Все происходящее было таким странным, будто и не существовало вовсе, будто Грайс снился причудливый сон, о котором она непременно захотела бы рассказать психотерапевту.
Маленькие цветочки, словно сыпь, распространялись по розовым стенам. Все здесь менялось, поняла Грайс. Стоило ей отвернуться, причудливые игрушки меняли свое положение, будто играли сами в себя. Этот подвижный мир еще больше увеличил сходство реальности со сном. Грайс захотелось заплакать оттого, что ей показалось - она сходит с ума.
В этот момент Грайс услышала голос Кайстофера:
- Девяносто восемь, девяносто девять, сто. Кто не спрятался, я не виноват!
Грайс выскользнула из комнаты. Ей вовсе не хотелось там оставаться. И чтобы ее нашел ее же муж почему-то тоже. Впрочем, как раз последний факт был вполне понятен. Грайс скользнула за следующую дверь, прижалась к ней спиной. Сердце билось часто-часто. Комната, в которой оказалась Грайс, была почти нормальной. Она несколько пародийно воспроизводила антураж викторианского чаепития. Высокие чайнички с изогнутыми носами, фарфоровые чашечки, молочницы и сахарницы, в хаосе нагроможденные на стол, пирожные и печенья невероятно ярких цветов, серебряные ложечки, валяющиеся на полу. Со стен на нее смотрели глаза бесчисленных насекомых, которые замерли за стеклом, в рамках. Грайс принялась пододвигать стулья, чтобы запереть дверь. Ручку здесь подпереть было нельзя, и Грайс решила подвинуть стол. Некоторое время она безуспешно боролась с ним, а потом услышала шаги. Вжавшись в угол, Грайс замерла.
- Где ты, моя конфетка? - пропел он. Грайс старалась даже не дышать. Она содрала ногти, и теперь на белой скатерти красовались пятна ее крови. Это казалось ей невероятно, обездвиживающе жутким, будто часть ее навсегда останется в этом чудовищном мире, если здесь прольется хоть капля ее крови.
Грайс с трудом удавалось вернуть себе осознание того, что она все еще в Нэй-Йарке, это всего лишь сорок третий этаж ее нового дома. Ничего особенного. Не иной мир.
А потом Грайс увидела, что свет будто искажается, из ниоткуда возникали и гасли радуги, контуры предметов плыли, и пространство расширялось и сужалось по своему усмотрению, плевав на естественные законы, мир трепетал. Грайс никогда прежде не видела, чтобы с самой тканью реальности творились такие вещи. Грайс вытянула руку вперед, и вены на ее бледных руках, казалось тоже двигались, потом ей почудилось, что под кожей двигаются крохотные жучки.
Он замер у входа в комнату, она чувствовала, как его ботинки поскрипывают по полу.
- Вот я тебя и нашел! Ты теперь моя, я тебя нашел!
Грайс молчала.
- Почему ты не хочешь просто выйти отсюда? Игра закончилась! Мы будем играть во что-нибудь другое. Поиграем в доктора, да?
А потом Грайс увидела, как стулья, дверь, кусок стены, оплывают, будто плохо приготовленное желе или воск с горящей свечи. Грайс затошнило, все перехватило внутри, будто взлетал самолет. А потом вошел он. Он был - трепещущее сердце хаоса. Вокруг него искажалось все, но сам он был беспредельно ясный - весь в белом, в белоснежном, он был - сахар и кровь. На нем был костюм тройка, блестящие, лакированные белые ботинки, и единственным цветным пятном в его образе были красные, клоунские носки. Грайс узнавала его и совершенно не узнавала. По костяшкам его пальцев путешествовали два игральных кубика.
- Боги играют в кости, - сказал он. - У меня заныли кости, значит жди дурного гостя. Так в чьи кости играют боги, конфетка?
Он вытянул руку, и кубики пошли вверх, а не вниз, как приказывал им закон всемирного тяготения. Они замерли на кончиках его пальцев.
- Что здесь происходит? - выдохнула Грайс.
- Все, - сказал он. Кайстофер подбросил кости вверх и вытянул руку, чтобы их поймать. Грайс видела, как точки на грани сменяются почти неразличимыми знаками, буквами, иероглифами, схематическими рисунками. Наконец, кости оказались на ладони Кайстофера. Одна из них превратилась в кубик сахара, а вторая демонстрировала маленькую, хорошо прорисованную осу.
Кайстофер положил кусок сахара под язык. Он неразборчиво сказал:
- Извини.
