Но Кили опередил ее, поспешно поднявшись и оставив незаконченным ужин на столе.
— Тауриэль, — выдохнул он, подойдя к ней, словно не веря собственным глазам, — ты пришла.
И взял ее за безвольную руку.
***
Мучительная серость мира исчезла. Сквозь ее пальцы текла сама жизнь, и Кили чувствовал разряды, пронзающие его с ног до головы.
— Ты пришла в такое место, чтобы увидеть меня, — тихо сказал гном, не отпуская ее руку, — здесь же… просто ужасно.
— Я не боюсь.
Она вздрогнула, сказав это. Кили улыбнулся, закончив про себя свою же, когда-то сказанную фразу.
— Просто ужасно, — повторил он, — знаешь… будет лучше… давай поднимемся ко мне. Не хочу, чтобы все эти, — он кивнул на вылупившегося Гаса-трактирщика, — глазели на тебя.
Шаткие деревянные ступени, казалось, все никак не кончались. Тауриэль перешагнула порог его скромно обставленной комнатушки, и Кили поспешил распахнуть окно и впустить свежий воздух.
— Ты здесь живешь? — спросила эльфийка. Кили нахмурился, может, чуть резче, чем следовало, ответил:
— Здесь.
Тауриэль потрогала рукой крепкий дубовый стол, нагнулась, выглянув из окна — успев как раз вовремя, чтобы разглядеть очередную увлекательную серию из разборок старого рыбака и его жены — и с улыбкой оглянулась на гнома.
Она так редко улыбалась! Кили готов был простить ей все, что угодно, когда видел ее улыбку. Даже и прошедшие мучительные пять лет. Даже и то, как он хотел ее — до полной неспособности мыслить и стоять прямо.
— Мне нравится, — тихо сказала она, — у тебя лучше, чем там, где живу я.
— Расскажешь? — попросил он. Тауриэль улыбнулась уже совсем невесело.
— Тесно. Скучно. Очень одиноко.
«Переселяйся ко мне», едва не выдал Кили, но вовремя прикусил язык. Куда, ей, прекраснейшей из прекрасных, жить в грязи постоялого двора, среди проституток и воров? Нет, она достойна много лучшего. Парчовых подушек под ноги, ковров ручной работы…
Какая-то далекая мысль мелькнула и снова пропала в голове Кили, но он не желал отвлекаться от того, что происходило здесь и сейчас. Тауриэль опустилась на низкий табурет у стола, немного застенчиво взглянула в сторону гнома, очевидно, сдерживая множество других вопросов.
— В Горе, должно быть, тоже много народа, — несмело продолжила она.
— Моя семья там, — пожал плечами Кили, и встал с кровати, — но я не хочу… мне…
Словно ступать по тонкому льду, по тростинке над озером лавы — говорить с женщиной, которую желаешь столь страстно!
— Но ты ведь женишься, — выпалила Тауриэль, словно не слыша его, — как же вы будете здесь жить?
Кили замолчал. И вдруг понял.
— Не я. Мой брат, Фили, женится. На подруге детства.
— О, — тихо ответила эльфийка, и Кили насладился редким зрелищем бесподобного румянца, украсившего ее лицо. Как бы ни было там, ему нравилось видеть ее смущение.
— Я оставил наследство в Горе, — сказал он, продолжая, — и решил попробовать добиться чего-нибудь… один.
Тауриэль безотрывно смотрела ему в глаза, и вдруг он понял, что слова больше не потребуются. Слова, которые до сих пор звучали, лишь возводили между ними стену, которая внезапно оказалась не нужна.
— Мне нравится добиваться всего самому, — наконец, сказал Кили, подходя к эльфийке, — мне нравится жить одному. Я всегда могу вернуться, если захочу. Моя семья — это моя сила. Но и сам по себе я люблю чего-то стоить.
