«Я расклеилась, — укоряла себя Кадди, вытирая внезапно набегающие слезы, — это было… это было прекрасно. Это было, как будто навсегда». Она встряхнулась, заставляя себя улыбаться, рассуждая, что уж погрустить она успеет во все последующие вечера.
Через две мелодрамы и одно блюдо из энциклопедии «Особые деликатесы» Кадди отправилась на прогулку с Рейчел. Она поздоровалась с миссис Войтовски, улыбнулась другим соседкам, которых увидела, свернула за угол к магазину, радуясь лучам вылезшего солнца. Она набрала листья клена, уже красные, разбавила желтым, и поставила в вазу. «Если уж изображать женщину Хауса, то… то… — оправдала Лиза Кадди себя, и победно пристукнула каблуками, — то я ею на ближайшие часы стану. В конце концов, это был охрененный секс. Это нас ни к чему не обязывает».
Ей отчаянно хотелось верить. И дрожали руки, и дрожали коленки, как у малолетки на первом школьном вечере с танцами — дрожали весь день, когда она кружилась с песней по просторным комнатам, играла с Рейчел, играла двумя пальцами какую-то едва знакомую мелодию на рояле, играла в счастливую женщину.
Она приняла ванну, качая коляску ногой в пене, и выбрала самое шикарное из того белья, которое взяла с собой, пурпурный комплект. Рассеянно напевая, Лиза Кадди ходила по сияющему паркету, смотрелась в зеркала, переключала каналы телевизора и думала, какую роль играть вечером — если, конечно, ей нужно не склочное выяснение «кто главный», а заняться с ним любовью. Открывая ему дверь, в которую он тихо постучал рукоятью трости, Кадди замерла в предвкушении.
— Это … — он замолчал, и опустил руку, — черт, Кадди!
— Нравится? — робко спросила она, вдруг ощущая себя полной кретинкой, которую не взяли бы даже в группу поддержки. Хаус ухмыльнулся, и оглянулся через плечо.
— Лига вуайеристов с проверкой! Ведущий приветствует шоу «Радикальный нудизм доктора Кадди»! — заорал он радостно, и захлопнул за собой дверь, — покажись сзади.
Отчего-то она боялась — возможно, потому, что он долго, мучительно долго молчал, прежде чем провести рукой по ее обнаженной спине, и сжать атласные шнурочки в кулаке. В этот раз они дошли до спальни, сбив по пути пару каких-то хрупких предметов. Кадди не запомнила ничего — ей показалось, что ее оглушили чем-то тяжелым, и очнулась она лишь, когда они вдвоем сползли у стены, тяжело дыша, в кучу разбросанных вещей. И потом она провела остаток вечера с закрытыми глазами, совершенно обнаженная, совершенно счастливая, и лежала у него на плече, пока он, подсунув под ногу подушку, сосредоточенно курил, размышляя молча о чем-то своем. Они не разговаривали весь вечер — молчали, говоря языком прикосновений, движений, улыбок. Лиза заснула, стоило ей лишь прилечь на кровать и вцепиться обеими руками в Хауса.
Поздно ночью Грегори Хаус пытался думать о пациенте, о Формане и о Тринадцать, но думал только о том, не шизофрения ли заставляет его жить в мире, где Лиза Кадди носила сексуальные комплекты белья и соблазнительно покачивалась под музыку… черт.
— Это у меня передозировка, — сообщил шепотом Грегори Хаус несуществующему Всевышнему, оправдывая свалившийся на него рай, — это я сошел с ума, и брежу. Все нормально.
Джонни Зеленая Долина чувствовал себя неплохо в больнице: во-первых, симпатичный и дружелюбный доктор с тростью подсказал подход к мистеру Уэстерфильду, а во-вторых, какао теперь ему приносил сочувствующий медбрат, любящий ту же музыку. Даже детективы окончательно забросили своего подопечного, и вот-вот в незакрытом деле о незаконных посадках марихуаны должна была появиться печать: «по отсутствию состава преступления…».
Джонни не знал, каковы его шансы выйти на свободу здоровым, но он совершенно точно знал, что благодаря спрятанным в подвалах одной принстонской трущобы плантациям на свободе он от горя не умрет. В конце концов, Джонни никогда не употреблял алкоголя, протестовал против меховых пальто и не ел свинину из солидарности с несчастными хрюшками — у него дома жил собственный мини-пиг.
