И правда, подумала она, пока дарила мужу обязательный поцелуй (заслужил, Громовержец). Наплевать, что он там себе чувствует. Так даже лучше. Девчонка никогда не увидит этого, никогда не поймёт. Ну, как же – вы его рожу-то видали?! Такой не способен любить. Пусть она даже не ненавидит его – пусть дарит холодное уважение, покорность, отстранённость. А я посмеюсь.
Может, даже подброшу тему для песенки Аполлону-Кифареду (иногда и ублюдки мужа бывают полезными).
О несчастной Весне, спустившейся в подземелье, где нет места любви.
…Аполлон разливался рекою – пел об улыбающейся весне. Златострунного хотелось придушить. Как и девчонку, со смехом кружившуюся в танце под песенки брата (ты царица или нет, дурища? разве царице подземного мира пристало так скакать?!). Время от времени та прерывалась, подбегала к матери, чтобы продолжить оборванный рассказ:
- А мой царь сказал, что хорошо, пусть будет в свите… Ой, мама, я с этой Медузой так намучилась! Она же ревёт, зараза. За шею хватается и всё время ревёт – говорит: «Ты слишком ко мне добра, с чудовищами так нельзя!» А мой царь раз услышал – я думала, он её двузубцем пришибёт… «Слушай, говорит, - или заткни её или пристрой куда-нибудь к Коциту. Как новый приток. Потому что через день я скормлю этот вечный авлос Церберу…»
От безмятежного щебета назойливо ныл висок – туда иголкой всаживалось каждое: «А мой Аид…», «А мой царь…», «А мой муж…». «Мой», «мой» - неужели Деметра не способна ничего сделать с дочерью?!
- И давно ли твоя дочка так полюбила подземного муженька? – каждое слово – яд Ехидны, ещё одной подземной твари.
Сестра, поджав губы, смотрела на танец дочери. Покачивала головой с неодобрением.
- Недавно… С прошлого года и началось. Раньше молчала, а теперь началось. Историйки про него рассказывает. Как он тени судит. Как она приговоры смягчает – «а мой царь меня, конечно, послушал». Слышать тошно. Не знаю, что у них там случилось. И не хочу знать.
- Вы что, поссорились?
Гера считала себя мастерицей участливых гримас. Вот и теперь сестра купилась, со вздохом полезла поправлять пшеничные косы, провожая взглядом летающую в танце фигурку дочери.
- В прошлый год она ещё молчала. Я скажу что – а она молчит. Молчала… пока не пришла пора возвращаться туда, к нему… Я тогда расплакалась ещё. Говорю, доченька – задержись, ну, что тебе там, с этим чудовищем… А она на меня накричала.
Голос Деметры звучал так убито, как будто она сообщала о втором восстании Тифона. Гера чуть было не прыснула смешком в край гиматия.
Её собственная круглолицая, разбитная Геба могла наорать на мать по три раза за день. И поймать пару смачных оплеух – потому что знать свое место надо и не разевать рот на цариц. А сразу после оплеух сказать: «Ух, ты мне зарядила, как молнией! Пошли купаться, да?»
- «Не смей так называть моего мужа!» - это я-то и его – не смей… - голос у сестры ровный, а в глазах даже не гнев, недоумение. Правильно: как еще чудовище-то назвать?! – «Он – лучше всех ваших… Да, подземный! Да, такой! Всё равно – самый…» Ей он теперь – «самый»… - и устало поникла головой, не желая смотреть на веселящуюся дочь. – Я иногда думаю – чем этот подонок её опоил…
Почему я считала девочку такой дурой? – с обречённостью спросила себя Гера. – Только потому, что она любит цветочки и танцы? Рано или поздно она всё равно рассмотрела бы…
- Тише, сестра… береги лицо, - Деметра икала от подступивших слёз, и Гере пришлось повернуться – загородить её от легкомысленной дочери. – Это у неё временное. Ну, ты подумай – к кому ты ревнуешь?! С тобой она – восемь месяцев, с ним – четыре. С тобой её связывает всё, с ним – ничего. У них даже детей нет – и не будет. Не плачь, сестра. Я – хранительница очагов, - пламя с ближайшего светильника сорвалось, порхнуло мотыльком на ладонь, исчезло, сжатое белыми, нежными пальцами. - Огонь в этом скоро погаснет.
Её собственный огонь отгорел давно – когда Зевс окончательно стал Владыкой и победителем, а она осталась только царицей, - и поняла, что их очаг покрыт толстым слоем золота, какое кладётся на троны. И, слушая жалобы Амфитриты, жены Посейдона, - она знала, что у той очаг погас ещё раньше. Но это и понятно, подводный мир – не место для очагов…
А подземный?
