Только вчера инициацию прошла, даже назначение не успела получить, хренова бездельница, без году неделю в его квартире, а уже уют наводить пытается, шуршит по ящикам, как мышь.
— Зайка, я же люблю тебя, не сердись, — она прилетает под бочок и хлопает лживо-невинными глазками. Любит. Да что бы она понимала! Он даже до утра её ни разу не оставил, а она ходит по Яме, распушив облезлый хвост и строит из себя бог весть кого. Нашла, блядь, зайку.
«Люблю тебя», — отдаётся в мозгах эхо голоса Юнис — эхо воспоминаний, и терпеть это грёбаное шоу он не намерен.
— Любишь, значит? — на лице расползается угрожающий оскал, а Дарк и подвоха не чует, мотает головой в знак согласия. — Заебись!
Эрик бодро соскакивает с постели и торопливо одевается, кидает ей в лицо её же раскиданное по полу шмотьё.
— Куда мы?
— На свидание, прелесть моя! — Эрик уже откровенно куражится, перед выходом заправляясь двойным виски из личных запасов. Наверняка, наивная душа свидание с Лидером представляет себе несколько иначе, но Эрик лишь молча, сжав зубы, тащит её по тонкой кишке моста прочь из Ямы, подавляя желание толкнуть её туда, чтобы повисела чуток и о жизни пофилософствовала.
— Точно любишь? — Он заговаривает с ней лишь возле тату-салона Тори Ву. Девка лишь недоумённо и уже не так уверенно кивает, и Эрик проталкивает её внутрь сквозь зубодробительный звон китайских колокольчиков. Он срывает всю связку этой дребезжащей дряни и с самым безобидным выражением лица протягивает их ошалевшей Тори. Ву, баба не дура, знает, с кем имеет дело, быстро прячет связку в ящик, стряхивает с себя растерянность и смотрит прямо, готовится слушать и внимать.
— Слушай, наколи ей моё имя.
— Где?
— Прям на жопе! — Дарк заметно напрягается, это не ускользает ни от Тори, ни от Лидера. Он лишь усмехается. Не готова салага отвечать за свои слова. — А, нет, лучше на лбу!
Он запихивает её в кресло, разворачивается и выходит прочь, едва поместившись в слишком узкий для него дверной проём. Тори нагоняет его у самого выхода.
— Ну и свинья же ты Эрик! ― выплёвывает зло, сверлит своими раскосыми, чёрными глазищами и тут же обрывается, сталкиваясь с его полным ледяной тоски взглядом. Ему до одури хочется спросить, почему Она так старательно не попадается ему на глаза, почему он Её не видит, чем Она сейчас занята? Слишком потревожена гордыня, чтобы искать эти ответы самому.
— Поумничай мне тут. Иди, работа есть! — он лишь сухо чеканит слова, мечтая провалиться ко всем чертям в баре, и нажраться в стельку. Тори возвращается в салон, когда его пружинистая, борзая походка исчезает за углом.
— Может над бровью? Помельче только, — девчонка лопочет, суетится, видно, что напуганная, как заяц. Но не такая она пуганая, как её добрая приятельница Юнис, не такая ещё обстрелянная. — А я её свести смогу?
— Сможешь, — Тори трёт уставшее лицо, потом резко выпрямляется и разворачивает кресло к выходу. — В общем, так, иди-ка в казармы. До утра ему не показывайся, протрезвеет — забудет. Если что, скажи машинка у меня глюкнула. Всю ответственность беру на себя, — добавляет громче, видя, как та мешкает, — иди уже!
Дарк пулей вылетает из салона, жмётся по стенкам, оглядывается, старается не попадаться ему, как завещала ей Ву. Лидер уже забыл о ней думать, отчаянно наполняя свою пустоту содержимым стакана. В груди глухо и больно воет целая стая, которую спугивает трель коммуникатора.
— Юнис, — голосом Макса заставляет его рваться с места, едва не свернув за собой, как щепку, монолитный деревянный стол.
========== 5.1 ==========
Над Чикаго висит чёртова глухая ночь, будто кто-то сдуру выплеснул на город цистерну дёгтя; луна и звёзды скрываются за плотными тучами, лишь вдалеке едва мерцают сигнальные фонари на Стене. Эрик перед собой ничего не видит, кроме багрово-красной пелены ярости, сосредоточенной в высушенных досуха уголках глаз, сквозь которую каждый грёбаный угол Ямы кажется облитым кровью. Лучше бы она, наконец, сдохла и перестала трепать ему нервы.