Тауриэль выдохнула. Глаза заволокло странным манящим туманом, и, уже не соображая, что делает, Кили сделал поспешные несколько шагов — и прижался губами к ее губам.
В этот раз ему пришлось даже слегка наклониться.
***
Комната пахла им. Стоило Тауриэль переступить через порог, и его запах обрушился на нее, окружил, и опьянил. Достаточно опьянил, чтобы она сняла плащ, и села на низкий табурет, думая о том, как бы привлечь его как можно сильнее. Смотреть пристально? Встряхивать волосами? Ревниво следить за его глазами, заставляя смотреть на себя?
Она поймала себя на безотчетном движении — стоило ему повернуть голову в ее сторону, и она против воли прикасалась рукой к груди — так, как хотела бы, чтобы он прикасался; и уже несколько раз облизала пересохшие губы (на самом деле, пересохли).
Воздух стал слишком тяжел и тягуч. Искрились глаза Кили, шевелились его губы, он что-то говорил — вибрации пронзали пространство.
Тауриэль забывала дышать. Она могла думать только том, как он одуряющее пахнет — не цветами и не сладостями; пахнет терпким молодым потом, табаком, огнем и жаром кузницы, солью и ветром. Ей хотелось приникнуть к его груди, и прошептать его имя; попробовать его на вкус, и дразнить поцелуями. Хотелось выгнуть спину и замурчать, как кошке, попросить: «Дотронься до меня», хотелось…
И, когда Кили расслышал ее немой призыв, то не колебался ни мгновения.
***
Сумасшествие, не иначе, влекло их друг к другу. Невозможно было больше ни на секунду остановиться. Невысказанное перестало иметь значение. Все перестало иметь значение. Под загрубевшими от работы, мозолистыми пальцами гнома вздрагивала Тауриэль, поддаваясь всемогущему влечению, сама тянулась к нему навстречу, прижималась к нему.
Руки у обоих дрожали. Все это было не так, как мечталось, совсем. Может, именно потому, что все возможные варианты уже оказались пройдены и все сюжеты фантазий — засмотрены наизусть.
Одного только прежде не знала Тауриэль — что сладость речи гнома может превосходить всю силу поэзии эльфов. Нет, не просто превосходить. Искренний, задыхающийся голос Кили, его шепот, навсегда разрушил очарование любой эльфийской баллады. От интонаций его глубокого бархатного голоса, прямоты слов делалось горячо, а между ног — влажно.
— Тауриэль, — шептал он ей в ухо, медленно убирая волосы с шеи и по одной вынимая заколки из ее волос, — золотая моя госпожа… сколько раз в своих мечтах я брал тебя — и сколько раз я ненавидел эти мечты!
Руки его проникли в вырез платья.
— Твоя нежная кожа, нежнее лепестков цветов, которую я так хотел целовать. Твои волосы, которые я хочу видеть единственным твоим покрывалом…
Теперь он касался ее везде. Целовал, удивляя сладким вишневым привкусом своих губ, и говорил, говорил — не замолкая.
— …целовать тебя… до утра. Целовать тебя всю. Ласкать тебя везде…
А эльфийка, напротив, онемела. Слова не шли с языка. Больше того, Тауриэль боялась лишний раз двинуться. Боялась отвернуться от его лица, потерять из виду его глаза, встрепанные волосы, родинку на шее. Боялась, что он отнимет свои руки — и мир тогда рухнет.
— Сможешь снова меня полюбить? — спросил Кили, и пальцы его незаметно скользили вдоль ряда мелких пуговок на ее спине. Тауриэль молча кивнула, — позволишь мне любить тебя?
«Кили», жалобно выдохнула она едва слышно, и имя его развязало ее движения. Она поднялась, отошла на несколько шагов к высокой кровати, медленно повернулась к нему лицом, и спустила платье с плеч.
Оставшаяся под ним рубашка из эльфийского шелка была совершенно прозрачна, и Тауриэль знала это. Постояв немного, и не решаясь поднять голову, она села на кровать, едва не утонув в пышной перине.
