великий писака, променял? – с прищуром, отчего у Гюго внутри пробежал холодок, въедливо произнёс: – Признайся как другу, где она? – не унимался он. – Чтобы я не устроил здесь кавардак, не доводи меня до безумия!
Габи, став свидетельницей пафосного монолога, устав от трескотни скорее женщины, нежели мужчины, не выдержала уединения, смело выступив из-за ширмы.
Изумлённый мужчина, осмотрев её с головы до ног, произнёс:
– Ух ты! Пардон, мадам!
Он неопределённо развёл руками, отпустив очередную колкость в адрес друга:
– Гюго! Да ты у нас влюбился по уши! – он не сразу пришёл в себя от потрясения.
Ещё раз посмотрев на Габриэллу, он, не сдерживая эмоций, с ехидством выпалил:
– Какие формы! – и затем язвительно: – Извращенец!
Гость, сражённый наповал догадкой, взмахнул руками, словно курица, что несёт яйца при нежелательных свидетелях, долго оправлялся от своей мысли, потом схватился за лоб и ошеломлённо произнёс:
– Подожди, подожди! Дай мне подумать! Так-так-так! Ты что?.. Может, отцом хочешь стать без свидетелей?
Он, взяв Гюго под руку, отвёл в сторону и зло процедил сквозь зубы:
– Да ты в своём уме? Она же цыганка! Сдурел? – сверкая глазами, продолжил, – да за такие дела! Тебя общество… И наше, и ваше сожрёт с потрохами! – Переходя к наставлениям: – Ну пошалил бы, и всё! – Добавил шёпотом: – Умыл бы, как говорится, руки! Не впервой! Девчонка ведь!.. – он оглянулся на Габи. – Понимаю тебя. Смазливая! – презрительно: – Её породе задрать подол за золотой ничего не стоит! – и вкрадчиво добавил: – Одумайся! Рви концы!
Гюго с болью смотрел на Габи, с трудом терпел нравоучения друга, затем с мягкой улыбкой, но язвительно сказал:
– Андре! Не тебе судить меня, пошляк! Она не цыганка! Венгерка из Трансильвании!
Виктор распалялся, презрительно взглянул на друга и уничтожающе произнёс:
– Возьми себя в руки! Ведёшь себя как ревнивая баба! – сжигая взглядом. – Улыбнись даме! А то забуду телесную и духовную близость с тобой!
Андре, впав в оцепенение, глядел на Гюго, подыскивая подходящие слова, перевёл взгляд на Габи, с нежностью, скорее от жалости к ней, сказал:
– Дитя! Как мне вас звать?
Габриэлла с дерзостью выпалила:
– Габи!
Андре констатировал:
– Габи? Странное имя для цыганки.
Та, глядя на него в упор, с гордостью парировала:
– Я не цыганка! Я венгерка! И зовут меня Го-а-би!
Тот, явно заинтригованный, продолжал допытываться:
– И как же вас, милочка, занесло из Трансильвании в Париж?
Габи, откинув голову, нагло заявила:
– Замуж захотелось выйти! Вот – за него!
Она кивнула головой в сторону Гюго, который молча стоял с усмешкой на лице, что придало ей уверенности. Глядя на Андре с вызовом, зло добавила:
– Во сне будущее видела, как тебя сейчас… – испепеляя взглядом, вновь кивнула в сторону Гюго, – вот с ним у меня встреча была! Ой, как понравился месье!
Габи, довольно поцокав языком, покачала головой, сверкнула глазами, пронзив Андре ледяным взглядом. Не переставая ёрничать, сказала:
– Позвал! Я и приехала! На зов его души.
Андре, поражённый её наглостью, повернулся к Гюго, ошарашено произнёс:
– Что-то мне не совсем понятно то, что она говорит. Объясни хотя бы ты! Чтобы я перестал чувствовать себя идиотом.
