Подойдя к костерку, Олёна и другую странность углядела — в рыжем пламени вместо синего краешка зелёный наблюдался. Сами собой мысли о чертовщине в голову полезли, но девушка она была стойкая, другая бы самолично на болотной окраине не выжила, поэтому Олёна собралась с духом и шагнула к темноте поближе. Темнота вздохнула с облегчением или послышалось, но ветер волосы на затылке поворошил, подул ласково, и Олёна приблизилась к темноте совсем.
Угол зрения поменялся или что, но видно сразу стало лучше в разы, перед ней дом оказался, дощатый, ладненький, правда, тёмный сейчас, явно не с хозяевами внутри. Зато будто бы зайти приглашал, и дверь скрипнула, и замка не оказалось, и через порог Олёна ступила с облегчением: всё-таки не болотные кочки, добрый пол, тут так запросто в трясину не провалишься.
Внутри тоже света не было, ещё темнее даже, мрак вовсе непроглядный вокруг обступил, её запутывая. Олёна шикнула на темноту, как на шаловливую кошку: ежели показать сразу, кто хозяин, то и напрасный страх воли не возьмет. Темнота действительно поджалась, в окошки лунный свет проглядывать стал несмело. Олёна огляделась, едва себя сдерживая от охов и ахов — она словно бы тут уже была! Непонятное явление растворяться не стремилось, от Олёниных вздохов не таяло, зато задуматься заставило. И задумалась она о том, что действительно сюда зачем-то шла.
Присела Олёна у порога, тут особо уютно казалось, теплее будто, хотя темень стала еще непрогляднее. Переметнула косу на грудь, да и шмякнула ей, попала по не-разбери-поймешь-чему! Обратно косу подтянула аккуратненько, вместо волос руку туда закинула, медленно, как ловушку под воду или невод, когда тянуть уже нужно. Рука от волнения Олёну подвела, задрожала, притворилась онемевшей и замерзшей, отчего Олёна потянулась ещё отчаяннее, а потом взяла и дотянулась.
Прямо перед ней в темноте засветились два ярких глаза.
Первым чувством был страх, необъяснимый и подавляющий, такой, который хватает за самую душу и не отпускает еще долго, напоминая о себе в снах. Потом ему на смену явилось смятение — душа Олёны взволновалась, а на неё упало осознание, что она действительно тут была, да все, голова садовая, забыла! А ещё потом этот обладатель глаз чудесных её имя правильно выговорил:
— Олёна? Пришла? Всё-таки пришла, золотая девушка?..
Слёзы на глаза навернулись, под веками вскипели и по щекам побежали быстро-быстро, неостановимо, всё расплылось, зато прояснилось на другую секунду до полной яркости. Сидел перед ней её родной сид, в одеяло так и завернутый, бледный, как мотылек ночной, и такой же, кажется, беззащитный — руку протяни неловко, тут и поломаешь. Олёна рванулась было навстречу к нему, в объятия, да так и замерла, не решаясь, вспоминая с каждым моментом все больше.
— Чего ж ты плачешь? Я ведь не умер, — растянул бледные губы в улыбке, одна бровь другой выше вспорхнула. — Или оттого и плачешь?
Вроде насмехается, а в глазах тревога! И лазурный их, летний цвет, темным осенним сменяется, зябким.
— Нет! Так нет ведь! Сидушко! Балбесина! Гранн! Я ведь про тебя чуть совсем не забыла! — тут ужас в ней восстал невероятно, а потому обнять Гранна показалось самым простым исходом. — Так страшно теперь, так страшно!
Всхлипнула длинно, некрасиво, посильнее ему в плечо уткнулась и прямо в одеяло заплакала. Щека и шея у сида были холодные, хотя вроде в одеяле сидел, но потом отогреваться начали, наверное, от движения: он беспрерывно Олёну по спине похлопывал и что-то утешительное приговаривал.
— Ну-ну-ну, девушка-Олёнушка, что ты, что ты, уйми своё сердце храброе, тихо-тихо, пришла, нашла, темноты не побоялась вокруг и в чужом мире, не бросилась стремглав с болота моего бесприютного, отыскала, отыскала, не плачь, теперь точно не от чего плакать.