И Джонни очень удивился, когда начал умирать. За стеклянной дверцей было спасение — хромой диагност со свободолюбивой душой и его зазноба — «самая большая самка в домике», как сообщил доктор Хаус. Они скандалили. Джонни уже перестал слышать, но видел все прекрасно. Что было хуже, пропал голос. Он знал, что умирает, и что ему категорически рано этим заниматься. Джонни отчаянно молил великого Джа, чтобы доктора догадались до того, как запищат приборчики.
И чудо произошло — доктор Хаус остановил свой внимательный взгляд на Джонни, который попытался из последних сил скорчить самое несчастное выражение на лице.
Что было дальше, Джонни Стоун уже не мог знать — он погрузился в отключку, из которой вышел лишь через восемь часов.
— Ацидотическая кома, — пожал плечами Форман, — он отравился миндалем. Или печенью белого медведя.
— Гонжубасом он отравился, — проворчал Тауб. Хаус посмотрел на него с особым удовлетворением.
Тринадцать одна читала историю болезни, настолько яростно листая страницы, что казалось — она ищет в ней ответы на все вопросы, как истовая католичка — в Библии.
Тауб вздохнул, поймав на себе взгляд Хауса.
— Работаем, работаем, братва, — откликнулся диагност, — маленькая номер Тринадцать нами сегодня игнорируется. Дядю Грега надо слушаться, и сидеть дома, когда он велит.
— Склероз селезенки, — тут же отозвалась она, отрывая глаза от папки, — из-за подагрического приступа. Такое описано в литературе. Если вы не согласитесь, что мне надо работать дальше, и что я имею право проверить место жительства, это останется единственным диагнозом.
— Голос! Вы слышали его? — изобразил испуг Хаус, поднося трость к уху, — он говорит со мной.
— У Джонни есть подружка Люсия, она из Пуэрто-Рико, — Тринадцать сияла лихорадочным румянцем, — я съезжу к ней, он наверняка с ней живет…
— Нет. Форман, твой вариант диагноза?
Тринадцать внезапно побледнела, и принялась обмахиваться красной папкой. Тауб понимающе подмигнул девушке, и передал ей под столом ментоловый карандаш. Она с благодарностью кивнула, стараясь незаметно подавить подошедшую тошноту резким запахом мяты.
— Тринадцать! — заорал Хаус внезапно, и Реми от неожиданности выронила ментол на пол, — твою мать, Тринадцать! Я тебе сказал — проваливай!
Тауб сидел к девушке ближе, и даже он съежился от окрика Хауса. Диагност был в ужасном настроении. Он захромал из кабинета прочь, и Тринадцать выскочила вслед за начальником с воплем: «Я останусь и буду работать…», на что Хаус крикнул на весь коридор:
— Волоки свою беременную задницу нахрен из моего отделения!
Грегори Хаус любил свою работу. Тринадцать любила свою работу, Формана, «это внутри» и еще — чертовски сильно — Тринадцать любила свою гордость, которая не позволяла ей сдаться.
В голове у Хауса звучала унылая утренняя перепалка, а на лице была нечеловеческая тоска.
— Я на Кадди с утра наорал, — мрачно сообщил Хаус, отказываясь от предложенного сэндвича, — отвези ее домой без меня, а то уже тошнит от…
— У тебя зависимость, — устало потер виски Уилсон, покачиваясь в кресле, — Кадди для тебя наркотик — то ломка, то кайф.
— Это должен был сказать я, — возмутился за «украденную» прямо из мозга фразу Грегори Хаус, и, сказав, внезапно заткнул себе рот левой рукой. Уилсон напрягся, как гончая в стойке.
— Ты и она… — начал он торжественно, но Грег вдруг сжал зубы, и состроил ужасную рожу.
— Я и она, я и ты, доктор УилФрейд приветствует, — раздраженно выпалил он, — ты такой умный, мне прям стыдно стоять у соседнего писсуара. Нимб не жмет, Джимми?
Когда Хаус вышел из кабинета своего друга, как следует хлопнув дверью, ему очень хотелось убежать куда-то, как в детстве, спрятаться под подушку и валяться там, пока страшное не пройдет мимо.
Джеймс не успел обидеться — через несколько минут на пороге кабинета стояла Кадди.
