Тем не менее, несмотря на отстранённый тон учителя, Нико считает невероятно трогательным то, как удивительно бережно он придерживает ей ногу, опирая её на собственное бедро и скрупулёзно обрабатывая каждую мелкую царапину. Это даже невольно возвращает к ностальгическим воспоминаниям о том, как всё было во времена её учёбы в старшей школе: когда суровый, строгий и избирательный про оказался заботливым учителем, который всего лишь в своеобразной манере учил их реальному положению вещей в жизни и не увенчивал работу героя гламурной, глянцевой короной славы, популярности и богатства.
– У вас не будет проблем из-за меня? – Нико интересуется тускло, тоже не особо выражая каких-либо чувств. Сугубо из-за усталости, разумеется. Будь она чуть-чуть поживее, прежний сарказм не заставил бы себя ждать.
Суо не уточняет, о каких именно таких «проблемах» идёт речь. Ведь что именно кроется за этим вопросом не до конца понимает даже она сама, просто надеясь на то, что Айзава сам сможет решить это за неё.
– Даже если и будут, то с этим я уж как-нибудь сам разберусь. Без твоего участия, – безразлично ведёт плечами мужчина, чётко давая понять, что в такие крайности ей вдумываться не стоит. – Твоё дело сейчас – отдыхать.
Каким-то образом он кажется гораздо мягче и снисходительнее, чем обычно. Нико полагает, что ей мерещится из-за внешнего вида – непривычного, совершенно одомашненного. Без этого, несомненно роскошного, боевого шарфа из лент и очков он совершенно не выглядит так устрашающе, хотя пристальный взгляд по-прежнему разгоняет по венам колючее, неуютное ощущение, никак не приживающееся внутри. Даже если глаза Шоты смотрят совсем не на её лицо.
– И вот так всегда, – она давит слабую улыбку и тут же на мгновение жмурится, когда мозолистые пальцы неосторожно задевают один из немногочисленных глубоких порезов на лодыжке. – О других больше, чем о себе беспокоитесь.
Нико чувствует себя странно – совсем не так, как обычно, и не может как следует это описать. Ей тяжело оставаться наедине с подобными, настолько неясными эмоциями в самой себе: ещё буквально час назад грудь наливалась мёрзлым свинцом от страха, а теперь сжимается изо всех сил, буквально по крупицам выдавливая из лёгких кислород.
Молчание Айзавы говорит само за себя – большой мальчик о своих достоинствах-тире-недостатках осведомлён даже лучше, чем просто «прекрасно».
И его упрямая, затянутая до напряжённой тишины неразговорчивость по этому поводу заставляет Суо ощутить дискомфорт каждой клеточкой тела, скованного мучительными импульсами. Но вовсе не из-за того, что мужчина сосредоточен на том, чтобы помочь ей, а потому не слышит и не видит ничего вокруг себя. Всё происходит с точностью до наоборот – он вообще перестаёт делать что-либо, стоит Нико закончить свою фразу, и замирает живой скульптурой, продолжая держать в широких ладонях испещрённую царапинами ступню.
Суо не поддаётся наивному наитию, но старается уловить каждое мгновение интимности момента – запомнить это, как будто всё происходит в первый и последний раз – малейший шорох одежды при каждом вздохе, живое, неразмеренное дыхание, прикосновение чужой к кожи к её собственной, тепло человеческого тела и своё сердце, неровно бьющееся почти в такт возбуждённо подрагивающим пальцам, крепко обхватившим край стула.
Сгибая колено и прижимая его ближе к груди, Нико медленно вытягивает ногу из ослабленных пальцев учителя и неловко – так, чтобы причинить себе как можно меньше физических страданий – ставит её ближе к ножкам табурета, как можно дальше от мужчины. Аккомпанирует ей в любом, даже самом мелочном, движении безмолвный, выжидающий взгляд, способный лишь проницательно отслеживать каждый жест.
Несмотря на это, Суо не думает, что сейчас Айзава что-то анализирует или над чем-то активно размышляет.
Скорее он просто ждёт.
Возможно дальнейших действий. А может быть каких-то объяснений. Или же самого разумного в сложившихся обстоятельствах – панического побега.
