Она задрёмывает, уткнувшись носом в рукав старой батькиной куртки, и слышит сквозь сон, как остановилась телега, как батька коротко велел мамце загнать лошадь во двор. А потом сильные мужские руки поднимают Ксанку и бережно несут к дому. И она делает вид, будто не проснулась совсем, чтобы как можно дольше продлить эти блаженные минуты. Ведь скажут ещё: «Большая уже, иди сама». И придётся сонно брести босыми ногами по росной траве – до скрипучего деревянного крыльца, и на ощупь пробираться по тёмным сеням. Ксанка вздыхает сквозь сон, обвивает ручонками батькину шею, прижимается к нему покрепче. Царапает Ксанкину щёку золотая серьга.
– Потерпи немного, уже скоро, уже сейчас, – взволнованным Яшкиным голосом говорит батька.
А после что-то холодное касается Ксанкиного плеча, плещет в лицо вода. И сразу всё возвращается: и боль в руке, и крымский август, и ржание краденых лошадей. И Яшка, тревожно склонившийся над нею.
– Ты как?
– Где мы? – Ксанка вместо ответа приподнимает голову, чтобы оглядеться вокруг.
Она лежит на расстеленных лошадиных попонах, а со всех сторон, сколько хватает взгляда, нависают высокие валуны.
– Я нашёл родник и место для ночлега. Тут даже костёр не заметят со стороны, – торопливо говорит Яшка. – Сейчас заварю травок, попьём с остатками хлеба. А завтра что-нибудь придумаем. Ты главное лежи, не вставай. Я пока тебе на плечо мокрую тряпку приспособил, холод должен вытянуть боль. Помнишь, как Даньке спину лечили?
– Ты меня сюда дотащил?
– Ай, да что тебя нести, мро ило? Ты ж лёгкая, как стеблиночка.
Яшка опускается на колени перед костром, прилаживая сбоку от огня жестяную кружку с водой. Языки пламени золотят Яшкино смуглое лицо, отражаются бликами в серьге, и Ксанка в открытую любуется другом.
– Мро и-ло, – задумчиво говорит она. – Красиво. А что это значит?
– Не обращай внимания, глупость, цыганская прибаутка, – отмахивается Яшка.
Слишком поспешно, чтобы принять его слова на веру.
– С Данькой и Валеркой ты по-нормальному говоришь. А меня всё время дразнишь своими словечками. Как тогда, после Феодосии, – Ксанка делает вид, будто обиделась. – Что там было? «Мне тут сала»?
– Мэ тут калам, – машинально поправляет Яшка, прихватывает рукавом рубахи кружку с закипевшей водой, бросает в кипяток какие-то травинки. – Сейчас настоится немного, можно будет пить.
– Мэ тут калам. Я запомню, – серьёзно говорит Ксанка. – И это твоё мро ило тоже запомню. Не один ты цыган на свете, встречу кого, спрошу при случае.
Вместо ответа Яшка бросает Ксанке на колени свою куртку.
– Накинь, ночью может быть холодно.
– А ты?
– Караулить буду, пока костёр не прогорит. Я привычный. Держи вот. Я себе потом заварю.
Ксанка осторожно, стараясь не делать резких движений, принимает горячую кружку, накрытую куском хлеба, и ставит её на землю. Она не видела, когда Яшка успел поделить последнюю горбушку, но, судя по тому, как быстро он сжевал свою долю, ей опять досталась большая часть.
– Яшка, – жалобно произносит Ксанка. – Я не хочу без тебя. Давай вместе посидим, хорошо?
Он неопределённо дёргает плечом – то ли раздражаясь, то ли соглашаясь. Но потом делает несколько шагов и садится рядом с нею на землю.
Ксанка подвигается, освобождая место на попоне.
– Сюда садись, а то, сам говорил, холодно ночью, – она робко касается его плеча кончиками пальцев.
Яшка будто каменеет от прикосновения, даже серьга замирает в ухе – не качнётся. Ксанка тихонько вздыхает и убирает руку.
