Мелкие морщинки на его лице становились четче, когда он улыбался, целуя ее руки от запястий — выше, захватывал ее волосы, чуть прикусывал кожу ниже пупка.
Потом они целовались — долго, все время, прижимаясь друг к другу крепко, так, что не разобрать было, кому жарче. Это длилось так долго — по крайней мере, Лизе так казалось — что когда она оказалась сверху, то поняла, что низ живота почти горит — от его поцелуев, от его прикосновений, от нетерпения, от ожидания.
Лиза Кадди заставляла себя вспоминать, потому что она уже много, много раз делала все это — трогала его, целовала, кусала, прижималась к нему. Смутные сны и желания, любопытство — все воплотилось так, как и должно было. Издав еще один приглушенный стон, Лиза оседлала его, впившись ногтями в его запястья. Ей потребовалось лишь ощутить его в себе — горячо и глубоко — чтобы понять: долго не продержаться. Грег тоже заметил, что она вздрагивает от предвкушения, в нерешительности поднимаясь и опускаясь, стараясь дышать реже. Он не смог не засмеяться, резко переворачиваясь с ней вместе на диване, который жалобно заскрипел.
— Я слишком, — выдохнула Лиза едва слышно.
— Я знаю, — Грег поцеловал ее, и устроился удобнее, понимая, что долго сдерживаться нет ни смысла, ни сил, — знаю.
— И ты…
Если бы можно было выразить ощущения словами, то Грегори Хаус кричал бы, задыхаясь: «Я тоже! Тоже „слишком“, всегда „слишком“! И ты знаешь, что я знаю о тебе — все, даже если не говоришь, даже если далеко, и если настолько близко, что уже нельзя быть врозь. Ты знаешь, и знаю я — знаем мы оба, как это должно быть на самом деле — вот как сейчас, я в тебе, ты со мной — и чтобы… чтобы слишком!».
И когда это «слишком» приблизилось — сначала у нее поплыли белые облака перед глазами, и перестало хватать воздуха, задрожали мелко кончики пальцев, и Лиза выгнулась дугой. И прежде, чем протяжно и низко застонать, услышала голос Хауса — длинное и сладострастное, хриплое «о» шепотом, едва слышно.
Сколько потом они лежали, Кадди не знала. Она смотрела ему в лицо — молодое и румяное, и очень счастливое. Они терлись друг о друга, забирались вместе под сброшенное одеяло, но все это делали лениво и медленно.
Под окнами остановилась какая-то машина с громкой музыкой. Неспешное, расслабленное регги, наверное, было единственной музыкой, которая не могла нарушить покой. Кадди уткнулась Хаусу в шею, и замерла. Они лежали молча очень долго.
— Ты дрожишь, — заметила она, — на жар не похоже.
— Может, это атипичная пневмония, и я скоро отъеду в мир иной, — лениво ответил Грегори Хаус, и посмотрел ей в глаза, привставая, — будешь носить траур? Посыпать голову пеплом?
— Или всему причина то, что мы, как два идиота, лежим голые на диване? — продолжила Лиза.
Разговор был бессмысленным. Они могли бы говорить о погоде, о неврологических заболеваниях, об умственной отсталости, о чем угодно — как, впрочем, и всегда.
— Что теперь? — спросил небрежно Хаус, но почему-то Кадди не обманулась его показательным равнодушием. Она перевернулась на бок, и обняла себя его руками, зарываясь носом в подушку — единственную на диване.
— Завра выходной, так что теперь мы можем выспаться, — пробормотала она, — завтра с утра мы договоримся, что это был просто секс, а в понедельник снова будем работать, как проклятые, — она зевнула, закрыла глаза, прижалась щекой к его ладони, — давай спать.
Он послушался без возражений. Волосы на его груди щекотали ее спину. От Грега исходило приятное тепло. Даже раскаты грома почему-то стали казаться далекими и тихими. Хаус ткнулся носом в ее волосы.
— Лиза, — позвал ее он.
— Ммм.
— Лиза, — повторил он шепотом, — можно, я не буду ждать утра? Это был не просто секс.
— Ммм!
— Это был охрененный секс.
Он знал, что Кадди улыбается.
Он помнил, каково это — просыпаться счастливым. Как тогда, когда она еще спала, а он уже проснулся. Тогда — внезапная ночь, вдвоем. Он помнил ее мигрень и совершенно неизвестно откуда появившееся накануне желание украсть у Уилсона немного травки. Грегори Хаус помнил все.