Чего Нико не совершит, даже будучи совершенно здоровой.
Потому что вся абсурдность ситуации устраивает её «от» и «до», даже принимая во внимание тот дикий, жуткий, выматывающий дискомфорт.
– Я справлюсь сама, сенсей, – Суо неловко ведёт плечами, по-доброму улыбается, дотрагиваясь озябшими руками до волос Айзавы, и, не встречая никакого сопротивления, аккуратно приподнимает их, чтобы убрать с лица. – Лучше передохните немного.
– У меня нет на это времени, – Нико не знает, волнуется ли он, но голос уже не слышится таким пустым и безразличным, а даже отдаёт оттенком бережной обходительности. Особенно ярко это слышится, когда герой неспешно добавляет многообещающее: – Сейчас нет.
Рассеивающийся плафонами простецкой люстры свет во всей красе демонстрирует крайнюю потребность мужчины в передышке, пусть даже не самой долгой: на бледном от усталости лице выделяется, как никогда раньше, синева под покрасневшими от недосыпа глазами.
– Если есть время возиться с моими ранами, – Суо стаскивает со своей растрёпанной белокурой косы резинку и аккуратно собирает густую, тёмную копну волос Айзавы в низкий хвост, слабо перетягивая его тонким жгутом. – Значит есть время и подремать чуть-чуть. – она незаметно втягивает в лёгкие приятный аромат мужского парфюма, которым теперь пахнут и её пальцы, а затем в шутливой манере риторически интересуется: – Или вы хотите, чтобы я легла рядом и проконтроллировала, чтобы вы отдохнули как следует?
Нико почти смеётся – она не задумывается о том, что может последовать за этим неосторожным вопросом. Ей даже почти не удивительно чувствовать лёгкую тень разочарования от того, что эта несмешная шутка никогда не станет рассматриваться, как серьёзное предложение.
Но такое срабатывает только с теми, кто ментальным возрастом помладше, чем преподаватель в Юэй.
– Ты это сделаешь, если я скажу, что хочу?
Суо понимает слишком запоздало: в разговорах с Айзавой нужно быть как можно осторожнее с любыми, даже самыми безобидными, словами.
Хотя бы потому, что он профессиональный герой.
Каждого, кто сделал когда-то выбор в пользу этой профессии, смерть вполне способна забрать сегодня, завтра или даже вчера: для подобных сомнительного рода ребячеств априори времени не существует.
Нико может смеяться сколько угодно.
Но в конце концов ответ у неё будет один, неизменный.
– Сделаю.
И пускай первооткрыватель волшебного зверя – «общественной морали» – крутит в гробу свои испепелённые временем кости сколько душе угодно.
xii. Lights – Magnetic Field.
Кажется, что от шутливого предложения до действительного поступка проходит, как минимум, несколько часов.
На деле же минует не больше одного. Просто время тянется густой, просахаренной вдоль и поперёк, патокой – нестерпимо долго и почти нудно.
Суо не видит, что там творится за плотно зашторенными окнами, но хорошо слышит в дребезжащей тишине, как погода снаружи продолжает изгаляться проливным дождём, воющим ураганом и тяжестью угольно-чёрных, почти грозовых туч.
Она на мгновение замирает с пустым, совершенно инертным взглядом, направленным на тёмную, тяжёлую драпировку гардин, и сумбурно вздыхает, прикладывая руки к голове и слегка ероша пальцами тёплые после горячего душа, потемневшие от влаги локоны: ноющими пульсациями боль мечется от затылка к вискам и обратно, делая шум дождя за пределами дома совершенно невыносимым.
Нико на самом деле не любит такие тучные, смурые дни, которым в году отводится целый сезон. Противно всё время чувствовать влагу, которой пропитан воздух, и слышать стук капель по земле.
– Высуши волосы, прежде чем спать ложиться, – хмуро напоминает Айзава откуда-то из-за компьютерного монитора, монотонно бренча по кнопкам клавиатуры и периодически разбавляя этот стук клацаньем мыши.
– Мне и так нравится, – Нико бесшумно скользит к рабочему столу и любопытно заглядывает мужчине через плечо. – Не волнуйтесь, здесь тепло, так что я точно не заболею.