Гюго по-приятельски хлопнул друга по плечу, с усмешкой парировал:
– Судьба, братец! – расплываясь в улыбке. – Месье! Вам не понять такое чувство, как любовь! Кроме похоти, вы в своей жизни ничего не ощущали. – Он резко стал серьёзным. – Судьба свела нас с Габи! Мы познакомились, расстались и нашлись вновь.
Он ласково посмотрел на Габриэллу, светившуюся от счастья при его словах.
Не скрывая своих нежных чувств к девушке, Гюго постарался всё объяснить ошеломлённому другу:
– И я счастлив с этой сопливой девчонкой, с моей единственной дамой сердца… – он поднял указательный палец, подытожив: – вдвойне оттого, что буду отцом! – Его переполняли эмоции: – Надо умереть, чтобы воскреснуть!.. Я же умирал не раз и не два, и ты тому, мой друг, был свидетелем. – В запале: – Искал свою любовь! И не мог найти. И вот!..
Виктор ласково смотрел на Габи, любуясь и мысленно благословляя свою ненаглядную.
– Благодаря этому черноокому ангелу! Я воскрес! И живу, купаюсь в лучах счастья! Теперь я не просто самец, но влюблённый, любящий мужчина! – посмотрев на друга, – понятно, Андре?
Тот, скрывая нарастающую зависть, с сарказмом изрёк:
– Да уж! Вижу, ты как мотылёк над зажжённой свечой – крылья распушил… – процедил он сквозь зубы, – не жарковато? Не опалите крылышки, Дон Жуан!
Андре вдруг перестал сдерживать эмоции и в истерике закричал:
– Сколько раз! Сколько раз ты божился мне в любви?! – Кривляясь и передразнивая друга: – Видите ли, он влюбился! – с ухмылкой добавил: – скоро твоя голова начнёт лысеть… Зубы вот-вот сгниют, как у старого скакуна.
Он резко умолк, сообразив, что сказал лишнее. Продолжил чуть спокойнее:
– Вытри пот под крыльями. Сдурел совсем! – резко развернулся, напоследок испепелив Гюго взглядом, добавил: – всё! Я ухожу! Наши с тобой отношения закончились, здесь и сейчас. – И продолжил брюзжание: – Ты меня при этой, – кивнув в сторону Габи, – при ней в грязь втоптал… – С сарказмом: – Было бы перед кем! – ядовито: – Перед простой девкой, цыганкой!
Андре злобно посмотрел на Габи и отчаянно крикнул:
– Она ведьма! Околдовала тебя! – Уже спокойнее сказал: – Сходи, исповедуйся! И гони эту девку прочь! Знаем мы таких! – добавил он.
Не оглядываясь, Андре направился к двери; схватив свою трость, в дверях повернулся, пристально оглядел стоящую в молчании парочку и зло, скорее обращаясь к Габи, сказал:
– Деточка, между прочим, Гюго – горький пьяница! Как напьётся, так бьёт… – с вымученной улыбкой, – ой, не любя и чем попало, больно, учти. Проверено мной!
Габи крикнула в ответ:
– Идите уже, месье! Я его изучила, как пса. Ест с моей руки и носом не крутит, поверьте, всё принимает с благодарностью! Идите, месье! А то ведь прикажу ему выгнать вас, всего-то и надо сказать одно словечко – фас!
Андре оторопел от её слов. Гюго со смехом посоветовал:
– Андре, катись-ка ты отсюда! Под три чёрта! А целомудрие твоё меня удивляет… – продолжая смеяться, он съязвил, – оказывается, я и впрямь спал с настоящей бабой!.. – покатываясь от смеха. – Прости, только теперь понял, по утрам просыпаясь счастливым рядом с Габи, а не с тобой. Б-р! – он сделал брезгливую гримасу, не щадя своего друга: – Ты мякиш! Ни то ни сё! Подстилка для пьяницы! За то, что бил, за мою неудовлетворённость – извиняюсь, прости! Я редко бываю так груб, только если с подстилками, падшими девками – шлюхами. С теми, кто непристойно свой зад мне подставляют!