Кили улыбался. Неспешно расстегнул кафтан, бросил его в сторону, скинул с ног сапоги, стянул штаны, оставшись также в одной рубашке, почесал в затылке, скептически оглядел кровать, словно прикидывая, что ей предстоит выдержать…
— Кили, — произнесла Тауриэль через силу, не поднимая лица, — потуши лампу, пожалуйста.
***
— Вот она, бесстыжая, — проворчал старый Гас, узрев очередную «замаскированную» эльфийку в заведении.
Сначала он решил, что она пришла за товаром, накануне доставленным из Лихолесья. Еще одна любительница волшебных грибов и дурманящего дымка. Или, возможно, где-нибудь здесь ее ждет дружок, тоже из остроухих. А может, и из людей — стервы эти эльфийские на что только не гожи.
Но когда к эльфийке спустился собственной персоной постоянный жилец «Тупичка» — гном Кили, и с превеликим почтением повел ее за руку, как благородную даму на балу, к себе в мансардный этаж… и когда спустя час она все еще не вернулась…
— Ох уж эта молодёжь, — неодобрительно заметил Доходяга Гас, и вознамерился на следующий же день проверить, не провалился ли потолок над вторым этажом.
А то мало ли.
***
— Я так просто… не могу, — выдавила Тауриэль, когда погас свет, а Кили оказался с ней рядом на кровати, и обнял ее крепко и жарко.
«Просто? Пять лет бессонницы — просто?!» — взвыл кто-то внутри Кили, но он не дал нетерпению возобладать, и отпустил эльфийку.
— Я все понимаю, — тихо сказал он, чувствуя, как горят щеки, — и не тороплю.
Они снова целовались. В темноте она осмелела, и начала прикасаться к нему: вела тонкой ладонью по его ногам, по груди, по плечам. Кили задыхался от желания, и не пропускал ни единого шанса снова и снова целовать ее — руки, плечи, грудь, шею, лицо, губы, снова плечи. Подогнув ноги, она приблизилась больше, прижалась, нежная и трогательно неловкая — Кили мог читать, как по книге: ей хотелось дотронуться до него, и она стеснялась. И все равно прикасалась, и целовала, дразня острым языком и даже покусывая.
Он взял ее руку и прижал к паху, и улыбнулся в ее губы, когда она издала удивленное и немного испуганное «ах». Кили страшно захотелось сказать что-нибудь глупое и пошлое, что он немедленно сделал — на родном языке, чтобы не разрушить очарование момента:
— Жалеешь, что не познакомилась с ним раньше?
И вдруг реальность вернулась к нему, когда она сжала его член рукой — слабо и неумело, очевидно, не представляя, что делать дальше.
— Тауриэль, — прошептал он, не отстраняя, все же, ее руку, — ты… была близка раньше с кем-нибудь?
Ее участившееся дыхание едва не свело гнома с ума. Но потом она ответила:
— У нас все совершенно по-другому.
— Как? — спросил Кили, скидывая, наконец, рубашку, и подбираясь к ней еще ближе, — расскажи мне. Расскажи мне, чтобы я мог любить тебя так, как ты того хочешь.
Тени ложились на ее лицо, когда она прижалась к нему, и вдохнула его запах, зарываясь носом в густую поросль на груди.
— Так, как раньше, я не хочу больше никогда.
Кили застонал, теряя над собой контроль окончательно. Прочь полетела ее тонкая рубашка, что-то покатилось по полу. Тауриэль, задыхаясь, шептала незнакомые Кили слова на синдарине; прижимала его к себе, прижималась к нему, целовала его, обнимая руками, ногами…
Под окном кто-то опять дрался и звал на помощь. Налетевший на Дейл ветер со скрипом вращал ржавые флюгера на крышах.