– Верни, как было, – хрипло говорит Яшка.
От растерянности до неё не сразу доходит смысл сказанных слов. А когда, наконец, доходит, Ксанка смеётся тихим радостным смехом и, внезапно осмелев, проводит ладонью по Яшкиной голове.
– Лохматый какой… совсем оброс с этой кочевой жизнью.
– Не нравится – налысо оболванюсь. Вот как дойдём до Ялты, сразу же к цирюльнику двину.
– Очень… нравится, – запинается Ксанка, с нежностью пропуская сквозь пальцы жёсткие кудри, но в последний момент пытается перевести всё в шутку. – И хватать удобно, ежели провинишься. Знаешь, как у нас в станице мамки непослушных донек за косы таскали?
– Да хоть все повыдергай! – резко поворачивается Яшка. – Я ж пока за конями клятыми смотрел, пока про место для ночёвки думал, совсем про тебя забыл. Вылетело из дурной башки, что ты не Данька, не Валерка, не я, жизнью битый, пулями дырявленный. Виноват я перед тобой, ох как виноват. Коня не смог удержать, чтоб он тебя не поранил, не остановился, не пригляделся к тебе, на руки вовремя не подхватил. Ты ж для меня дороже коней всяко… веришь? нет?
– Верю, – шепчет Ксанка, сквозь сгустившиеся сумерки до рези в глазах вглядываясь в расстроенное лицо друга. – Я сейчас только тебе и верю.
Сердце стучит так, будто вот-вот выпрыгнет из груди. То ли боль в плече, то ли накопившаяся усталость, то ли Яшкины жгучие слова придали Ксанке решимости, и она, порывисто наклонившись вперёд, целует Яшку в уголок рта.
– Только ты это… не смейся, – шепчет. – Я до тебя ни с кем не целовалась ни разу.
– Научу! Ай, научу! Звёзд тебе с неба достану самых ярких, нанизаю мониста всему миру на зависть! – ошалевшим от счастья шёпотом отвечает Яшка, бережно притягивая Ксанку к себе, прижимая к груди, обхватывая нежными сильными руками. – Ай, мири камлы, мро ило, любимая моя, сердце моё, жизнь моя! Да мне теперь и помереть не страшно!
– Я тебе помру! – строго выговаривает Ксанка куда-то ему в подмышку. – Нам в Ялту идти, беляков бить и новый мир строить. И цыганскому меня учить, чтобы я хоть понимать могла, когда ты мне ласковые слова говоришь, а когда просто болтаешь. Видишь, сколько дел? А ты помирать вздумал!
– Ай-нэ, пропал вольный ром! Нагулялся ветром в поле! – смеётся Яшка. – Хватит коню на воле скакать, пора поле пахать!
Но Ксанка молчит, знает, он не всерьёз. Ведь она слышит, как под алой цыганской рубахой бьётся его сердце – так же сильно, как её… сильнее, чем её. На какое-то время Ксанка представляет, как привела бы Яшку на порог хаты. Как охнула бы от неожиданности мамця: «Донечко, зіронько моя, чи справді з циганом побратися хочеш? Невже любий він тобі?» Как батька, доставая папиросы, сурово хлопнул бы Яшку по плечу: «Пошли на завалинку, покурим!» Или не так всё было бы? Поклонились бы они с Яшкой батьке и мамце в пояс, и благословили бы их старой иконой, завёрнутой в вышитый рушник? А Данька, чтобы не портить торжественность момента, сбежал бы в сени, и уже оттуда донёсся бы его приглушённый хохот. Кто теперь знает? Осыпались стены пеплом, смешалась батькина кровь с золой, ушла в землю, лишь бесприютно воет ветер в печной трубе.
– О чём задумалась, небоглазая?