В комнате допросов молодой мальчишка, стоит на коленях, опустив голову так, что тощие лопатки торчат строго вверх, будто срезанные крылья. Над его головой застыли палачами два пистолетных дула, а на драных изгойских лохмотьях чернеют следы крови и грязи. Долетался, птенец.
— Патруль поймал у ворот фракции, — не дожидаясь вопроса, обозначает ситуацию Макс.
— Вооружен? — Эрик пока искренне не понимает, с чего из-за этого тщедушного такой переполох, пока не пересчитывает в уме все посты и кордоны, которые ему удалось пройти незамеченным. Либо патрульные в конец охуели от безделья, либо парнишка чёртов фокусник.
— Нет. Консервный нож не считается.
Эрик хмыкает. Консервным ножом он бы вырезал полдеревни убогих без шума и пыли, но от этого трясущегося такой прыти ждать не приходится.
— Чего ему тут надо?
— Говорит, за ней шёл.
За ней. За Юнис, значит. В мозгу что-то болезненно щёлкает. Выследил. Дышал в спину, шёл след в след, пока она возвращалась из этой проклятой командировки. Как чувствовал, что от этого дела знатно несёт дерьмом.
— У неё глаза на жопе были?! — Макс в ответ лишь плечами пожимает, кивает в сторону двери, мол, сам спросишь. — Тебе чего от неё надо, малой? — Эрик склоняется над ним, почти по-отечески, с сочувствием улыбается; за маской лживого участия оскал хищника, который готовится грызть глотку, если ответ его не устроит. ― Ты всё равно отсюда не уйдешь, просвети-ка нас?
Паренёк нервно сглатывает горькую слюну, когда перед его носом запорхал бабочкой его же ржавый консервный ножик, изъятый при обыске.
— Ей здесь не место.
Набор букв, сложенных в четыре простых слова; Эрик чувствует, будто его окунули рожей в ледяную воду, и капли текут вдоль хребта и по грудине, вызывая морозную дрожь. Ни черта он не понимает, в чём дело. Почему это отребье смеет говорить о ней, смеет делать предположения и выводы, с какой стати он может что-то о ней, о его Бесстрашной, утверждать?
— Фракция тупых солдафонов. Лживая система. Здесь нет свободы. Свобода там, за Стеной! — дрожащий голосок звенит, выплёвывает бредовые лозунги, режет слух, вызывая больное головокружение. Изгой молкнет, мешкает, его колючий взгляд носится, отталкиваясь от бетонно-серых стен, словно ища подтверждения своим, полным ненависти, словам. — Ей здесь не место! Она другая!
Маленький смешной афракционер и эта стальная стерва, выкованная огнём огненной фракции. Эрик своим ушам не верит. Натасканный хищник, он нюхом чует малейшие колебания воздуха. Чует, как изменился взгляд изгоя, как изменился тон речи, как поджались его тонкие, сухие, обкусанные губы, произнесшие это слово.
Она. Отплатила, так отплатила. Монетой того же номинала.
— Забрать, значит, её пришёл?
Эрик на целую, бесконечную секунду времени перестаёт соображать. Кулаки сжимаются до хруста суставов, ему хочется вытянуть из него кишки, обернуть вокруг горла, повесить над пропастью или на самом высоком здании Чикаго рядом с голограммой вечно пиздящей Метьюс. Но он же, мать его, Лидер, и терять блядский самоконтроль перед стаей не имеет морального права.
— Вы не можете её удерживать.
Эрик выпрямляется, расправляет плечи, хрустит шеей, глядя в упор на непроницаемое, чёрное стекло, за которым Юнис, наверняка, наблюдает за ними. Усилием воли он отворачивается от изгоя, молча вручает Максу в руки свой табельный пистолет. Эрик не уверен, что выйдя за дверь и взглянув на неё, у него не сорвёт тормоза.
— А ты, оказывается, та еще сука!
Он вырастает перед ней, заслонив собой тусклый свет лампы; её взгляд застывает на уровне его сцепленных на груди рук, на блуждающих, ломаных линиях рисунков, и выше не поднимается. Юнис не хочет смотреть ему в глаза, не хочет резать себе душу.
— Это мой информатор.
Казалось, он забыл, как звучит её голос. Впалые щёки, острые скулы, обтянутые бесцветной, тонкой, как бумага кожей, тени, залёгшие под глазами — долгий рейд дался ей тяжело. Ему не нужно оружие, чтобы одним чётким движением свернуть ей шею, но истово взлелеянная по дороге ярость потерялась за тяжелой дверью допросной, оставив взамен голую, выжженную пустоту.