Грайс услышала жужжание. Из чайника поднимались на прозрачных, трепещущих в неверном свету, крылышках, керамические осы. На их длинных брюшках были нарисованы цветы, стеклянные черные глаза смотрели вперед. Осы были живыми, они не были искусственными, сделанными, это были настоящие существа, неестественные и неправильные, и в то же время удивительно красивые. Грайс заметила серебряные жала. Подняв голову, Грайс увидела, что все насекомые, казавшиеся засушенными еще пару минут назад, бились теперь о тонкие стекла рамок. Грайс схватила со стола одну из тарелок, будто щит. Керамические осы ринулись к ней, и она принялась защищаться. Жала входили в ее тело, и это было больно, будто они впрыскивали в нее еще иголок. Некоторых ос Грайс разбивала, некоторые вонзались в нее и падали замертво. Кайстофер смотрел, на лице его застыла улыбка, выражающая вежливое любопытство, он будто слушал ее интересный рассказ о приключении, которое произошло давным-давно. Рой ос вокруг нее становилось все больше.
- Кайстофер!
Он ждал. Грайс боролась с осами. В них не было никакого яда, но укусы были очень болезненными. Грайс с остервенением давила ос ногами, отмахивалась от них, забыв обо всем, что происходит, о том, где она вообще. А потом ее поймали. Кайстофер крепко держал ее за талию, будто решил вступить в танец, который она танцевала.
- Отпусти!
Она наступила ему на ногу, а он схватил ее за подбородок. Разжав ей челюсть, он втолкнул Грайс в рот еще одну керамическую осу. Во рту она, как конфета, растаяла молочно-клубничной сладостью, одновременно ужалив Грайс в язык. Невыносимая боль смешалась с потрясающим вкусом конфеты, какой Грайс не пробовала прежде. А потом и со вкусом ее собственной крови из пораненного языка. Кайстофер ее поцеловал. Грайс целовалась с собственным мужем, и все же ей казалось, что она изменяла ему - так сильно этот Кайстофер был непохож на того, которого она знала.
Этот поцелуй был совсем иным, ее впервые так целовали - страстно, жадно, почти кусая, облизывая. Она ощутила себя желанной и грязной. Он засмеялся, чуть отстранившись. Его смех, улыбка - все, что было чуждо Кайстоферу, все, во что Грайс не верилось, было таким красивым. Кайстофер смотрел на нее. У него был любопытный, чужой взгляд.
- Я так хотел с тобой познакомиться, - сказал он, а потом облизнулся. Губы у него были сладкие от сахара. Его руки ощупывали ее, трогали - без той отстраненности, с которой Кайстофер делал это обычно. Сейчас он был порывистый, почти до грубости. Он с капризной злостью разорвал на ней чулок, как будто Грайс была подарком до которого он не мог добраться сквозь упаковку.
Грайс хотелось его оттолкнуть и не хотелось тоже. Все вокруг было зыбким, странным. Грайс слышала, как шуршит под ногами песок, хотя они все еще находились в комнате. Грайс чувствовала хаос, который бился о ее реальность, и очередная волна, казалось, сметет с берега ее несчастный, обреченный разум.
- Кто ты? - спросила Грайс шепотом. Он подхватил ее на руки, легко и быстро, так никогда не поступал с ней Кайстофер. Не поступал прежде. Грайс крепко обхватила его, чтобы не упасть.
- Твой муж, - сказал он. - Тоже.
У него был смешливый голос, будто он всегда, в каждый момент времени, мог сорваться в истерический смех. Безумный, он был абсолютно безумный. Грайс видела таких - люди в мании. Они были прекрасные и очень жуткие. Но Кайстофер - Кайстофер сейчас был пугающим и великолепным. Папа рассказывал о психотических ямах, в которые безумные люди могут затянуть неосторожного терапевта. Вокруг Кайстофера будто была та самая психотическя яма, однако не метафорическая, а воплощенная - реальность вокруг него была хрупкой, готовой порваться.
Кайстофер повалил ее на стол, фактически ее телом смел чашечки и чайники, молочницы и сахарницы, на пол. Было больно, и в то же время очень азартно. Грайс притянула его к себе, и он снова поцеловал ее. Губы у него были сладкие-сладкие, будто сахар никогда не покидал их полностью. Грайс увидела, как из пролитого на пол чая будто вылупляются маленькие паучки. Они ползли внизу, под столом, взбирались на стол. С потолка пошел снег, Грайс почувствовала себя внутри игрушечного шарика, который хорошенько потрясли. Только остальной пейзаж сильно отличался от привычных домиков и маяков.