Деметра точно перестала плакать, даже приходила радоваться: больше не ссорятся, дочка принимает всё, сказанное про мужа, как должное! Даже поддакивает, ты представляешь, Гера: да-да, точно, муки выдумывает… да, правда, мама, вечно он со своими чудовищами…
Не замечала.
И остальные тоже – из года в год – славили возвращение Персефоны к матери, провожали её вниз, не замечали тайных улыбок девчонки, задумчивых взглядов, направленных в никуда (нет! туда, к нему!), снисходительных жестов (что вы можете знать о любви, вас не любили взаправду), расправленных плеч… От олимпийских сплетниц даже ускользнул тот спор о том, каким должен быть настоящий муж, и шепот девчонки:
- Щит… муж, готовый закрыть жену от любой… любого… копья… Заслонить собой.
И пламя, весело пыхнувшее в светильниках в такт её словам.
Пламя.
- Его место в Тартаре.
Сколько мыслей, памяти и ненависти можно вместить в миг, пока вскидываешь руки – а потом сразу опускаешь?
- Сколько раз слышу от тебя это – и никогда не объясняешь, почему.
Зевс усмехается. Ленивой, спокойной, владычьей улыбкой. За которой никогда не будет былого тепла, потому что тепло, как дружбу или любовь, Владыки оставляют ради тронов, ради жребиев…
Все, кроме одного, которому место…
Что сказать?
…в Тартаре – потому что осмелился быть свободным от Олимпа?
…в Тартаре – потому что у него есть дом, а у меня - дворец?
…в Тартаре – потому что я, богиня семейных очагов, не могу смотреть на то, как пылает – его, и тлеет - наш?
Победителю не понять проигравшей.
- Ты мудр, о, мой супруг, - вылетело пустое, обыденное, олимпийское. – Мне ли говорить тебе об очевидном?
Ты меня не поймёшь, - рвалось с губ. Она беременна. Я видела, как она спускалась сегодня с колесницы – будто боялась расплескать. Глупая дочь Деметры, в глазах которой сияет гордость за своего проклятого мужа. Которая знает, что он дождётся. Что будет её щитом до последнего дыхания.
Который верен. Который - не только победитель, но и…
- Ему место в Тартаре, - шепотом повторила она. Устало и царственно повела плечами, сбрасывая с них одежду: когда Зевс смотрит так, время исполнять супружеский долг.
Только договорить в мыслях невысказанное.
Его место в Великой Бездне – чтобы я перестала каждый день сравнивать его с тобой, Громовержец.
Комментарий к Его место в Тартаре! (Гера)
* Климен - одно из имён Аида
** Зевс явился к Гере кукушкой
========== Радуйся, брат (Деметра) ==========
Главу посвящаю Росток Праксидики, с которой мы удивительно одинаково воспринимаем Деметру. И - если кто-то ещё не знаком - вот её расчудесная песня, которую (это чисто мое мнение) сюда можно хоть эпиграфом ставить http://ficbook.net/readfic/2235217
- Доченька… что, доченька?!
Кора отводит припухшие, покрасневшие глаза. Раньше не отводила никогда, даже когда впервые оттуда вернулась – наоборот, не могла насмотреться на мать, ловила её взгляды. А тут, уже месяц:
- Я пойду, мама? Да?
И убегает к нимфам, или, ещё того хуже, бродит в одиночестве по полям. Прячет глаза, прячется сама, и взгляды исподлобья полны тревоги и… опасения?
Будто чем-то провинилась перед матерью. Будто мать сейчас закричит, затопает ногами, ударит…
Царица подземного мира. Провинилась. Даже Мом-Насмешник не счёл бы это хорошей шуткой.
- Это он, да?! Что он сделал? Что наговорил тебе обо мне?!
- Аид?
Она стала звать мужа по имени. Прежнее «мой царь» вполовину не раздражало так, как это дурацкое, непонятно кем выбранное имя.
- Нет, он ничего… ничего не говорил, - голос становится выше, тонкие пальцы нервно комкают ткань расшитого цветами хитона. – Это просто… ничего. Я пойду, да?
Мотыльком порхает к двери – не давая матери всласть налюбоваться своим смыслом жизни, оставляя тревогу и пустоту.