— Обещаешь? — прогнусавила, не отрываясь от спасительного одеяла. — Чт-то теперь точно не от чего? Точно-точно? Уверен?
— Разумеется, Олёнушка, конечно, а вот утро настанет, там и вовсе расстройству никакому не место, я про другое, конечно, утро, следующее, завтрашнее, радостное, — по волосам погладил, отчего она голову подняла.
— А почему именно завтрашнее радостное? — вытерла слезы всей рукой, поскорее стараясь от них избавиться. — Я ещё что-то не знаю про испытания ваши волшебнические?
Поначалу сид не ответил, заулыбался загадочно, потом шире и проще, теперь ликующе и без всякой загадки, по щекам её погладил своими длинными пальцами, теплыми и шелковистыми будто, совсем не такими, как у самой Олёны.
— Про испытания, думаю, чудо-девушка, ты теперь поболее моего знаешь, а утро завтрашнее именно другим оттого будет, что мы его вместе встретим, по всем законам нашего сидовского неблагого края, женатые, — пригладил выбившиеся из косы пряди. — А пока отдохнуть нам с тобой обоим надо. Ты три дня шла, я три дня ждал, неизвестностью мучаясь, а сейчас ни о чем волноваться не надо, только отдыхать, Олёнушка, только дух перевести!
— Это ты верно подметил, — вздохнула, и тут живот заурчал не к месту совсем. — Ох-хо-хо, поесть бы неплохо было, сидушко, да и тебе, я думаю, вряд ли ты особенно плотно тут обедать умудрялся.
Подтверждая её слова, голодно заорчал и сидов организм, необычайно Гранна этим смущая. Взрослый сид глаза опустил, как дитёнок нашкодничавший, уши его порозовели сильнее, а одеяло запахнул плотнее — чтобы звук заглушить.
— Вот и нашел, чего стесняться, — настала очередь Олёны его по голове трепать, по скользким пёрышкам, — тут не стесняться, тут есть надо!
На том и порешили, к лавкам при печке переползли, не быстро и не медленно, а так, чтобы совсем до последней усталости не дойти. Подкрепились, потом Олёна суп сготовила, а пока тот до предела вкуса на плите доходил и настаивался, до источника теплого спутешествовали, искупались, сначала Олёна, потом Гранн, посидели на ступеньках, уходящих вглубь, побрызгались, чисто дети, когда уже ноги отпаривали.
Совсем не заметила Олёна, как солнце по небосклону выкатилось и на приветливое теперь болото лучами светлыми упало. Как огромный рыжий зверь, теплый и ласковый, по горизонту повалялось да и встало. Гранна рядом высветило не просто в очертаниях, а в лице и подробностях, кроме лазурных летних глаз.
Сидели они на деревянной к источнику приступочке, каждый ногами в воде побалтывал, на другого смотрел и что-то нужное сказать не решался. Наконец Гранн засмеялся, головой потряс туда-сюда, а когда поднял и прямо на Олёну уставился серьёзно, тут же она поняла: что-то будет.
— Чудо-девушка, Олёна, признаюсь тебе, как и полагается всякое хорошее дело начинать, с рассветом, что от тебя, прелестная, давно без ума, — поправил перья-волосы, а рука подрагивала, Олёна видела. — Люблю я тебя, чудо-девушка, сама собой в моей жизни явившаяся, как чудо и как подарок.
— Правда? — глупый вопрос сам изо рта выпрыгнул, так что Олёна обеими руками губы прикрыла.
Гранн вместо обиды засмеялся опять, ногами в воде опять активно поболтал, за прядку нарочно дернул.
— Правда-правда, сиды не врут, а уж мне это и вовсе незачем, так что, повторю, честное сидское, люблю! — сказал и опять ушами заалел.
— Так ведь и я тебя, — а вот Олёна полыхала ото лба до шеи или так чувства ей говорили, — и я тебя, сидушко, Гранн, спаситель мой, люблю пуще жизни!