- Ты так мне нравишься, такая милая, сладкая, беззащитная, - сказал Кайстофер. Он шептал ей на ухо, и каждое слово отдавалось внутри мурашками. Пролитый чай не остывал, жег Грайс спину. Все законы, которые Грайс считала вечными, отменялись и возвращались снова, снежинки опускались сахарными хлопьями или вспыхивали коротким огнем. Тишину прорезала музыка, она сменялась хаотическими, далекими воплями, техническими звуками вроде мерных ударов по металлу, переборами струн, жужжанием.
Кайстофер залез ей под юбку, надавил на нее прямо сквозь белье. Грайс застонала. Никогда прежде она не испытывала такого возбуждения. Чувство было настолько сильным, что казалось ей запретным.
- Влажная, - прошептал он. - Хорошая девочка, молодец.
Он был грубым, бесцеремонным, совсем не похожим на ее мужа, настойчивого, но всегда очень спокойного. Кайстофер лизнул ее в шею, потом оставил болезненный укус. Грайс приподнялась ему навстречу, откинула голову, открывая шею - самое беззащитное место.
- Он тебя выбирал для нас обоих, так что я тоже хочу тебя попробовать.
- Я хочу тебя, - сказала Грайс, и поразилась тому, как ее молния не поразила прямо на месте. - Я так тебя хочу.
Он улыбнулся, обнажив белые, как сахарные конфетки, зубы. Грайс принялась целовать его, мягко, нежно. Он поймал ее за подбородок:
- Так ты у меня девочка с депрессией? Расскажи мне об этом? Давай сделаем вид, что я твой терапевт, м? На терапевта часто переносят образ отца, как и на видного политика. Папочка когда-нибудь тебя трахал? Трогал тебя? Облизывал? Какие еще у тебя жалобы? Да-а, сучья жизнь, а потом вы умираете.
Он говорил лихорадочно, так нервно, неровно, что голос его казался незнакомым. Цветы на обоях жили собственной жизнью, раскрывались, вяли, усыхали, осыпались, и вновь росли. Бесконечный круг жизни. Грайс мало что понимала, но ей нравилось слушать его голос. Он раздевал ее, не так, как Кайстофер делал это обычно. Порывисто, больно задевая ее кожу ногтями, жадно. Пальцы Кайстофера, обычно двигающиеся так осторожно, почти с почтительностью, сейчас терзали ее тело, будто она была вещью, по праву принадлежащей ему. Они целовались, и Грайс чувствовала его язык, прохладный, мокрый, чувствовала его движения, настойчивые, похожие на обещание того, что будет после. Никогда они не целовались так прежде.
Грайс сама потянулась раздеть его, и он быстро направил ее руку вниз, к ширинке. Грайс почувствовала, что краснеет.
- Потрогай его, ну же. Я хочу, чтобы ты трогала меня.
Грайс услышала звон разбитого стекла, будто вторящий его раздраженной капризности. Свободная ее рука скользила по древесине стола, и когда ногти процарапали ее, на дереве остались не длинные полосы, а карточные знаки, идущие друг за другом - крести, бубны, черви и пики. На пальцах другой руки, которой Грайс нащупывала молнию на его брюках, были блестки и изменчивый пигмент, похожий на пыльцу бабочки. Цветные пятна блестели и переливались на белой ткани брюк Кайстофера. Наконец, Грайс справилась с молнией и расстегнула на нем брюки. Под ними оказалось женское белье, кружевное, атласное, светло-розового цвета. Его стоящий член под этой женственной, нежной тканью вызвал у Грайс чувство стыда, так тесно сопряженное с удовольствием. Грайс засунула руку под белье, почувствовав нежное прикосновение атласа, коснулась его члена. Он запрокинул голову, застонав. Его пальцы скользили по ее груди, иногда до боли сжимая соски.
Грайс трогала его, с любопытством, возбуждением. Никогда прежде ее рука не касалась его там. Это казалось запретным, а сейчас он так громко стонал, продолжая ласкать ее. Язык его скользил по губам, он улыбался это странной, никому не идущей улыбкой безумца. Неожиданно, он прижал ее к столу, еще раз прошелся рукой по ее груди.
- Хочу по-другому, - сказал он. Кайстофер поймал пару паучков, ползущих по столу, не похожих на настоящих насекомых, слишком длинноногих, слишком больших. Он посадил их ее на солнечное сплетение, и Грайс выдохнула, ощущая мучительный страх и щекотку от их движения вверх, к груди. Она ловила языком сахарный снег, ей хотелось, чтобы Кайстофер вошел в нее, она была голодна почти до боли.