Тогда — сто миллиардов лет назад, — он проснулся, держа ее в объятиях. Он смотрел на нее, крепко спящую, и ему не верилось, что все, что должно было случиться, уже случилось. Подсознательно откладывая это — вот этот секс — из боязни, что на этом все закончится, Хаус успел договориться с собой. «Если она будет хороша, — рассуждал Хаус, — я подумаю». О чем он собирался думать, Грег не определился.
А теперь можно было даже не думать. Достаточно было просто смотреть, трогать, и знать — она здесь. Волшебство слова «хочу». Она просто захотела — и теперь лежала рядом с ним.
Кадди просыпаться не собиралась. Она щурилась под солнечным лучом, потягивалась, заматываясь в пододеяльник, слезший с одеяла, пряталась под подушкой, а потом снова отбрасывала от себя все, и оставалась, обнаженная, на скомканной простыне. Грегори Хаус смотрел на нее, не отрываясь, заворожено вглядывался в линии ее тела, в редкие подрагивания ее ресниц.
Наконец, Лиза нашла оптимальное положение, погрелась в толстом луче солнца, и открыла глаза, улыбаясь. Глядя на нее, Грег улыбнулся тоже. Кадди снова потянулась — до кончиков пальцев на ногах.
— Сто вопросов? — прошептал он куда-то в уголок ее губ, — жалеешь?
— Нет.
— Нет, не жалею, или нет, не спрашивай, маньяк?
Лиза рассмеялась. Блаженная истома, разливавшаяся по телу, сменила напряжение и скованность последних дней.
— Ты параноик, — она обняла его курчавую голову, прижала к себе, и закрыла глаза, — ты мой параноик.
— То, что я на тебя работаю, не значит, что вот так запросто можно меня присвоить…
Он что-то бубнил, не отпуская ее талии. Кадди повернулась, и обхватила его ногами. Только потом она посмотрела ему в глаза.
Он мог говорить что угодно. Его не нужно было слушать, чтобы любить. Как раз наоборот, нужно было купить самые огромные наушники, чтобы выносить такое создание рядом. «Двадцать лет на выработку иммунитета, — отметила Кадди, — не так уж много, если учесть, что он иммунитета не приобрел».
— Ревнивый параноик, — нежно шептала она ему в левое ухо, задевая губами его вечную щетину, — сексуально озабоченный, распущенный псих. Я тебя всегда хочу.
— Женщина! — сладко позвал Грег, откидываясь на подушку.
Она целовала его и шептала ему сотни слов, которые прежде он не слышал ни от Стейси, ни от одной другой женщины. Но очень изящно — Хаус и сам не заметил — Лиза Кадди избегала употребления того самого слова «на букву л» и всех с ним родственных.
Он всегда спешил присвоить ее, сделать ее своей, повесить большой ярлык «самка Хауса; не приближаться», не впутавшись при этом в болото «нормальных отношений» — поездок к родственникам, Рождества и чинных совместных прогулок по парку. А теперь она разрешала — словом «хочу». Этот язык Грегори Хаус считал своим.
Вдруг Кадди напряглась.
— Рейчел проснулась, — пояснила она, и села на диване, потягиваясь, — вставать пора…
Хаус, повалявшись еще, понял, что ему тоже пора вставать — хотя бы потому, что он был зверски голоден. Он ни о чем не думал. В голове была приятная пустота, желудок сладко ухал, а еще — о да — Грегори Хаус собирался позвонить Уилсону. Потому что кто-то в целом мире должен был разделить с ним его триумф.
Джеймс мылся в душе. Накануне он и Мирра немного перебрали с алкоголем — нередкое явление для недавно встречающихся пар. Сначала это были пара незамеченных влюбленными голубками коктейлей в холле одной гостиницы, где Уилсон собирался навестить старого однокашника. Потом это были три бокала божоле шестьдесят восьмого года, и по бонусной рюмочке — «комплимент от повара» — красного «Барона де Ориньяк», полусухого. А завершилось все двумя бокалами виски для Уилсона и одной текилой с соленым крекером вприкуску для Мирры.
И что поразительно, вопреки всем известным в медицине законам физиологии, ничего у парочки наутро не болело. Возможно, доктор Хаус объяснил бы это воздействию адреналина пополам с эндорфинами. Также доктор Хаус с неудовольствием отметил про себя в то утро, что по телефону Уилсона ответила она. Мирра. Еще одна особь в нестабильном гареме имени Старика Джимми.