Деметра кусает губы, чтобы не дать прорваться горькому вою. Ломает пальцы – не дать им вцепиться в плечо ее единственной дочери, встряхнуть, спросить…
Дочь сама не своя вот уже месяц, с возвращения из подземного мира. То вдруг вся светится счастьем свидания с землёй, охотно раздаривает весну направо-налево – а то вдруг начнёт рыдать у себя в покоях. Мать обходит стороной, как зверя дикого. Спрашивала у нимф-подружек – так что с них взять, балаболок, они только и заметили, что «Да-да, она теперь очень много смеётся, радостная! Только – ой! Точно, она ещё и плачет иногда. То есть, почти каждый день. И меньше танцует, а только сидит, смотрит, улыбается странно…»
По утрам у дочери наигранная улыбка и опухшие глаза. И вечное: «Мама, я пойду? Да?» Кора, любимое, нежное, единственное дитя – утекает водой сквозь пальцы… Из-за него – кто б сомневался, что из-за него. Гера верно говорит: если что-то случается, стало быть, он руку и приложил, кто ещё?
А ведь я его выловлю, - думает Деметра, сжимая сильные, гибкие пальцы. Идёт по своим, светлым, увитым зеленью покоям, а кажется – что по темным переходам того, чужого мира. Нужно будет – и спущусь, думает Деметра. Шлем не поможет – за горло схвачу. Тогда, в кромешном ужасе той свадьбы, когда Кора до хрипоты рыдала неделями – тогда меня держали Афина, и Гера, и Артемида еще была, кажется. Всё шептали глупое – про волю Зевса, закон какой-то, наказания… И я сама была оглушена своим горем, но теперь – другое, и пусть он хоть три сотни раз имеет право, пусть – муж, царь, клятва с гранатом, но за дочку я его…
Цветы в её любимом покое приувяли – вот первое, что бросилось в глаза. Алые розы, увивавшие стены, почернели лепестками, будто их коснулось безжалостное, ледяное дыхание. Видела я такое, - мелькнуло в голове у Деметры, пока она смотрела на огонь. Тот не желал сворачиваться в очаге домашним рыжим зверьком – метался диким, багряным хищником.
- Сними эту свою штуку, - горло пересохло, каждое слово кололо изнутри терновыми колючками. – Думаешь, я не вижу?
По спине бежал противный холодок чуждости – Афродита как-то призналась, что у неё такое при виде змей.
В светлом покое, увитом розами и зеленью, у очага, выложенного белыми камнями, за лёгким резным столиком он правда смотрелся чуждо, с чёрным шлемом под рукой.
Он вообще всегда везде смотрелся чуждо – может, только, среди чудовищ подземных ко двору пришёлся. С этой своей манерой горбиться, темнотой в глазах, мрачной миной, холодным голосом…
- Радоваться я тебе не предлагаю.
Радоваться?!
Крик удалось задавить не с первого раза. Он рвался из груди обезумевшей птицей из клетки, и выходило – то шипение, а то вообще не пойми что:
- Что ты… что ты делаешь в моём доме?! Ты…
- Это ненадолго. Скоро я покину твой дом. И прости мне моё появление. Если бы я явился со свитой и как Владыка – об этом стало бы известно Зевсу. Пришлось бы сначала отправляться с визитом к нему. Да и жена бы узнала…
- А ты не хочешь, чтобы она знала?
- Нет. Я не хочу.
Он смотрел на свой шлем – будто помнил, что Деметра не выносит его взгляда. Ну, ладно, сказала она себе. Чуть расслабила пальцы. Как там говорила Гера? Ты слишком прямая, сестра, надо держать лицо. Подошла, опустилась в кресло напротив: раз он не как Владыка, стало быть, можно без поклонов, фальшивых улыбок… даже можно слова выцеживать сквозь зубы:
- Зевс сейчас пирует. Уже месяц как начал. После победы над Гигантами…
И впервые взглянула на его отрешенное лицо, и изморозь вдоль спины пробежала быстрее. Деметра поплыла, провалилась в память времен Титаномахии. Острые скулы, брови вразлёт, по смертному времени – чуть за тридцать, волосы перехвачены простым шнурком… Но он же был старше, когда она видела его в последний раз? Ещё всё досадовала: старик по сравнению с Корой. А сейчас он моложе Зевса с виду, а значит – он чувствует себя молодым, вот только что могло…
- Война закончена, сестра, - когда он называл её так? а вообще – называл? – Все войны закончены, не только эта. Я устал воевать. Я явился с миром.
