…Кили нахмурился, едва только увидел в Дейле отстроенное новенькое здание посольства Лихолесья. Оно непривычно выделялось среди своих соседей: слишком белое, слишком сверкающее, слишком чистое. Чистенькое. Надменно напоминающее о том, что эльфийский народ снизошел до людей — имел такую необходимость.
Хотя все знали, что снизошел король Трандуил — ну и имечко! — вовсе не до людей, а до Горы, гномов, и хранящихся у них богатств.
Последние пять лет многое изменили в жизни Горы, ее обитателей, Дейла — и в жизни самого Кили. Возможно, изменений было слишком много.
Конечно, нечего было удивляться, что Горой стал править Даин. Разве кто-нибудь после смерти Торина позволил бы его племянникам, молодым да ранним, неопытным, занять столь ответственный пост? Горячие юнцы, полные идеализаций и надежд, больших планов и амбиций. Нет, на трон нужен был настоящий взрослый гном: упертый, недальновидный, довольный очевидным и не замечающий скрытого.
Но на организацию казначейства ума ему хватило. И на то, чтобы удержать часть эльфийских сокровищ. Именно из-за них в Дейле построили свое посольство эльфы, и именно из-за них вынуждены были соблюдать относительные приличия. Кто выиграл в результате больше всех, так это, конечно, люди: арендная плата за землю медленно, но верно, росла, а изнеженные эльфийские дипломаты всегда нуждались в обслуге.
Кили вздохнул. Вот он, перелом в сознании! Теперь он видит все это слишком ясно.
Становится взрослее. Прагматичнее. И от этого больно. Слишком много боли от прощания с прошлым. За пять лет он сжился с ней, научился дышать заново, нарастил вторую кожу. С ней можно было притворяться, с ней можно было существовать дальше.
— Как-то приспособился, — бурчал он в ответ на вопросы родственников о том, каково это — проводить так много времени с людьми. Так же он мог бы ответить и на вопрос о том, как и зачем он живет теперь вообще. Приспособился. Как-то. Не то чтобы удачно, но кое-как. Как получилось. И вообще, зачем, к Балрогу, задумываться; второй слой кожи трогать опасно. Слишком уж скверно она держится…
Началось все, конечно, с сочувственных взглядов. Стоило ему покинуть госпиталь, и он наткнулся на высокого эльфа — как там его, Леголас? — который провожал фигуру гнома страдальческим понимающим взором, и все это с ненавистным эльфийским пафосом, с чувством собственного превосходства над муками слабого.
Ах как хотелось тогда Кили разбить ему нос! Просто — взять, ударить, как в настоящей мужской драке, кулаком, в это точеное лицо, чтобы потекла кровь, опухла физиономия, чтобы из покрасневших глаз лились слезы… но дальше было только хуже. Эльф положил ему руку на плечо, покивал с задумчивым видом головой, и произнес речитативом:
— Я сострадаю тебе, гном. Твоим потерям. Твоим печалям.
Кили заскрипел тогда зубами. Заскрипел и сейчас, при воспоминании. Конечно, как можно было не напомнить. Как можно пройти мимо, и не плюнуть ядом лживого сочувствия в свет зарождающегося чувства, может быть, невозможного, скорее всего, обреченного, но точно — запретного. Гномы и те были деликатнее. Они хотя бы позволили ему переживать в одиночестве.
Прекрасная эльфийка Тауриэль уехала. Не в Лихолесье. И Кили злорадно усмехался в спину противному Леголасу, а тот мстил заготовленными пафосными фразами и взглядами. Этот эльф точно ему не простит. Ни за что и никогда. Того, что Кили сманил прекрасную Тауриэль из ее золоченой клетки, и она упорхнула на свободу. Изучать мир. Постигать неизвестное. Познавать саму себя. И, может быть, она не осталась с Кили, но и со своим народом не осталась тоже. И хорошо, что не осталась; при мысли о том, что светловолосый хлыщ, отпрыск надменного Трандуила, мог обладать Тауриэль, Кили хотелось развязать кровавую войну.