— Трахалась с ним, значит. А он влюбился, вот незадача!
Он смеётся надсадно, картинно хлопает себя по бокам, качает головой. Куражится. Над ней и сам над собой. Хочется влепить ей пощечину, чтобы дёрнулась её маленькая голова, чтобы рассыпались эти покрытые трущобной пылью волосы. Боль предательства щиплет уголки глаз, колет в грудину ровно по центру и чуть левее; Эрик до последнего был уверен, что там давно не осталось ничего живого, но снова ошибся. Там всё ещё болит.
— Ему семнадцать. Я не знаю, что он там себе напридумывал. И я не сплю с малолетками, в отличие от тебя, — откликается Юнис, ни на полтона не повысив голоса. Стальная, невозмутимая, как маяк среди бушующей стихии. Можно биться об неё вечно, пока не расшибёшь себе лоб, не разобьешь костяшки в кровавое месиво. Чисто технически Эрик не считает себя виновным. Он предоставил ей выбор, она его сделала. Пусть знает, что свято место в его постели пусто не бывает, а то, что место в его сердце строго одно, ей знать не обязательно.
— Значит, я виноват?! — он грохает кулаком по столу, орёт, надрывая связки, — На полный медосмотр тебя отправлю. И если узнаю, что хоть один член был в тебе после меня, клянусь, убью!
— Я не заметила слежку, устала, наверное. Признаю, я налажала.
Звон его крика ещё бьется эхом о стены, когда в него вклинивается её оправдательный рапорт, сбивает с толку, переводит с личного на рабочее — единственный способ спасти свою голову от неумолимой кары за непрофессионализм и мнимую измену. Эрик привык мерить всех по себе, и она будет виновна даже в том, что дала повод в себе усомниться. Ей привычно такое положение вещей так, что хочется удавиться.
— У афракционеров есть лидер. У них в подземельях организованная община…
— Охуительная новость! И это конец твоей карьеры, прелесть моя, — он тычет в неё пальцем, мечется зверем по душной, бетонной коробке. Ему тесно в ней. Сердцу за рёбрами тесно.
— Ты хочешь лишить меня работы?
— Да ты хоть представляешь себе, если бы до него дошло, кто ты такая? Если бы он повернул назад? Если б донёс о тебе? — она бы не вернулась со следующего рейда, озвучивать не нужно, это ясно обоим. Эрик толкает ногой железный стул, он со звоном влетает в стену, — В секретарши нахуй переведу! Будешь кофе у меня командирам носить. Голая! Если мозг твой ни на что больше не способен!
— Макс переведёт меня в штаб. Пока мы не удостоверимся, что меня не раскрыли. Временно…
— Навсегда, бля! Я сказал.— Юнис бросает на него быстрый взгляд исподлобья, натыкается на острый, курносый профиль. У него помятое, небритое лицо со следами недосыпа и пьянства, в глазах решимость, которую ей не перебороть ни прямым неподчинением, ни уговорами. Её положение как никогда шатко, спорить бесполезно, да и вредно для собственных нервных клеток, и уповать на их зыбкую, надорванную по шву связь не приходится. Лидер сказал, Лидер сделал. — Так что сиди на жопе ровно и не рыпайся. Марки почтовые будешь у меня клеить, пока язык не отсохнет.
— Только не говори, что не злорадствуешь.
— Видеть твою лживую рожу каждый день? Вот счастье, пиздец!
Запал постепенно сходит на нет. Эрик медленно, лениво поднимает и ставит на место стул, садится лицом к спинке, хлопает себя по карманам в поисках закурить. Мятая пачка небрежно шлёпается на стол, сизый дымок ползёт под потолок к отверстию вытяжной системы. Лидер смотрит поверх неё, сквозь неё, куда угодно, только не в её болотистые глаза, не на съежившуюся за столом фигурку, не на усталое, осунувшееся лицо. Плюнуть бы, послать всё нахрен, выгнать долбанную черную шлюху из койки и уйти в одиночный запой, пережить подлый удар по самолюбию без посторонних глаз. Чёртова сука связалась с изгоем. И плевать для каких целей. Лучше бы это так и оставалось плодом его нездорового воображения.
— Я не лгала тебе.
— Докажи, — дым клубится из ноздрей, тлеющий пепел сыплется прямо на столешницу. Взгляды на мгновение соприкасаются, режут остатки друг друга в клочья. — Ты знаешь, что его ждет. Иди и сделай это сама.