- Предупреждаю, сейчас все будет очень символично, - сказал он, и засмеялся, а Грайс не понимала, что смешного в том, что ей так хочется его, что она вся влажная, что все внутри болит.
Он раздвинул ей ноги, пощупал, а потом приставил к ней что-то, холодное на ощупь, грубое. И все же Грайс с жадным восторгом это приняла. Было определенное удовольствие в том, что Кайстофер мог просто взять ее, но он делал что-то неестественное, что-то, что доставляло ей постыдное удовольствие. Он трахал ее остовом водяного пистолета, детского, прозрачно-голубого. Игрушка входила в нее, исчезала в ней, почти до конца и выходила, вся в ее влаге, и это было чудовищно, а еще, приятно. Кайстофер смотрел на нее и будто бы любовался. Он держал ее ноги раздвинутыми, не давая ей свести колени от стыда. Грайс и сама двигалась навстречу его руке, впуская в себя остов игрушки. Швы были неровные, и отчасти Кайстофер делал ей больно, но его движения утоляли другую боль, внутри, и Грайс кричала, требуя еще, и еще быстрее.
Ничто в жизни, даже флуоксетин, не приносило ей подобного удовольствия прежде. Она зажимала себе рот, чтобы быть потише, но Кайстофер отводил ее руки, а потом трогал ее тело, щипая, царапая.
А ей нравилось. Все это так не сочеталось с ней самой - правильной, приличной, вечной умницей, что Грайс казалось - она смотрит порнографию о ком-то другом, о другой девочке - по-настоящему плохой. За секунду перед тем, как Грайс кончила бы, Кайстофер вытащил пистолет, он нажал на курок, и Грайс почувствовала, как ее орошает струя ледяной воды там, где она пылала. Она инстинктивно попыталась притянуть его к себе, и он поддался. Его стоящий член утыкался в ее бедро, она чувствовала, как кожу царапают кружева его белья. Он коснулся губами ее соска, лизнул грудь, а потом оставил болезненный укус.
- Я думал, ты будешь скучнее, - небрежно бросил он. - Мне нравится твоя грудь.
Он говорил будто бы равнодушно, словно игра наскучила ему.
А потом он нетерпеливо ткнулся в нее, и Грайс сама двинула бедрами ему навстречу, помогая войти.
Сегодня Грайс узнала, насколько обычное, человеческое удовольствие могло быть сильно, и узнала разницу между человеческим желанием и тем, что она испытывала, занимаясь сексом с богом. Все вокруг будто совсем потеряло очертания, плыли пятна перед глазами, невероятные, несуществующие цвета пронзали темноту, силуэты вещей, казалось, беспокойно двигались, а Грайс громко, почти срывая голос, кричала.
Он дергал ее за волосы, заставляя то целовать его в губы, то отстраняться. Он глубоко входил в нее, почти до боли, на всю длину, но ей только этого и хотелось. Она вцеплялась ему в плечи и спину, но ткань его пиджака не позволяла причинить ему боль. И тогда Грайс дергала его за волосы, и тут же, будто стараясь загладить вину, целовала. Никогда прежде он таким не был, никогда прежде она такой не была. Все смешалось, вспыхивали и гасли огни, и Грайс казалось, будто удовольствие разливается по ней каким-то чудовищным, неестественным образом, будто даже кровь в ее венах поворачивает вспять. Ей казалось, она сейчас умрет. Она с ума сходила, мир будто трескался, еще чуть-чуть, и хрупкая пластинка, отделяющая хаос от относительной стабильности должна была лопнуть. И что тогда будет - никто не знает, даже Кайстофер, в этом Грайс была абсолютно уверена.
В воздухе, будто он был плотным, как вода, плавали экзотические рыбки. Грайс протянула руку к одной из них и поймала. Рыбка была скользкая и влажная. В скользком и влажном внутри Грайс двигался Кайстофер, и с каждым новым толчком, Грайс все больше теряла разум. Мысли были как маленькие фейерверки. Разноцветные, пылающие мысли.
Он оставлял на ней укусы, будто отметки. Безумный и смешной, и ужасно пугающий, он был одновременно таким красивым, и Грайс любовалась на него, когда зрение не покидало ее. Иногда все будто выключалось, как если бы Грайс проваливалась в бессознательное состояние от чудовищного удовольствия.