Растяпа волшебнический качнулся на ступеньке, чуть равновесие не теряя, несмотря на то, что сговорились они, вроде бы, заранее, без сюрпризов обходясь. Олёна бы и хмыкнула, может, кабы сама от смущения едва чувств не лишалась.
— Что пуще жизни, это я понял, на болото явилась трижды, со мной вместе пропадать согласная, — а глаза его сияли ярче летнего неба. — Как ни отговаривал, как ни спроваживал… Только от большого чувства остаться и можно!
Олёне стало как-то вовсе стыдно, она Гранина локтем в бок подпихнула:
— Кабы ты сам своим обаянием меня в трясины не заманивал, так может и подумала бы! — но рдеющие уши наверняка ее выдавали.
— Вот и порешили, — Гранн приосанился, выпрямился, тростиночка, весь воздушный и звонкий, как скрипичная струна. — Значит, ты мне женой быть согласная?
— А ты мне мужем? — Олёна тоже приосанилась, стараясь рядом тоже покраше смотреться, не как обычно.
Сид замялся, залюбовался будто на что-то за Олёниной головой, она обернулась, а Гранн засмеялся.
— Не веришь? И до сих пор не веришь? Эх ты, девушка-золото, золотая девушка, пришла, спасла, полюбила и любовь в моем сердце разожгла, а сама не верит, а сама оборачивается, будто за спиной что-то прекраснее увидеть можно!
Гранн пододвинулся ближе, в глаза заглянул, прошептал почти в губы:
— Или кого-то, да вот только никого прекраснее для меня во всем свете не сыщешь, вашем, Верхнем, или нашем, теперь общем, Нижним!
Олёна вздохнула прерывисто, едва себя на месте удержала, да так навстречу Гранну и покачнулась, сама поцеловала, глаза зажмурив.
И перед глазами, под веками, вспыхнули звёзды лазурные, так живо и ярко, будто не на земле Олёна сидела, к Гранну подавшись, а в небе парила, далеко вверху, так далеко, что и границ никаких в любую сторону не увидать!
— Олёнушка! — выдохнул птиц прямо в шею, жарко, отчего вовсе невыносимо сделалось на месте сидеть. — Будешь мне женой?
— Гранн! — сама его обняла порывисто, чтобы чуял, как сердце бьётся. — Будешь мне мужем?!
Потом их губы снова повстречались, будто ответ без слов передавая, а потом, когда не по-осеннему жаркое солнце их пригрело, бросили целоваться и сбежали под крышу, в уютный дом, в гнёздышко, где хозяйничать теперь могли оба, каждый в свое удовольствие.
Кувыркнулась Олёна туда с Гранном и ни разу за все время не пожалела. Гибкий, тонкий и сильный сид окружил ее будто всю сразу, улыбками заманивал, поцелуями задабривал, бровями своими летящими умилял, а любовью сердце растопил окончательно. Отдалась Олёна в его руки без опаски, да так и не ощутила ни тяжести, ни грусти, ни боли, будто все, что возможно было, вымыли-выскребли из души ее три испытания. Под руками скользили перья-волосы, по спине собственная косица извивалась, и не было в мире ничего глаз напротив летних жарче.
Лежалось потом Олёне в гнездышке тоже совсем как дома, лучше даже. Темнота, по углам было появившаяся, расползалась от одного взгляда — и неизвестно, почему, взгляду ли послушная хозяйскому или Олёну в Нижнем мире окончательно принявшая.
— А теперь все как будет, м-м? Сидушко? Гранн мой любезный? — спросила лениво как-то, утомлённо, да по-хорошему.
— А теперь, Олёнушка, чудо-девушка, чудо-женщина, будет, как мы захотим в ровности и точности, — погладил по голове, развернулся ближе, будто заговор творить собрался. — На болотце нашем порядки наводить, оно у нас приличное почти, безопасное. За людьми и неблагими приглядывать. Семьёй заниматься, самими нами. Одним словом, Олёнушка…
Придвинулся ещё ближе сид, обнял мягко, поцеловал в щеку каждую, в бровь, да к губам спустился и припечатал словно, одеялом с головой накрывая, глазами лазурными невыносимо влюбленно светя:
— Одним словом, Олёнушка, теперь мы с тобой будем жить!