Она молча поднимается и выходит. Эрик не слышит, что лопочет ей изгой. Не хочет. Видит, как она отказывается от оружия Макса, и просит именно его, личное. Показушная выходка, Эрик лишь давит скупую ухмылку. Она наводит дуло прямо в лоб, в скорбную складочку меж бровей, смотрит прямо в эти неверящие, влюблённые глаза, хладнокровно нажимает на спуск. Веер алых брызг окрашивает графитово-серую стену допросной в причудливый абстрактный узор, и парнишка кучей валиться на бок. Юнис ставит оружие на предохранитель, возвращается, протягивает его Лидеру вперёд рукоятью.
— Надеюсь, ты доволен.
Эрик скупо кивает ей, тушит сигарету о край стола.
Доволен. Более чем.
========== 5.2 ==========
— «Он мой», цитирую, «сука драная», — припечатывает Макс, разливает по стаканам виски и меж делом разворачивает планшет лицом к Эрику.
Блеклая запись камеры вперемешку с белым шумом обличает ночную бабскую драку. Не нужно быть Эрудитом до мозга костей, чтобы узнать две напряжённые в струны фигуры, балансирующие над пропастью. Белое и чёрное, инь и янь, бывшая и нынешняя-мимолётная, возомнившая себе невесть что.
«Он мой, сука драная» — вывалилось изо рта тупой шлюхи-неофитки. Если бы так сказала Юнис, ему бы это даже польстило. Юнис же упёрто молчала, изредка выдыхая короткие удары.
— Ты когда со своими бабами разберешься?! Достал уже этот курятник, — Старший Лидер стряхивает пепел прямо на цементный пол диспетчерской — приберут, не переломятся. У Эрика непроизвольно дёргается бровь, когда нож Дарк пролетает в сантиметре от лица Юнис. Он нажимает на «стоп», выдыхает, запускает снова.
— А я причём? Я что ли виноват?! — строит святую непричастность, разводит руками и ухмыляется, мол, за всю бабью дурь я один не в ответе. Старательно разыгрывает безразличие, а цепкий взгляд, не отрываясь, следит за каждым движением фигур в темноте.
— Жениться бы тебе. — Максу этот спектакль забавным уже давно не кажется, он нутром чует, как за стальной бронёй — глыбой бетона и арматуры, закипает ярость запредельной температуры. Слишком зелен первый зам, чтобы его, матёрого волка, за нос водить. — Угомонишься, наконец. Не вы, так закон вас угомонит.
— Сам год назад только сподобился. Погоди, у тебя ещё медовый месяц. — Крепкое лениво ползёт по венам, мешает мысли в кучу, обостряет чутьё. Не раз и не два Эрик думал связать её по рукам и ногам одной поездкой в Искренность, но раз за разом Юнис разрушала его и без того шаткое доверие к миру. А домашнее насилие авторитета Лидеру Бесстрашия точно не прибавит.
Казалось, они оба слышат, как хрустит переломанный носовой хрящ, когда Юнис своим излюбленным приёмом размазывает лицо соперницы по каменным стенам Ямы. Девка корчится на полу, Юнис брезгливо, носком берца сталкивает её ногу с прохода и исчезает из поля зрения камеры.
— Когда сделана запись?
— Вчера ночью.
— Где она? — тяжелый, мутный взгляд промахивается мимо наставника, спотыкаясь об стену, возвращается на дно опустевшего стакана. Макс доливает еще на два пальца.
— В лазарете.
— Я про Юнис.
Эрику нет дела до чокнутой бляди — дальше больничной койки ей не доползти. Проклятая Юнис, виртуоз игры на его нервах, как назло сутки не попадается ему на глаза, и ярость мешается с тревогой в ядерный коктейль. Дарк — отчаянная, но слабоумная, и не факт, что она такая одна. Никто не имеет права причинять Юнис боль. Никто, кроме него.
— В инструкторы назначил. К изгоям её пускать бессмысленно. Только бойца терять. — Эрик согласно кивает, как-то по-детски, мстительно радуется внутри себя. Пусть теперь мечется по Яме, пусть бросается на стены, как в клетку пойманная, заслужила, дрянь. За пределы Бесстрашия ей больше не выйти, один проёб — и Старший Лидер фракции шутя свернул, скомкал её карьеру за бутылкой виски, и Эрик здесь почти не причём.
Лидер приходит в лазарет после отбоя, сжимает, разжимает кулаки, стоя под сводами косого проёма двери; под кожей штурмовых перчаток чешутся ладони — так и подмывает размазать этот кусок мяса по полу без лишних слов.