Что ж, она не досталась никому из них. Что заставило ее уехать, после всего, что услышал от нее Кили, выздоравливавший после ранения в битве? После всего, что услышал до этого? Может быть, ее спугнула настойчивость гнома, его прямота? Кили покрывался краской отчаянного стыда, даже в полном одиночестве, вспоминая все, что говорил ей, каждую фразу и жест, каждый ее ответный взгляд.
Правильно, хорошо, красиво. Неправильно, жестко, грубо. Надо было больше о луне и звездах. Меньше о себе. Надо было там — смолчать, а здесь — сказать. Надо было поцеловать ее. Невыносимая боль памяти. Почему он не помнит сладости ее прикосновений? Помнит, что это было, помнит, что было хорошо, но не может оживить воспоминание?
Пять лет все же, как-никак. Кили вздохнул снова, и миллионным усилием воли отогнал мысли о Тауриэль.
Зная, что в миллион первый раз они все равно вернутся.
***
Посольство эльфов в Дейле выросло почти в два раза с момента основания. Несомненно, Трандуил с умом тратил свои средства. Кто знает, может, ввел налоги для своих подданных. С него станется…
Тауриэль выглянула из-за занавеси. Посольство Ривендела пока что было представлено двумя небольшими домиками, соединенными вместе, но и десятой доли величия соседей не имело. Разве что было гуще заселено. Тауриэль, например, делила спальню с пятью соседками. Да и спальней, строго говоря, помещение не являлось: наверняка, сотни лет назад это был обеденный зал какого-нибудь аристократишки из людей. Простор, конечно, был, а вот отделка подкачала: из каждой щели дуло, в углах обосновались наглые крысы, а плесень на стенах не сдавалась даже перед ежедневной уборкой, и проступала на гобеленах, призванных скрыть убогость обстановки.
Нищета, что ни говори, как ее ни прячь. Эльфы умеют пустить пыль в глаза. Но больше глаза чужаков. Все-таки это так низко — жаловаться на неудобства. Потерпи лет пятьдесят. Потерпи еще пятьдесят. Пересиди — может, все это перестанет иметь для тебя значение.
Тауриэль не считала себя правильной эльфийкой.
— Если мы наладим торговлю шелком, как говорят, — завела разговор ее соседка — Глитиэль из Ривендела, — представляешь, кто будет этот шелк носить?
«Начинается», подготовилась Тауриэль.
— Но никто же не будет покупать готовое платье, — вторила ей из угла другая — Таривен? Оривен? Как ее там…
— Хотела бы я посмотреть на человеческую женщину, которая могла бы носить эту ткань.
— Хотела бы я посмотреть на гномью женщину! — выдала еще одна, и все трое мило заулыбались, хихикая. Если они не говорили о себе, эльфийских юношах и сплетнях высокородных нолдор и синда, мишенями для их насмешек становились все прочие жители Средиземья.
Тауриэль в беседах их принимала участие редко. Изгоем она не была, девушки были ей ровесницы, но так уж сложилось, что положение ее было навеки определено в неписанной иерархии эльфиек: молчаливая изгнанница, страдающая от потерянной любви. Запретной любви — и это делало ее неприкосновенной особой, чувствам которой нужно умиляться, и облекать едва ли не в форму поучительной притчи. Тауриэль, вероятно, должна была служить теперь в своем народе предупреждением остальным: смотрите, эльфийки и эльфы, и берегитесь того, что сделает вас похожими на нее.
То есть, вспоминали о Тауриэль тогда, когда пели песни о Берене и Лютиэнь, или ахали над диковинкой, вроде рассказов о полуэльфах, рыцарских победах человеческих мужчин, или отравившихся вместе возлюбленных. Собрание древних сказаний в спальне посланниц Ривендела было зачитано наизусть.