Суо прячет улыбку за длинными рукавами мужской кофты, которую Шота временно позволил взять в пользование, и тянет носом тёплый воздух, жмурясь почти блаженно. Пахнет одежда по-особенному приятно: чем-то уникальным для неё, привыкшей теряться в многообразии ароматов мужских одеколонов, но не способной разобраться даже в том, какой парфюм ей нравится больше – естественный запах чистого мужского тела или же стирального порошка, отдающего чем-то бодряще-освежающим.
– Как знаешь. И ещё – если ты закончила нюхать чужие вещи – можешь уже идти спать, – обозначая то ли свою излишнюю проницательность, то ли наличие глаз на затылке, говорит герой. – Кровать сама найдёшь.
– Отдыхать без вас? – Нико спрашивает, сопровождая слова весьма выразительным, притворно-наивным наклоном головы, буквально слёту находя в собственном вопросе иронический, пошловатый подтекст. – Не пойду, – и сразу же напрочь о нём забывая. – Будем вместе бодрствовать, если так сильно не желаете спать.
Едва ли Айзава не может догадаться о том, что она собирается заразительно зевать рядом с ним и притворяться уставшей донельзя, лишь бы заставить его подремать лишний час или два. Суо выжидающе наблюдает за тем, как уставший, почти безжизненный взгляд медленно скользит в нижний правый угол монитора, где часы показывают начало полуночи, и затем скрывается за плотно зажмуренными веками.
На дурную с недосыпа голову много не сделаешь – особенно, когда глаз не смыкается двое суток подряд. Нико знает об этом так же хорошо, как и славящийся рациональным мышлением Шота. Поэтому для неё почти не удивительно, что спустя непродолжительное время тяжких раздумий и колебаний, мужчина грузно поднимается с кресла, тем самым молчаливо обозначая безоговорочную победу девушки.
Которая уже давно сонливо клонит голову к плечу и лишь силится быть бодрой, сознанием уходя куда-то в полудрёму, кося полусонный взгляд на подушку.
– Смелостью тебя природа не обделила, Суо, – Айзава тяжело шаркает ногами по полу, послушно следуя за Нико, и при этом взаправду удивительно-отчётливо осознавая неподдельную нужду в отдыхе, на котором так настаивает девушка. – Или ты…
– … Или я просто идиотка, – с чувством заканчивает она.
– Я этого не говорил, – тут же открещивается мужчина.
Его правоту Суо не оспаривает. Вряд ли это даже с какой-то натяжкой можно назвать нормальным: предлагать своему учителю спать вместе.
Но Нико уже давным-давно не заботится о таких мелочах: «нормально» – понятие настолько растяжимое, что может, наверное, достигать длины экватора. И её – Нико – определение ограничивается теми же рамками, что и выражение «меня всё устраивает», не цепляясь за социум вокруг.
Да и неизвестно ещё, кому из них больше нужно всё это.
– В последний раз я лежала вот так – с кем-то – лишь в тот день, когда мама забрала меня к себе, – Суо издаёт короткий, ностальгический смешок. – Мой шрам болел так сильно, что я плакала даже во сне.
Пригретым на груди бездомным животным, она ютится в чужих объятиях, будто в чьих-то родных – близких совсем. И убаюкивающим шёпотом рассказывает всякую мелочную чепуху о своей жизни после ухода из дома, аккуратно огибая болезненные воспоминания и оставляя их нетронутыми.
Уютное чувство топится на тёплых искрах из ощущения полной безопасности и спокойствия, разливаясь размеренными волнами по всему телу.
Нико почти не думает ни о чём, лишаясь остатков адекватности и засыпая с умиротворённой улыбкой.
Ей сквозь сон остатками здравомыслия кажется, что так она бы хотела проводить как можно больше времени – в такой бесшумной, безмятежной обстановке.
Именно с этим человеком.
И пусть нахер идут все блюстители закона с их «высокими моральными принципами».
========== VI. Марионетка кукловода. ==========
xiii. ZAYN feat. Sia – Dusk Till Dawn.
Боль никогда не бывает глухой и односторонней, и не бьёт в одном направлении.