При этих словах Андре пулей вылетел из квартиры, дверь за ним с грохотом захлопнулась. Габи с Гюго вовсю хохотали. Гюго приоткрыл дверь, выглянул, прислушиваясь к убегающим вниз по лестнице шагам, – до него доносились бормотания нежданного гостя.
Андре безумно выкрикивал:
– Ах ты прохиндей! Сучок с пенька! – он не скупясь посылал проклятия в адрес Гюго и Габи, – запомните мои слова! Скоро рыдать будете крокодильими слезами!
На миг шаги утихли, Андре во всё горло прокричал:
– Я ещё отыграю партию! – неистово: – Судьба! – он стучал со всей силы по перилам. – Цыганка! Басурманка клятая! Девка падшая! – в отчаянии перешёл на фальцет: – Возомнил из себя Шекспира! – с пеной у рта: – Писака! – задыхаясь от ненависти: – Я его ещё расхваливал перед всеми… – и обессиленно: – Демон в обличье человека! И стихи, и эссе – чушь!
Стоя на площадке второго этажа, он что есть мочи выкрикнул:
– Бред сивой кобылы! Извращенец!.. – угрожая: – Я сорву с тебя маску! Всех на уши поставлю! – плача, задыхаясь от гнева и обращаясь к самому себе: – Но почему я его так любил? – всхлипывая и злясь. – Ещё хотел быть в его бесстыдных глазах героем-любовником.
Он помчался вниз по лестнице, на бегу размазывая слёзы и бормоча:
– Ангел! – сплёвывая. – Она и ангел?! – негодуя: – А я?! Я в его глазах уже падший ангел?
ХI
Таверна «Le Procope». Париж
Улочки Парижа. Блеск и нищета. Они напичканы бедными, если не сказать – убогими кварталами. На их фоне масштабно контрастировала роскошь. Видимо, чтобы помочь понять, полюбить или отвергнуть дух Франции, страна открывала нескончаемую череду тайн Парижа, выпячивая стороннему взгляду свои достоинства – соборы, галереи, таверны. Последние преимущественно открывали выходцы из Италии. Их пошлый весёлый нрав разряжал строгую атмосферу города.
Ментальность французов сводится к решению всех проблем на ходу или, в лучшем случае, за чашечкой кофе, сидя в одной из таверн. За столиками решались проблемы, даже больше – судьбы художников, поэтов, политиков, обычных мужчин, женщин и их детей. Проблемы обсуждались вслух бурно, а иногда – тихим шёпотом, особенно тихо говорилось о детях. Ведь желание или нежелание появления их на белый свет было таинством. Именно там, в тавернах, как нигде царила магия и мистика; парижане – любители узнать свою судьбу наперёд – сгорали от желания дерзнуть, сыграть с судьбой, погадать на кофейной гуще и лишний раз задуматься: а стоит ли вообще сопротивляться, меняя жизнь. Так подчас думали семьянины, не решаясь что-либо менять в жизни.
Как только до них доносился запах горячего кофе и аромат свежей булочки, традиционных на завтрак в семьях горожан, они отключались, не напрягая заботами свой мозг. Холостяки сидели по утрам в таверне, смакуя кофе, но не всегда познавая вкус булочек. Сюда они, как бобыли, приходили с раннего утра, не гнушались пригубить пиво и вино, впадали в уныние в поиске собутыльника или случайного собеседника, чтобы открыть душу. И такие посиделки могли затянуться надолго; расходились обычно затемно.
Так бывало здесь, в одной из таверн Le PROCOPE, основанной в конце XVII века итальянцем Прокопио, приехавшим покорить Париж своей кухней и осевшим на улочке de L Ancienne Comedi, 13. Среди завсегдатаев с раннего утра можно было встретить прогрессивную молодёжь, как, впрочем, и зрелых, уже состоявшихся людей, романтиков, в частности – из кружка «Сенакль». Таких, как Шарль Сент-Бёв, Мюссе, Мериме, Дюма и многих начинающих на писательском поприще.