Меньше всего Тауриэль чувствовала себя героиней сказания. И совсем не хотела делиться ни одним из переживаний и воспоминаний ни с кем из «подруг». Зачем? Чтобы они жалели ее, лакомясь мармеладом и распевая свои слащавые песенки? Зачем бередить раны души, которые никак не хотят заживать?
Нет, она не видела в этом никакого очарования и прелести. Она не забыла и не отпустила ничего из прошлого. Пять прошедших лет с расставания с Кили мало что изменили в ее жизни. С одной стороны, она побывала в Ривенделе, обжилась там — насколько это было возможно. С другой стороны, она до сих пор не могла определиться со своим сердцем, и отчаянно завидовала маложивущим человеческим женщинам.
Как они умели это — за считанные минуты найти правильный ответ? А потом еще и передумать. А потом снова передумать. Менять чувства, как те самые шелковые платья. Может быть, они так мало ценили эти чувства? Может быть, это с эльфийками что-то не так? Или только она, Тауриэль, никогда не поймет в самой себе ничего?
Но вдали от Кили сердце вновь покрывалось ледяной коркой безразличия, мир становился безнадежно серым и скучным, ничуть не отличавшимся от того, что окружал в Лихолесье на протяжении всей ее жизни. Одно лишь появилось: болящая пустота на месте однажды испытанного чувства.
Подруги не поймут. Никто не поймет. Чтобы понять, нужно почувствовать. Хотя бы раз.
И, когда ей предложили отправиться в Дейл, и обменять тайну шелковой материи на «немножко сокровищ Горы» — то есть, стать торговкой шелком, выражаясь менее поэтично, Тауриэль согласилась, не раздумывая.
***
Было в Дейле одно чудное местечко — посреди еще не восстановленных домов и бесконечных строительных лесов — которое посещали многие чужестранцы. Называлось оно «Тупичок Фаи». Предприимчивая госпожа Фая, вдова с коммерческой жилкой, одной из первых смекнула, как выгодно дружить с гномами, и в ее постоялый двор всегда выстраивалась очередь.
Особых удобств она предоставить не могла, но крепкие ворота, высокий забор, конюшня и трактир привлекали посетителей уже своим расположением. А уж когда госпожа Фая стала делать скидки в дни гномьих торжеств — выручка ее удвоилась. Но на этом Фая не остановилась: она выкупила еще один дом по соседству, и поспешила снизить арендную плату за комнаты в нем. Молодые бородатые холостяки из-под горы, ищущие самостоятельного заработка, нищие многодетные семьи, подростки-сироты быстро заселили его, и в каких-то полтора года вернули госпоже все ее потраченное на рискованное предпринимательство имущество.
Со временем посещать ее заведение стали и эльфы, и жители других людских княжеств и провинций. И к каждому Фая старалась найти подход, каждого принять, как желанного гостя, лишь бы только он вернулся вновь.
Поговаривали, в «Тупичке» проворачивали и кое-какие темные делишки, и этим даже интересовались наблюдатели бургомистра, но госпожа Фая гневно отвергала эти преступные намеки. Завистники, говорила она. Завистники и не то сообразят. Попробуйте лучше пирог с черникой и чудную запеченную рыбу. И пиво, за счет заведения.
Делишки же в «Тупичке» в самом деле проворачивали, пускай и не столь темные. Например, гномы Синих Гор любили обсудить здесь уход от пошлин, введенных Даином на железную руду. Эльфы Лихолесья, умело маскируясь (над их маскировкой громко смеялись люди Дейла), именно здесь предпочитали договариваться о поставках трав — целебных, лекарственных, и, кажется, еще каких-то трав — но госпожа Фая делала удивленное лицо, когда ей намекали на то, что она может торговать чем-то в этом роде:
— Эльфийские травы? У меня? Лавка лекаря на том углу, не заплутайте опять…
А над конюшней сдавались комнаты на долгий срок — правда, еще никто и никогда не видел, чтобы там постоянно жили мужчины, почему-то в основном молодые женщины, и, как ни странно для экономных горожан, жгли огни они всю ночь, а спать предпочитали днем. Ну и гости. У них часто бывали гости. Каждый раз разные.