Сложно было понять, что именно раздражало Хауса во всех женах и девушках его друга, кроме, пожалуй, Эмбер — достойной стервы, которую Хаус не мог не уважать (по-своему, конечно). Потому-то, услышав в трубке телефона женский голос, Грегори Хаус сморщился, будто проглотил что-то очень кислое.
— А он в ванной, ему что-нибудь передать?
Пробурчав что-то недоброжелательное, Грегори Хаус отказался от мысли делиться с Уилсоном своей маленькой радостью. Первое возбуждение схлынуло, и оставалась лишь извечная паранойя.
— Хаус? — раздался в трубке непривычно живой с утра голос Уилсона, — доброе утро!
— Ага, — проворчал Грег, — твоя пассия уже заказала себе визитки «Миссис Уилсон»?
— Ты злой и мизантропичный женоненавистник, кстати, как Кадди? Не ссоритесь больше?
Грегори Хаус не задумывался над ответом:
— Я как раз ее расчленяю в ванной, а ключи от машины она проглотила во время пыток. Так что мне нужна твоя тачка.
— Джонни твой, кстати, ботаник который, — не обращая внимания на колкости, жизнерадостно продолжил Уилсон, — ну, который с печенью — так вот, печень у него в норме. Липодистрофию нельзя исключить…
Когда Грегори Хаус положил трубку, он так и не мог понять, почему о Кадди не было больше произнесено ни слова. Грег хмуро посмотрел на Лизу. Она разъясняла Рейчел ближайшие перспективы, и микро-Кадди, по-видимому, не была от них в восторге: она еще не ревела, но уже свела бровки на переносице и надула губы. Хаус по-своему сочувствовал Рейчел — характер девчонка имела, как назло, от рождения саркастичный, что Грегори Хаус считал доказательством существования кармы.
— Липодистрофия и кетоацидоз совместимы? — задал он вопрос в кухню, и сияющая, свежая Лиза ответила встречным вопросом тут же:
— Повреждения гипофиза или отравление жирорастворимыми витаминами в анамнезе есть?
— Температура скачет, инфекций нет, полиурез.
Кадди поднялась из-за стола, относя посуду к раковине. Потом развернулась на месте, чуть не сломав Грегу при этом нос — он едва успел отклониться назад.
— Вау, — пробурчал уже миролюбивее Хаус.
Кадди сложила губы, как для смачного поцелуя.
— Можно тебя потискать для поднятия настроения с утра? — не унимался диагност.
— Когда это ты начал спрашивать разрешения? — съехидничала Кадди, и тут же поняла, что попалась: Грег заулыбался, прижимая ее к кухонному столу. Лиза отодвинула подальше закипавший чайник.
— Лучше позавтракай, — Кадди не была намерена сдаваться без боя, — мюсли, какао, для тебя омлет с ветчиной и грейпфрутовый сок. И инсулиновый статус проверь.
— Диагноз: угождаем мужику, — Хаус не отпускал ее. Лиза скептически опустила глаза вниз, и Грег закусил губу, — и возобновляющийся утренний стояк — твоих феромонов дело…
Он внезапно отстранился. В синих, ярких, как афганская бирюза, глазах читалось прозрение. Вместо любопытства Лизу Кадди охватило умиление.
— Мне надо кое-что проверить, — сообщил Грег в пространство.
Форман открыл дверь, откусывая громадный кусок от бутерброда с семгой. Хаус, вопреки обыкновению, проигнорировал вид еды.
— Тринадцать сюда давай, — без предисловий начал он, — нужен ее гормонально зависимый мозг для решения проблемы.
Несмотря на то, что Эрик на девяносто процентов был уверен, о какой именно проблеме идет речь, он смолчал, пропуская Хауса в дом.
— Если вы сможете вытащить ее из постели — уйду к мормонам, — сообщил Форман, зевая, — Реми!
— Отвали, — донеслось из спальни.
Хаус всегда знал, что в Тринадцать кроются многие таланты. Сейчас, например, она напоминала цыганку-кочевницу: все, что нужно было ей для жизни, находилось от нее на расстоянии вытянутой руки. Но что особенно обрадовало Грегори Хауса — до такой степени, что он даже не смог скрыть своего удивления — на коленях у Тринадцать лежала раскрытая история болезни в красной папке. Из всей команды лишь она одна проявляла к Джонни Стоуну глубочайшее внимание, почти что с материнской заботой.
Хаус быстро окинул взглядом кровать: кокосовое печенье, журналы, какие-то книжки, пульт, телефоны, лаки для ногтей… Сама Тринадцать была облачена в хламиду с разрезами по бокам, из-под которой торчали ее ноги в каких-то несуразных широких штанах, и носках в полосочку.