Странный он был какой-то. Молодой, но только погасший, выпитый, измождённый, будто правда – то ли после битвы, то ли после долгой болезни. Вот сейчас надо крикнуть: «Опять шлялся по подземному миру?! Гестия, глянь на этого испепелителя, его ж ветром качает! И иди, покорми его уже, а то завтра совет у братьев, войска Крона вот-вот подойдут, а он после шага повалится…»
Только вот отец уже давно в Тартаре, а старшая сестрёнка Гестия – горит у людей в очагах, а в неизменной черноте волос молодого воина осторожно и вкрадчиво посвёркивает серебро…
И он говорит, что пришёл с миром, хотя какой у него-то может быть мир?!
В нём с самого начала было войны больше, чем в Зевсовом ненавистном сынке – Аресе.
Деметра поняла первой. Гестия тогда, ещё в утробе Крона, заливалась щебетом: «Брат, брат у нас!» - а Деметре хотелось крикнуть: «Опомнись, ты видела его лицо?! Какой он нам брат? Дружка его видела железнокрылого? Он – не брат, он – чужак! Опасный чужак, приносящий горе! Несущий гибель! Не подпускай его к себе, сестра…»
У неё были братья: Зевс и Посейдон. Хорошие братья, Посейдон, правда, шалопай и дурошлёп и уж очень до нимф охоч, зато Зевс… щеки цвели ярче роз – только если она на него смотрела.
Были братья и была чёрная тень чужака. Убийцы. Испепелителя. Палача. Для него не было ни жизни, ни солнца, ни цветов и плодов – а что важнее может быть?! Одна война на уме, всё бы снёс, всё бы в пустыню превратил – только бы верх взять!
- Он защищает нас, сестра! Бьётся за нас! – горячо говорила Гестия.
Деметра качала головой. Думала: ты ничего не понимаешь, сестрёнка. Он бьётся, потому что он воин. Потому что он больше ничего не умеет – только убивать и жечь. Такие не возделывают виноградники, не играют на свирелях, не подкидывают детей к солнцу. Зевс и Посейдон – они тоже бьются за нас, правда? А еще поют, пируют, водят хороводы с нимфами, Посейдон вон с ребятишками недавно во дворе возился – перемазался, как последний Циклоп.
А старший…
Деметра подмечала детали: он не смотрел себе под ноги, когда проходил по саду, и мог растянуться на траве в грязном хитоне, передавив прекрасные цветки дельфиния, а четверка его коней (нравом в хозяина!) без зазрения совести жрала розовые кусты, если только удавалось дорваться.
Потом была рыдающая мать: “О, сын мой, Климен! О, почему ты оттолкнул меня, почему не послушал меня? Неужели нет в тебе ни капли милосердия? Зачем ты назвался чужим именем? Куда, зачем идёшь,сынок?!”
Всхлипывающая Гея-Земля: “Деметрочка… Офиотавр, мой сыночек… маленький сыночек… Почему они убили моего сыночка? Почему эти титаны считали, что он подарит им могущество? Почему гонялись за ним? Кто придумал эту историю?!”
Плачущая Гестия: “Деметра… боги, что он делает, что творит с собой… с другими… мне рассказали… эти деревни… люди Серебряного века… дети…”
Нереида Левка, тихо покусывающая губы: «Иногда, когда милый… годами не приезжает… я же не знаю, где он и что с ним… я всё спрашиваю: сестёр, ветры, нимф… но разве можно уследить за невидимкой?»
От одного этого слова брезгливо кривились губы. Невидимка, чужак, незримый гнев Зевса, подлец, бьющий в спину… Ты хорошо бил. Ты оставлял мне вытирать слёзы тех, кто тебя любил (а какое тебе дело до того, что они чувствовали, главное ведь – война?!), сам не любил никого. Оставлял мне заращивать после себя пепелища. Чёрно-серые, с обгоревшими черепами, пропитанные кровью и слезами тех выживших, что уведены в рабство. Ты жёг дотла – а я дрожащими руками поднимала из изуродованной земли семена трав и цветов, чтобы на другой день в следующем месте другие травы и посевы оказались вытоптаны, выжжены твоими ратями…
- Его место в Тартаре! – повторяла Гера.
Бледная, с горящими глазами, со сжатыми кулаками. И рыдала злыми слезами, когда он опять уходил на войну. Деметра гладила сестру-царицу по спине. Тихо успокаивала: ну, конечно, в Тартаре. А сама думала: не в Тартаре. В Эребе. Подземном мире. С чудовищами. С Железносердным, с которым он так дружен. Там, где нет живых цветов, только мертвые асфодели. Там нечего испепелять, там бы он прижился…