Все в совокупности в «Тупичке» должно было делать его довольно-таки опасным местом с дурной репутацией, но госпожа Фая умела вести дела — и «Тупичок» оставался невидим для настойчивых ребят из городского дозора, и достаточно привлекательным — для всех остальных.
Здесь, прямо над постоялым двором, на третьем этаже доходного дома, и жил Кили.
***
— Тебе надо чаще навещать нас, — недовольно заметила Дис, глядя на младшего из своих сыновей, орудующего ложкой, — ты совсем исхудаешь там.
Кили отмалчивался. Разговоры матери всегда вращались вокруг того, что он должен перебраться назад, к родне, и всегда начинались еще за столом. Помогало отработанное умение: съесть все до того, как она прослезится или начнет ругаться по-настоящему. Пока что ему это удавалось с переменным успехом.
Сейчас на очереди была баранья ножка, и Кили слегка приуныл.
— Ну, он подрос все-таки, — вставил из своего угла Фили, почесывая бороду, — будь справедлива, мать. Через пару десятилетий мы его вовсе не узнаем. Настоящий великан.
Кили не успел благодарно взглянуть на брата, потому что Дис вновь пересела — она хотела видеть лицо сына лучше.
— А это что? Ты что, дрался? — ужаснулась она.
— Просто царапина, уже зажило…
— А, нет, это была тень, мне показалось. Так с кем?
Перехитрить Дис. Миссия посложнее путешествия к Одинокой Горе. Проще перехитрить дракона.
— Не дрался, — с набитым ртом поспешил ответить Кили, уже понимая, что проигрывает прозорливости матери, — он задел меня в дверях, я попросил извиниться. Ничего особенного.
— Среди людей такое происходит постоянно, — подтвердил Фили. Дис зыркнула на него исподлобья, и старший предусмотрительно умолк. Воспитательные меры никто не смел прерывать, и разговор должен был дойти до логического завершения.
— Я очень уважаю твое решение, дорогой мой, — повысила она голос, вставая, — уверена, ты многому научился в Дейле. Конечно, тебе там нелегко приходится, — она скорбно окинула сына взглядом, от которого могли бы поседеть даже плакальщицы, — без денег, без нормальной еды, в каком-то грязном углу…
Кили молча жевал баранину.
— …среди всех этих ужасных личностей без малейших понятий о благородстве. Но может быть, ты мог бы хотя бы позаимствовать из своего наследства что-нибудь…
— Мама!
— Это меня так расстраивает, — и она театральным жестом прижала руку ко лбу. Продлилась поза недолго, Дис снова ожила и просияла:
— По крайней мере, ты точно согласишься поучаствовать в подготовке к свадьбе твоего брата.
В глазах у Кили потемнело, и он подавился. «Проклятая баранина», подумал он, и следующие минуты три откашливался и утирался. Да, это была окончательная моральная победа матери. Он вновь проиграл.
***
— Так ты женишься, — обвиняюще произнес Кили, стоило ему и брату остаться наедине. Фили потупился на мгновение.
В общем, этого следовало ожидать. Фили был молод и богат, и достаточно популярен среди своих сверстниц, а уж говорить о далеких дочках гномов из соседних королевств и не стоило: наслышанные о подвигах гномов Из-Под Горы, они только и млели в надежде привлечь одного из них.
Но так скоро?
— Помолвка пока что только начинается, — упредил вопросы брата Фили, — не хочу всего этого, знаешь… — он повертел пальцами в воздухе, хмурясь, — шумиха всякая.