— Я с утра на него наорала, — сообщила она без предисловий, — ты поможешь мне отвезти вещи до того, как он вернется? Меня от него воротит уже!
Пыхтя от недовольства миром, доктор Хаус спустился к палате Джонни Стоуна. Детектив — они для Хауса были на одно лицо — пил какао с медсестрами. Хаус быстро подкрался к Джонни.
— Ты умираешь, — безапелляционно сообщил он, — у тебя есть три минуты, чтобы сообщить мне адрес твоей плантации.
Джонни Зеленая Долина распахнул свои светлые, сиявшие незамутненной бесшабашной юностью глаза. Благостность перед лицом неминуемой кончины раздражала Хауса — Грег боялся смерти, и любил, и ненавидел свою жизнь, и вообще — относился ко всему слишком пристрастно.
— Я могу вам пожизненное снабжение обеспечить, — почесавшись, сказал Джонни, — только если пообещаете не употреблять другие разрушающие психику вещества и стремиться к просветлению…
— А где хор на заднем плане с кличем «Аллилуйя!», — недоверчиво поинтересовался Хаус, скривившись в гримасе крайнего скепсиса, — где мантры и расширение сознания в коллективном трансе? Мне нужен твой адрес — настоящий, твоей квартиры, чтобы ты не отправился в райские кущи дня через два. Твои конопляные поля меня мало волнуют.
Джонни почесал левую ногу и принялся за правую лопатку.
— Мне не жалко, — сообщил он, — Там постоянно живет Люсия, ее младший брат и его две подружки. Пишите адрес. Я пока со стариком Уэстерфильдом в нарды пойду, поиграю.
Грегори Хаус не считал себя чувствительным человеком. Но отчего-то — и он не хотел думать, что причина этому — скандал с Кадди, — отчего-то настроение у него было самое поганое. И что противно, на самом деле и скандалом назвать было нельзя.
Они должны были, обязаны были друг перед другом разыграть сцену легкой ссоры, чтобы оторваться, вовремя остановиться, не превратить мимолетное, эфемерное и оттого бесценное счастье в «отношения и проблемы». Потому что после ссоры, после пары-тройки оскорбительных фраз им становилось чуть легче ненавидеть друг друга. Но в этот раз они ссорились безо всякого задора; слишком уж было обидно.
Хаус стряхнул мутное очарование размышлений о Кадди, когда едва не въехал в многотонную фуру. «Вот разобьюсь я тебе назло, — обращался с ехидцей и обидой Грег в пустоту, — сразу, сразу ведь прибежишь, будешь меня жалеть. Я ведь скоро сам буду сожран твоим чувством вины!». Но, как и всегда, Хаус не сосредоточился на своих размышлениях дольше, чем на мгновения.
Переход от эйфории к нудной злобе был очень неприятен. Понедельник претендовал стать днем, окончательно проклятым Грегори Хаусом.
Грегори Хаус искал по бумажке с адресом какую-то трущобную улочку, и переживал за свою безупречную репутацию циника — в особенности перед Кадди.
Кадди собирала вещи в доме Хауса. С чистым сердцем, легкой грустью, глотая молча соленые слезы, текущие двумя идеальными ручейками из глаз, Лиза паковала вещи. «Вот так, — в утешение говорила она сама себе вслух, поглядывая на Рейчел, спящую в коляске, — правильно пройденные в веселой игре „годы в качестве миссис Хаус“. Что сначала? Рыцарство и авантюризм, потом „пожрать“, потом спать, а потом — быстрый и скомканный развод. Ах, как это по-принстонски!». Слезы у нее текли из глаз безостановочно, и она ничего не могла с ними поделать. Немалое очарование Лизы Кадди заключалось в умении плакать — она оставалась красивой, но при этом становилась откровенно слабой, ее лицо освещалось сиянием особой одухотворенности.
Джеймс Уилсон сокрушался над счетами из телефонной компании. Он выяснил, что с домашнего телефона в панике звонил Хаусу более пятидесяти раз, дважды был разбужен ночью в четыре часа звонком Хауса, и трижды — утром в семь звонком Лизы. Больше всего смущало Уилсона не само активное участие в жизни друзей. Гораздо больше его заботило, что Мирра была вынуждена видеть его постоянно решающим чужие проблемы.