Вот и сейчас они, сидя за столом и балагуря, смеялись над очередными шутками Дюма, при этом с аппетитом уминали цыпленка в вине, запивая старым добрым бургундским, отчего им становилось ещё веселее. Смех становился раскатистым, а слово по-мужски крепким.
В таверну влетел Андре; он спешно рассматривал сквозь смог из кухни, закрывающий всё вокруг пеленой, посетителей; они были едва различимы, особенно сидящие за дальним столом. Может быть, именно поэтому там, на галёрке, так рьяно обсуждали власть, без боязни быть узнанными, иногда зло шутили, не боясь резких сравнений.
Прозвучал раскатистый смех после очередного выпада Дюма в адрес власти:
– Кобылке надо такого, как Бонапарте, чтобы оставить под копытцем Францию. Слабо малышу Карлуше! Кобылка ля Саксони строптивая! Взбрыкнётся, он упадёт – и будет бо-бо! И яйца всмяточку, и судьба… Бац, бац! В десяточку!.. – он заставил всех обратить на себя внимание.
Все сидящие за столами смеялись над его меткими репликами.
Стоя в дверях, приподняв цилиндр, Андре всматривался в зал, затем выкрикнул:
– Шарль!
За отдалённым столиком все повернулись к двери, тут же перестав смеяться. Андре, махнув рукой, удалился из таверны. Шарль вышел из-за стола, с ужимками извинившись перед друзьями, сказал:
– Айн момент! – и спешно семимильными шагами стал догонять Андре, через несколько секунд исчезнув в оставленных нараспашку дверях.
Собравшиеся за столом проводили его взглядом, и первым разрядил паузу весельчак Дюма, сказав, как всегда, с оттенком непристойности:
– Шарль явно озабочен! – подмигивая, – ох, этот Андре! Как переходной флажок! – смеясь до колик. – Из рук в руки!
Эта шутка осталась без ожидаемой реакции. Дюма смутился, хотя казалось, в нём как такового смущения вообще не было…
…По молодости, если не с самого рождения, Дюма был смелым, раскрепощённым, и в этом он напоминал своего отца, наполеоновского генерала Тома-Александра Дюма, который наравне с Бонапартом прошёл огонь, воду и медные трубы, поэтому был «рыцарем без страха и упрёка». Однако впоследствии друзья рассорились, не поделив что-то между собой, вследствие чего старший Дюма остался не у дел, без средств на пристойное существование. Но в семье Дюма и это превратили в шутку: ведь таких генералов было пруд пруди, впрочем, среди них был и отец Гюго. После смерти отца, генерала Дюма, семья жила в нищете. Сын Александр, чтобы прокормить семью – мать и сестру, был вынужден заниматься браконьерством. Юношеский максимализм слепо вёл к поставленной цели – взять реванш. Двадцатилетний Дюма отправился покорять Париж, где по знакомству друга отца его приняли клерком к герцогу Орлеанскому.
Находясь среди книг в громадной библиотеке, он начал творить – писать легко и глупо, так оригинально и правдиво до наивной простоты, что это доводило до умиления как прислугу, так и самого герцога.
Неожиданно Дюма (в этой же таверне) познакомился с Гюго, и они стали друзьями, соратниками по перу. В кругу их небольшого товарищества все его любили и уважали.
И сейчас сидящие за столиком смотрели на него с теплотой.
Мериме с лёгкой иронией констатировал:
– Смешно, душа Дюма! Смешно!.. – зааплодировал.
Проспер Мериме был самым умным и рациональным из всей компании. Он был выходцем из семьи образованного химика и живописца Франсуа Леонора Мериме. С его мнением считались буквально все.
Молчаливый Мюссе, взглянув на Мериме, произнёс:
– Шарлю угодна любая связь, лишь бы быть всегда точкой над «и». Иначе он не был бы нашим с вами критиком. Такая у него работа – вешать ценники на всех, в том числе и на нас. Это его кусок хлеба. Надо крутиться, чтобы заработать на булочку с марципаном, да и попотеть, – с кривой усмешкой, – сочувствую, придётся долго работать.