– Но нет, не дам я себя убить, не для того я столько дралась за себя, чтобы вот так вот дать себя казнить. Виновата, пусть отпустит… Ведь открыла я ему золото… Провалились бы все эти Яворы и Невы с их треклятыми заговорами… И ты, Бел, вздумал заболеть ещё! Давно бы я в степь ушла, ещё до приезда его, только и видали вы меня все!.. Я спрашивала у наших, кто по рекам вниз ходил, далеко, конечно, через леса, но и там города есть. А если на восток, там вообще много городов, тоже какие-то вроде нас живут, южнее уже сколоты… затеряться можно. Не в первый раз… Волк ушёл, точно обретается где-то… А вы тут делите власть, золото, «соты» новые стройте…
Я встала от постели, поправила подушки, покрывало на голом совершенно Белогоре, погладила его по щеке и, наклонившись, поцеловала повыше густой уже щетины:
– Поправляйся что ли, а? Сижу тут при тебе, а ты и слова не скажешь… У меня совсем не работает голова, мелю уже чёрт-те что, все мысли вслух…
Я подошла к столу, налила себе Доброгневиного снадобья. Ей травить меня сейчас, вроде резона нет…
Ночь надвинулась тихо, и тихо в горнице, я открыл глаза. Сомлела… наконец-то, бедная сойка моя.
Все эти дни я поднимался из глубин забытья, чтобы послушать её, чтобы почувствовать её руки на моей коже, особенно как она гладила меня по лицу, играя с отросшей щёткой бороды своими лёгкими пальчиками. Я слушаю всё, что она говорит, она говорит и со мной, и с собой. Это трогательно и мило, временами забавно, тем более что вообще Авилла говорит мало, уж тем более не имеет манеры вот так щебетать бесцельно, как делают многие женщины. Но вот этот сегодняшний её разговор обеспокоил меня. Ведь верно выдала тайные мысли. Убежать думает… А я-то ревновать взялся…
Я чувствую себя почти здоровым. Много сил и сосредоточенности, конечно, мне понадобилось, чтобы рассеять сгустившееся в лёгких воспаление. Нормального человека оно убило бы в первые сутки. Но не меня. Я пустил его вспять, однако, из-за того, что оно всё же успело войти в тело, времени на это пришлось потратить изрядно. И Авиллино присутствие, её милая болтовня, чтение, песенки, это придавало мне сил, я питался энергией от неё. Не зря за нами, детьми Бога, ходят только такие же, как мы, я питался от неё, как будто она кормила бы меня, как, к примеру, кормят детей грудью. Вполне материально, уверяю вас.
Она уснула возле моей постели ещё днём, притулившись к подушкам, я почувствовал, когда она вдруг замолчала, а потом совсем стало тихо… Сейчас ночь… Во мне уже достаточно сил, чтобы встать, их даже больше, чем надо.
Я подтянул Аву к себе, на постель, пусть хоть ляжет, как надо… Но… желание возникает, не спрашивая разрешения… И вот такой, безвольной, бесчувственной я ещё не знал её… ведь даже спит она всегда вполглаза, а тут такое глубокое забытьё… я принюхался к её дыханию: так и есть, капли маковые. Жёсткое средство, из привезённых сколотами, особенно с непривычки, такую как Ава свалили, как спиленную берёзу.
Я погладил её по волосам, по лицу. Это, конечно, всё из тех же моих подлостей, но… после того, что я видел в лесу… я злюсь, я не могу не злиться… И, честно сказать, возбуждает до безумия мысль об этом, и о том, что я отберу её сейчас у Орика, как он отнял её у меня. Отнял уже одним существованием своим…
Снять пояс с неё, подол уж сам задрался, я только поднял его выше, открывая и груди…Преодолеть упругое сопротивление её тела… Но она очнулась всё же, вначале слабо, но, открывая глаза, подняла руки к моим плечам, стиснула меня руками, бёдрами сильными, попыталась выскользнуть:
– Ты что… Бел… что ты… Да пусти! А-х-а…
Но поздно, я рванулся сильнее, вызвав её слабый стон… Возвращаясь из оцепенения смерти, особенно чувствуешь жизнь. Сладость разлилась по моему животу, груди, ладоням, сбежала по ногам, взрываясь ярким ураганом. Я кончил сладостно и очень быстро, она – нет.
Отпустив её, я откинулся на спину, и, выравнивая дыхание, повернулся к ней. Она, потянула платье вниз, прикрываясь от меня, посмотрела на меня и хлестнула ладонью по плечу раз и два:
– Мерзавец ты… только что помирал, а тут! – ткнула уже кулачком.
– Ава… – я потянулся к ней, но она ударила меня по руке.
– Иди ты!.. Страшнющий как болотный демон, видал бы себя… Баба-Яга!