***
Внизу старый Гас и парочка постояльцев не столь солидного возраста проводили отменный вечер за решением животрепещущего вопроса:
— И всё же я не пойму. Как он ее того самого? — в десятый раз спросил один из них, рыбак Молин.
— На четвереньки поставит.
— Допустим. Но это же… она же того… не влезет он в нее, — с глубоким сомнением на лице ответил рыбак.
— Это еще почему?
- Ты что, в городских банях не был? А ты Глаю спроси, каково это, с гномом-то. Они все к ней ходят.
Глая, сверкнув в сторону мужчин густо накрашенными глазами, хмыкнула. Повела полными обнаженными плечами, точно признанная красавица, позволяющая черни собой любоваться, и уперла руку в бок. Очередь из клиентов на ближайшие часы была ей обеспечена.
— Ну, развернет как-нибудь, да и… — не сдавался собеседник Молина, опустошая кружку. Молин почесался.
— Эх, вот бы разок глянуть, да? Раз не светит нам-то, — произнес он мечтательно.
Старый Гас покачал головой, выставляя следующую пинту пива.
— Молодёжь, — буркнул он строго, не желая даже перед собой признаваться, что «разок глянуть» он был бы не против и сам.
***
Тауриэль сидела у Кили на коленях, лицом к нему, и таяла в его руках, вздрагивая и постанывая.
— Ш-ш, — успокаивал он ее с каждым осторожным движением, и снова влажно и глубоко целовал, — сейчас, сейчас…
Безумие. Сладостное, лишенное слов, договоренностей, правил и приличий, конечно. Если бы слова у Тауриэль оставались, она бы кричала, что жизни прежде не существовало, и Арды не было, и ничего вокруг в кромешном мраке — только это медленное, с ума сводящее погружение Кили в нее. Он, огромный, обжигающе горячий и твердый, проникал глубже и глубже, и не было проникновению конца.
Вот. Теперь. Теперь он замер, прижавшись к ней, и выдохнул, и, обнявшись, они застыли вдвоем в неподвижности. Тауриэль дышала мелко и часто, перед глазами ее все плыло, а внутри пульсировал и дрожал член Кили — и каждый удар тока крови она ощущала всем телом. Потом правая его рука заскользила вниз, и он начал ласкать ее — медленно и осторожно, едва касаясь, лишь обозначая ласку. Но для Тауриэль этого оказалось достаточно.
Она не заметила, когда Кили стал двигаться, сильнее и быстрее. Не заметила, как он сменил позу. Казалось, ее ласкает ураган, стихия, невидимая и вездесущая, предугадывающая все желания и мгновенно их исполняющая.
Руки его ласкали ее теперь везде, сжимали соски, овладевали ее телом смело и беззастенчиво. Влажная и горячая, возбужденная до прежде неизведанного предела, она двигалась теперь в такт с Кили, подчиняясь его властным рукам. Внизу живота нарастало чувство пустоты, перед глазами все заливал белый свет. И вдруг Тауриэль услышала свой собственный голос, издавший невозможный животный стон, и хрипло вымолвивший слово:
— Ещё!
Если он и остановился от удивления, то лишь на миг.
— Ещё! Хороший мой, светлый, любимый, ещё! — не она, это никак не могла быть она, кто-то другой ее губами выкрикивал эти слова. И вот, где-то в другом мире — там, где оба они находились, и где по-прежнему не было Средиземья, Арды и вообще ничего не было, кроме блаженного и безвременного соития, горячая пустота вдруг распалась на тысячи сверкающих звезд и, задрожав, поглотила Тауриэль.
— …да, моя золотая, да, моя, моя, моя, да…да!
Падая в сверкающую звездную пустоту, она услышала его рык и всхлип, стон, похожий на рыдание, и поймала губами его губы, и вишневый вкус его слюны и дыхания. Теперь среди звезд они были вдвоем. И, обхватив его приятную тяжесть руками и вжав изо всех сил в свое тело, Тауриэль закрыла глаза, не желая больше ничего в целом мире.