— Посетивший тебя аист свил гнездо в прическе, я понял, — Хаус поиграл пальцами на рукояти трости, но Тринадцать безмятежно улыбнулась — как показалось Грегу, с ехидством.
— Я оставляю ребенка, — сообщила она ему, и потянулась за очередным печеньем с кокосовой крошкой.
— Тогда ты покидаешь команду.
Тринадцать никак не отреагировала на его утверждение.
— Вас выселили из квартиры или это побег? Воскресенье, — подняла она левую бровь, — час дня.
— К черту подробности! Год какой? — заломив руки, театрально возопил своим самым саркастичным голосом Хаус. Тринадцать подняла правую бровь:
— Я сама закончу это дело, — с вызовом ответила она, — я смогу.
— Даже не думай, — огрызнулся Грег, — отдавай историю болезни и проваливай в клуб «Залетим — Родим — Взрастим» или еще что-нибудь такое. Иди, присматривай чехлы на свою тушку, соски и подгузники для потомства, сиди дома, толстей и не лезь в Принстон Плейсборо. Понадобится какой-нибудь девайс типа молокоотсоса — я уверен, Уилсон…
— Я никуда не уйду! — гневно возмутилась Реми, — и… у нас есть ксерокс. Я оставлю себе копию.
— Ты отстранена за несоответствие. У меня нет никакого желания терпеть капризы биоинкубатора…
— Дискриминация!
— Агитация демографического взрыва, — не остался в долгу Грегори Хаус, — я за добровольное вымирание человечества.
С этими словами Грег отобрал у Тринадцать историю болезни, старательно собрал разбросанные снимки и выписки по постели, и удалился, прихрамывая. Форман тут же вернулся в спальню. Тринадцать облизывала пальцы с выражением редкостного остервенения на лице.
— Хаус в прошлой жизни голосовал за лишение женского пола избирательных прав, — пожал плечами Форман, надеясь, что его слова утешат Реми. Но Тринадцать лишь улыбнулась, вытаскивая вторую красную папку из-под подушки. Эрик расхохотался.
— Синдром Хауса, — уверенно заявила Тринадцать, придирчиво выбирая из лежащих перед ней печений наиболее щедро обсыпанное кокосовой стружкой, — паранойя, нетерпимость к критике, лейтмотив жизни — все идиоты. Соперничать с ним позволено только сам-знаешь-кому. В общем, на поле боя лезут амазонки.
— Ты у меня амазонка, — немедленно выдохнул Форман, и Реми замолчала, улыбаясь.
В конце концов, она не ощущала еще ничего, что обещало бы ей: Форман будет всегда. Даже что-то внутри, как она все еще суеверно называла своего будущего ребенка, не гарантировало любви до гроба.
И все-таки ей хотелось выжечь глубоко-глубоко в сердце слова «ты у меня».
Кадди чувствовала себя юной и очень несчастной идиоткой, влюбленной в идеалы. «Это ведь сегодня и еще одна ночь, — улыбалась она неизвестно чему, порхая полуобнаженная по дому, — еще двадцать часов удовольствия. Игра в housewife, игра в жизнь». В конце концов, Грегори Хаус признавал, что иногда лучше не анализировать происходящее, а просто брать все — как можно больше всего, как можно быстрее. Поэтому за один день Лиза Кадди успела предаться всем возможным эмоциям.
Кадди рассмеялась, потягиваясь. На бедрах выступили синяки — она вчера не заметила, как ушиблась о край дивана. Лизе не хотелось покидать диван — он пах Хаусом, пах безмятежностью и нирваной, травкой и любовью, розмарином и сандалом. Лиза ходила по квартире с Рейчел на руках, что-то напевая, и чувствуя себя на своем месте. Она немного поразмыслила перед открытым шкафом, потом оглянулась. Неожиданная грусть накатила на доктора Кадди. Она понимала, что унесет обратно к себе мало, невыразимо мало — всего-то пару сумок да коляску Рейчел, но начинало казаться, что остается нечто большее.
Лиза мотнула головой, принимаясь чистить картошку. По телевизору — она и не заметила, что включила его — шла какая-то задорная мелодрама с Брэдом Питом и его Джоли. Идеальные пары в идеальном мире. В прекрасном мире, где все взрослые мужчины наигрались, и говорят о своих чувствах, а не убегают ставить диагнозы, гонять на мотоциклах, курить анашу — в общем, те, которые не убегают.