Я захохотал и снова, уже настойчивее потянул её к себе, чувствуя вновь растущее желание. Всё же ты хорошо ходила за мной, Ава…
– Оставь! Оставь, как не совестно!.. Стыда никакого!..
– Да совестно, отчего же… только мне слишком, – я счастлив. Не такой уж настоящий её гнев. Счастлива всё же, что я жив. И что я здоров.
– К тому же в бане не были столько… – Ава поднялась, приводя платье в порядок.
– Ну, так в баню пошли, – сказал я, поднимаясь на локте.
– Не хочу я никуда идти с тобой!
– Я не могу идти один, мне одному опасно. Ещё сутки.
Она скривилась, не верит:
– Ой, да не ври! Сутки ещё, чё не пять?! А то сразу месяц бы! Иди сам в свою баню, я домой, в терем пойду!
– Поздно, ночь, что, вот так и пойдёшь?.. – засмеялся я. – И насчёт суток, я не шучу, мне и с людьми ещё сутки нельзя, чтобы видели до следующего рассвета. Даже в зеркало нельзя глядеться. Ни есть.
– Зато вот это, видимо, можно! У-у, поганин!
Я засмеялся, вставая с постели:
– Строго говоря, не только можно, а очень нужно.
– Ну, вот и вызови себе сорок девок, пусть… хотя… – она притушила голос, хмурясь, вспомнила, что я говорил обо всех прочих людях. – Ладно, Бел, идём. Только, учти… но больше не рассчитывай.
– Ладно-ладно, не сердись, – я поднял руки, показывая ладони, будто сдаюсь.
Я огляделся, пока Ава вышла узнать насчёт бани и разогнать всех со двора, хотя ночь, кто там есть? Где одежда… Всё на местах. Вокруг порядок, будто она и не ходила, не жила здесь столько дней, даже все стопки белья в сундуке идеальны, все книги, все бутылочки на полках идеально выровнены, ни пылинки… Мы так с тобой похожи, Ава…
– Что оглядываешься? – спросила Ава, вернувшись. – Не нравится что? Что-то не так?
Я набросил рубаху, выпрастывая заплетённые косы: «баба-Яга»…
– Настолько так, что я… ты тоже любишь идеальную чистоту и всё… чтобы ровно, даже пузырьки по росту?!
– Что удивляешься, Белогор? Люблю. И что тут делать мне было? Только болтать без умолку и порядок наводить. Ну, ещё обтирать тебя, косы тебе плести, да песенки петь.
Я засмеялся:
– Да уж, поёшь ты, моя птичка, ужасно! Я чуть раньше не очнулся, так и хотелось возопить: молчи, не пой, Авилла!
Она засмеялась, тукнув меня в плечо ещё раз:
– Ещё насмехается!.. Очень трудно всё время говорить. Хорошо, что у тебя тут книг уйма, я хоть образованием своим занялась заодно.
Я улыбаюсь, глядя на неё, кто бы придумал делать то, что придумала она? Её голос держал меня все эти дни, будто канат, брошенный в бездну, по нему я поднимался из тьмы небытия. Вот только не стоит говорить ей, что я узнал её тайные мысли…
Баня, конечно, возвращает силы как ничто. Или почти как ничто другое. И Ава порозовела, лежит на полке, прикрыв тело от моих глаз куском полотна.
– И не гляди, – проговорила она, опять почувствовав мой взгляд и мои мысли.
– Теперь же чистые.
– Чистый он… Ещё язык поворачивается, бесстыжий!.. И… Ты колючий. Вон зарос как пень при болоте.
– Надо побриться. Но я в зерцало глядеться не могу пока Смерть не ушла от меня совсем, – сказал я, потирая щёки, покрывшиеся уже изрядно растительностью, в жизни такой лохматости не допускал.
– Ну, вот и не будем целоваться.
Я засмеялся:
– Просто побрей меня. Ничего сложного, я буду подсказывать и помогать. Щёки надувать.
Ава засмеялась:
– А нос отрежу?
– Дак ты за нос-то и держись, как за руль!
И мы хохочем вместе. В бане жарко, но не пекло всё же, Ава выбрала правильно, как когда-то я для неё: на исходе, чтобы не перегреться. Она взяла лезвие, в каждой бане у нас они стоят приготовленные, все жрецы Солнца с босыми лицами принуждены ходить. Я сел на край нижнего полка.
– Сам намыливайся, – строго проговорила Ава, хотя и улыбается.
– Ну, намыль, – просительно сказал я, глядя на неё, – так приятно, что ты погладишь мне щёки, вроде я и не поганин уже…
Она, смеясь, согласилась, обернулась полотном, чтобы подойти ко мне:
– Поганин, ещё какой… Дорого стоит такое бритьё, целая царица тебя бреет, Белогор. Только учти, будешь баловать, нос отрежу точно! И не приду на твой Солнечный двор сто лет! К безносому.