Мирра, в свою очередь, влюблено размышляла о том, почему доктор Джеймс Уилсон до сих пор не опубликовал свои замечания о жизни двух любящих друг друга людей. Она была убеждена, что написанные им заметки однажды будут признаны великим трудом психоаналитики. «Джеймс такой скромный, — улыбалась Мирра про себя, — но он станет безумно известным, если я уговорю его сделать это!». Заодно Мирра ревновала — ко всем женщинам в больнице.
Форман тоже ревновал, но вовсе не к людям. Ему предстояло решиться на сложное, но обязательное для «нормальных людей» в этом государстве действие — сделать Тринадцать предложение. Форман кривился про себя и содрогался, но больше при мысли о том, что Реми и его безумная семейка сделают из свадьбы нечто шумное, с кучей примет, традиций и сотнями родственников. А ведь родственникам сначала надо было сообщить, то есть, предстоял разговор с матерью. У Эрика от всего этого шла кругом голова.
Тринадцать безуспешно репетировала свою речь, знаменующую отказ на предложение руки и сердца. «Сладкий, — она приняла самую соблазнительную позу и включила задорную, страстную восточную мелодию, — зачем нам связывать страсть узами брака?». Потом она становилась скорбной, несчастной жертвой: «Я не хочу, любимый, чтобы ты женился на мне только из-за того, что…». Параллельно с этим занятием Тринадцать отчаянно полировала пилочкой ногти на ногах и читала историю болезни Джонни Стоуна.
Джонни Стоун стонал от приступов боли в правом подреберье. Больше всего на свете он хотел сейчас оказаться в своей уютной квартирке — если чиллаут прямо среди плантаций марихуаны можно было назвать квартиркой. Еще Джонни Зеленая Долина мечтал свернуть косячок, обнять Люсию и пересматривать любимый фильм — что-то про громадных подземных червей.
Принстон жил своей особенной жизнью в межсезонье — лето заканчивалось, осень еще не окончательно вступила в свои права. Кленовые листья, листья каштанов, запах колбасы-гриль на углу, запах костров, запах листвы и сырости. «Запах разлуки» — патетически заметила Лиза Кадди, выглядывая из окна, и тут же разревелась.
«Сегодня уедет, — подумал в эту же секунду Грегори Хаус, — сейчас, пока меня нет дома».
========== Редкий случай ==========
Мелкие тучки затянули вечернее небо, и подул пронизывающий ветер. Случайные прохожие кутались в плащи и куртки, и старались быстрыми перебежками избежать прямого столкновения с разбушевавшейся стихией.
В подвальчике на углу улицы пуэрториканцев и китайских магазинчиков, затерянный во времени и пространстве, обретался совершенно иной мир. Там, на подпольных плантациях, дожидаясь уже заранее отмечаемого освобождения Джонни, сидели четверо его друзей, и неторопливо раскуривали косяк. Три девчонки и один специфического вида молодой человек улыбались и неспешно что-то обсуждали. Все это происходило в своеобразной комнатке, отгороженной от подвальных зарослей занавеской из яркого ситца. Этнические украшения в бесчисленном множестве, развешанные по стенам, яркие ковры, коврики и разноцветные подушки — все говорило о том, что здесь живут люди, больше всего на свете ценящие комфорт.
Грегори Хаус нарушил покой этой обители невольно, постучав в дверь под скромной вывеской «Зеленая Долина».
— Поздние гости — восхваление от кармы, — прочитала одна из девиц откуда-то, и подняла глаза на свою подружку, с ног до головы в пирсинге и татуировках.
— Это Джонни? — слабо поинтересовалась Люсия с дивана. Парень уверенно поднялся и пошел в сторону выхода в коридор.
Доктор Грегори Хаус парня не впечатлил.
— Джонни нет, не продаем, — сообщил он бесстрастным тоном, — можете оставить заказ.
— Я контроль качества, у меня ревизия, — возразил Хаус, не делая ни единого движения, — Зеленая Долина может лишиться шамана. У вас тут причина того, что Джонни болеет. Я доктор.
Парень очень медленно закрыл за Грегом дверь. Он напомнил Хаусу Катнера, и на мгновение внутри диагноста вздрогнуло чувство особой досады, потому что Грегори Хаус верил в свое могущество изменять человеческие судьбы.
— Кто из вас, тунеядцев, Люсия? — задал вопрос Грег в пространство. Через пару минут с дивана поднялась тонкая рука, — где жил Джонни до того, как его арестовали?