Она может мигать переломанными контактами в лампочках стробоскопов снаружи. И способна въедливо и густо стелиться ядовитым туманом или же плотной рябью тянуться по безмятежной озёрной глади внутри. Хуже всего, когда она беспорядочным запалом, беспощадной и беспрерывной дробью выстреливает и там, и там.
Единственный её предел ограничивается теми рамками, за пределами которых вообще ничего нет – ни горести и страданий, ни даже любви или счастья.
Последняя черта боли, за которой уже больше ничего не стои́т и не должно стоять – это смерть.
Хотя и эти мысли похожи на лишь относительные догадки. В конце концов, кто она – Нико – такая, чтобы знать наверняка? В последнее время с переменной постоянностью Суо ловит саму себя на том, что проверять на собственном опыте и знать, обитает ли хоть какое-то чувство после того, как в одночасье меркнут все разом, она не желает. Возможно и правильно оно – зачем задумываться о пустоте гниющего тела и парящей бессмертной душе, если есть ещё что-то там, за накопленной годами одиночества пустотой и заскорузлой коркой из бессмысленных самовнушений?
Если есть только оно – маленькое, для кого-то незначительное и неважное. Совсем не подходящее её чокнутому, сумасшедшему нраву.
Но в глазах – светлых, искрящихся проворными всполохами озорства – оно определённо стоит того, чтобы держаться до последнего.
Нико с искренней, тщательно оберегаемой надеждой думает, что после всего пережитого ей позволено немного чего-то совсем неинтересного и далеко не амбициозного.
Того, что со снисходительной усмешкой называют «по-человечески простым».
– … Я знала тех двоих, что вчера проникли в мой дом, – она смотрит в распахнутое настежь окно, за которым серая сырость грозит вот-вот вновь извергнуться на землю проливными дождями, и отстранённо думает о том, что подходящий для этого промозглого дерьма сезон даже близко не стоит.
Айзава смотрит на неё с до тупого правдивой помесью интереса и беспокойства, медленно потягивая наспех сготовленный ею кофе и привалившись поясницей к рабочему столу, который пребывает в запустении. На языке привкус зёрен сильно горчит – настроение для хорошего напитка у Суо было явно не то – однако Шота молча выпивает по небольшому глотку, ощущая почти мазохистское удовольствие от вязкого привкуса во рту.
Нико неприкрыто игнорирует его взгляд: изящно подцепляет двумя пальцами сигарету и делает неглубокую затяжку, тут же отворачиваясь в сторону, чтобы выпустить изо рта тугую струю дыма в сторону улицы.
– Они хотели что-то конкретное? – герой с непонятной Суо опаской отставляет кружку в сторону, на всякий случай ещё и отодвигая от себя подальше.
– Только чтобы я их выслушала, – отвечает она и тянет губы в сардонической, елейной усмешке, напитанной до отказа кислотой. – Я не смогла, – за которой следует самокритичный смешок. – Напала сразу же.
И в итоге не только дала им обоим уйти, но и позволила квартиру к херам перевернуть, да и сама пострадала.
– Идиотка, – коротко констатирует Айзава и разочарованно возводит глаза к потолку: даже если для неё это своего рода травма, то для него – упущенный шанс. Ускользнувшие сквозь пальцы крупицы информации – песка.
Нико смеётся – беззлобно так – и кивает согласно. Ничуть, впрочем, не жалея. Лишние три минуты в компании этих мудаков окончательно лишили бы её рассудка. Даром, что Шота этого не поймёт, потому что не узнает.
Девушка вялым щелчком большого пальца даёт трубочке в руке небольшую встряску, лишая её обожжённого, тлеющего рыжими искрами, хрупкого скелета.
– Мне достаточно того факта, что оба они – часть вашей именитой Лиги Злодеев.
И давится, сгибаясь пополам от сухого, негромкого кашля, удивляясь тому, насколько это неожиданно. Ненавистные слова встают нерушимой стеной поперёк глотки, превращая дыхание в надрывные хрипы. Недокуренная даже до половины сигарета падает из окна, исчезая дымящимся следом где-то внизу, среди сотни серых пятен-прохожих.
– Повтори, что ты сейчас сказала? – Шота как будто видит впервые этот её некрасивый, полный гротескного уродства оскал.