Я послушен, это расслабляет её, касается меня уже не то что спокойнее, но, даже лаская, ей приятно меня трогать, я чувствую. Всё же любит меня. Конечно, любит, очень любит, даже больше, чем хочет осознавать… всегда любила, всегда. Авуша…
– Ну вот, теперь опять на себя похож, – улыбнулась она, стирая остатки мыла и щетины с моего лица. Погладила пальчиками милыми. Глазами светит в полумраке парной, – только худой стал, глаза ввалились, как из пещер теперь глядишь. Отъедаться надо, Белушка-Горюшка…
Можно. Любит меня. Любит. Но не позволит, потому что есть он… а значит, пора проверить мои силы и в ворожбе…
Сила небывалая, какой и раньше не было, я просто вижу, как истекает кончиков пальцев…
– Ты что… – она почувствовала… и испугалась: – Не надо…
Я стянул полотно с неё, касаясь её груди, оживляя, разжигая там мою кровь…
– Не бойся, – прошептал я, захватывая губами её рот.
Но она пытается противиться! Такой силе, от которой деревья пригнёт, если пульнуть… а она противится, вот силища в ней тоже и откуда?!..
Отодвинулась:
– Бел… – зрачок на весь глаз, а синий вовсе чёрным стал.
Но я удержал, притянул к себе снова.
– Не бойся. Это не ты, это я… Ты не виновата, слышишь? Ты любишь меня, нет греха в любви…
– Есть! Как же нет… есть… Есть!..
Откуда ты силы берёшь, Ава?
– Отпусти и позволь…
Глава 4. Дальше в темноту
…Ава заснула к рассвету, я же спать не хотел, засел за свои книги, есть там что-то о том, что я почувствовал от неё: сопротивление Силе? Ничего этого в книгах нет и быть не может. Об этом никто не знает, этого почти нет в мире, кто бы и написал? Те, кто были до нас? Такие же, как мы? Но они не писали об этом… О чём угодно, но не об этом. Об этом не говорят, тем более не пишут. Как о Солнечном обряде…
Зато я вспомнил, как она читала мне:
– …Смотри-ка, Горюша, оказывается, на южной околичности планеты нашей есть такой же большой материк, как тот, откуда пришли мы… Этого я не знала, и ты не рассказывал… Вот столько всего знаешь, а мне не рассказываешь, эх, ты… – и смеётся тихонечко, целует нежно мои веки, висок, волосы в пробор…
Я встал, вернулся к постели, спит, утонув в большой подушке, ротик приоткрыла чуть-чуть… Ты моя, снова моя, никогда я не отпущу тебя. Не отдаю, не отдам… Больше не отдам никогда. Как я мог думать, что смогу? Я не могу…
Я не отпущу, не выпущу тебя больше, какая удивительная счастливая случайность, что моя кровь попала в твоё тело. Незапланированная и от того по-настоящему действенная магия. Ничего надёжнее не могло произойти.
Рассвет уже окрашивает мир своим чарующим розоватым светом. Всё просыпается, включая моих людей на дворе. Гусей выгнали из сарая, вон, переваливаясь, почапали к ручью, за ними и стайка уточек. Куриц выпустили в огороженный загончик, но они вылезают оттуда всегда и путаются под ногами. Петух вскочил на длинную жердь изгороди, блестя в солнечных лучах своими тёмными, будто металлическими перьями, приподнимается, сейчас пропоёт утро. Припозднился ты что-то, петя…
Ава почувствовала, что я смотрю на неё, улыбнулась, ещё не открыв глаза:
– Ну что ж глядишь?..
Я улыбнулся самому себе, всё-таки счастье есть на земле… Этот день до следующего утра мы оставались здесь вдвоём. И мы опять только вдвоём, вроде никого и ничего нет за стенами этого терема.
– Знаешь, что, Белогор, надо тебе дверь на галерею прорубить из спальни, – сказала Ава, глядя на двор из окна.
– Зачем это? – удивился я, сидя перед столом, на котором меды самые разные, молодые и выстоянные, сбитень, и квас. Ничего иного мне нельзя до завтрашнего рассвета.
– Будет ещё один выход, не через сени, а сразу на волю, а ещё, сможешь в такие вот душнущие дни и ночи открывать двери и… воздуха будет больше.
Я улыбнулся, глядя на неё:
– Любишь вольный воздух, Авуша? А я тебя тут при себе держу.
– Держишь, держишь, что ж… – засмеялась она. – Как в темнице. Хорошо, что это ты, иначе я непременно сбежала бы.
Я улыбнулся самодовольно и самоуверенно.
– Ты не сможешь от меня убежать никогда. Я приворожил тебя. Навечно.
Ава улыбнулась и села к столу, где я, за которой уже чаркой мёда, уже пьяный от него. Не верит мне. Думает, это пьяная болтовня. Ну, и пусть…
– Болтаешь, что попало… не перебирай с мёдом. Есть нельзя, но не значит, что сразу надо набраться мёдом до дурных глаз, – она вздохнула, положила ладонь на стол, и, глядя на неё, сказала раздумчиво немного: – Знаешь, что я скажу… – она посмотрела на меня серьёзно, потемневшим взглядом: – я думаю, Белогор свет Ольгович, едва ты выйдешь здоровый отсюда, тебе будет предложено кое-что интересное…
– Не понимаю… – я выпрямил руки, вытягиваясь за столом.
– Да просто всё, мой прекрасник! Доброгнева… – Ава подпёрла щёку рукой, смотрит невесело на меня. Мне весело, ей – нет: – Пока ты был здоров, таскался со мной по каким-то Лабиринтам и ставил себя выше Доброгневы во всём, она хотела тебя убить. Но стоило Смерти подобраться, Нева осознала, что ей без тебя-то… – Ава развела ладони, будто предлагая мне самому додумать.
– Погоди, не понимаю…
Авилла покачала головой, вздыхая:
– Что ж не понимать?.. Пьяный напился, вот и тормозят мысли-то! Хватит набираться, что я с тобой до утра, с дурным делать буду?!
– Что делать?.. Ну, покажу щас… – я сгрёб её в свои руки…
…Ава подняла подушку повыше на изголовье, и села, придерживая покрывало на груди.
– Ты, Бел… ты вошёл в меня ещё… я не знаю, как родилась, всё ты мой муж. Как то, что я Авилла, как то, что один глаз у меня тёмный, другой светлый, ты мой муж, потому что так устроен мир… Так что всё… Ты один для меня был мужчина на земле, Богами предназначенный… – она вздохнула. – Меня от Вани, от ласк его, тошнило и рвало поначалу, вообрази? Он чуть не рехнулся, пока я привыкала…
От Вани… от Явана? Несладкое счастье, выходит, досталось красавцу Явану, горемыка… но даже по этому счастью он продолжает тосковать. И как мне отказаться? Даже если это сделает её несчастной? Но разве я могу её сделать несчастной? Я, когда у меня дороже ничего нет?!
– Я это к тому говорю, Белуша, милый, чтобы снова не вздумал заболеть! Я знаю, что ты сам. Сам это… я не смогу, если ты, правда, умрёшь. Слышишь меня?
Я смотрю на неё, я думал, что счастливее, чем этим утром я не могу быть. Оказывается, могу. Эти её слова…
Ава села, обняла колени, подавшись вперёд:
– Я вот что… я знаешь… я хотела… чтобы мы… о нашем сыне… – она нахмурилась, опустив ресницы, стали не видны чудные её глаза. – Я не знаю, что было бы, не знаю, как выпутывалась бы… Но я… Для меня горе, что он… что его нет… Такое горе… – она заплакала, зажав рот ладонью, горько и неутешно.
Я прижал её к себе, как больно… Она плачет и говорит быстро-быстро:
– Всё не так, всё неправильно, так нельзя, так нельзя делать… Нельзя так… обманом, через подлые лазейки человека в мир приводить. Это всегда откликнется, всегда горем, вот и… вот мы и потеряли его… поэтому потеряли… Бел… – она обняла меня, рыдая, прижимая горячую голову ко мне.
То, что Он говорил, что отнимет. И отнял… она сказала, то же, сама пришла к этому… Общая боль, наконец, мы можем поплакать о ней вместе…
И наконец, я могу сказать то, что хотел, что жгло меня, и я не мог, боясь нанести ей ещё рану:
– Я был так счастлив, так горд, что… я не испытывал такой гордости никогда, не только потому, что у меня никогда не было детей. Но, главное, потому, что я, наконец, по-настоящему с тобой… Ты говоришь, я вошёл в тебя, как только ты родилась… это так… ты стала моей сразу, я так и относился к тебе… всегда: ты моя. Тебя отобрали у меня, оторвали на столько лет… Когда всё это натворил Дамагой…. мы все проснулись, наутро… когда я узнал… Я ведь жил уже на Солнечном дворе тогда, это в тереме знали той же ночью… а я… Я узнал утром… Дамагой и ты… какая подлая игра была с его стороны была. Мой друг, ближе не было, и он же… Всё равно, что он и меня изнасиловал. И даже не догнать, чтобы придушить… – меня передёрнуло. – Ава… и… я не могу без тебя, – я целую её, плачущую, прижимающуюся ко мне, в волосы, в горячий лоб. – Ты не… не оставляй меня… ведь ты и я… Мы меч и ножны… Ножны пусты без меча, меч ржавеет и разрушается без ножен. Ава…