– Яш, ты пахнешь костром и домом. Как же я раньше не замечала? – шепчет Ксанка. – Тем домом, где сирень в окнах и яблони цветут, где Данька с Валеркой живые и невредимые за стол садятся. Где у тебя первая седина, а у меня морщины… Скажи, будет у нас когда-нибудь такой дом? Мне страшно, Яшка…
– Посмотри на меня, – сдавленно говорит он.
И когда Ксанка поднимает голову, Яшка наклоняется и целует её – на этот раз по-настоящему. И страх отступает, съёживается, забивается в самые дальние уголки памяти. Теперь у неё появилось то, ради чего стоит жить.
Надежда.
Ведь когда-нибудь заканчивается всё – даже война.
3
Ночи в горах действительно холодные. Или это август постепенно уступает место грядущей осени?
Пока они с Яшкой доедают хлеб, запивая его остывшим травяным отваром (на этот раз поделили по-честному, Ксанка следила), на траву и камни опускается ночная роса.
Хорошо, что хоть Яшка на правах счастливого влюблённого даже не думает ложиться отдельно. Обнимает Ксанку, прижимает к себе, накрывает их обоих курткой и цветастым шерстяным платком (пригодился подарок беляка-татарина, хоть и не на свадьбу).
– Ты спи, я покараулю, – говорит сонно.
И сразу же засыпает.
«Умаялся», – с непривычной для себя нежностью думает Ксанка.
А сама, мучаясь болью в плече, никак не может уснуть. Слушает, как тихонько всхрапывают в темноте стреноженные лошади, как стрекочут цикады. Смотрит в кусочек неба, в надежде заметить в разрывах облаков хоть одну падающую звезду и загадать желание. Беспокоится о том, сможет ли утром удержаться в седле.
На краю яви и сна Ксанка слышит, как с шелестом осыпаются вниз струйки песка и мелкие камешки. «Не засыпало бы нас обвалом», – мелькает в голове беспокойная мысль. Но тут она понимает, что неоткуда взяться обвалу. И чувствует, как напрягся, нащупывая нож, Яшка.
Вот переступила копытами лошадь, заржала недовольно и смолкла, будто бы кто-то невидимый набросил на её морду мягкую, заглушающую звуки ткань. Стараясь не шуметь, Ксанка приподымается, освобождая Яшке вторую руку. Звякнула уздечка, мелькнула между лошадьми тень.
Яшка вскакивает на ноги, бросается вперёд.
Ксанка напряжённо всматривается в темноту, ожидая услышать что угодно: щелчок взводимого курка, звук выстрела, приказ сдаться.
– Не убивайте, дядинько! – раздаётся жалобный голосок.
– Ты один? Отвечай, ты один?
– Один, дядинько, богом клянусь, один! Ай, ухо, больно!
– Ксанка, – командует Яшка. – Разведи огонь. Посмотрим, кто это такой смелый у меня пытался коня свести!
Ксанка торопливо роется в узелке, нащупывая коробок с последней спичкой, неловко чиркает о картонный бок, подносит вспыхнувший огонёк к куче хвороста.
– Ай-нэ! – восклицает Яшка, выволакивая в круг света ночного похитителя. – Вот это удача!
Худой цыганёнок лет десяти, не больше, испуганно таращится вокруг.
– Так значит, ром у рома украл хоромы! Ну, ты даёшь, чяворо!
– Дядинько, я больше не буду, пустите меня, я пойду, а то меня мамка заругает!
– Мамка, значит. И где она, твоя мамка?
– В таборе, тут недалеко. Мы в прятки играли, я лучше всех спрятался, а потом коней увидел и как ты, дядинько, тётеньку на руках волочёшь, – частит цыганёнок. – Мне сразу уходить нельзя было, вы б меня заметили. Пришлось сидеть, слушать, как вы тут милуетесь.
– Чего ж потом не ушёл?
– Кони… красивые…
– Пустил бы ты его, Яшка! – заступается вспыхнувшая от неловкости Ксанка. – Ребёнок ведь совсем.
– Пущу. Вот только вожжами высеку, чтоб неповадно было. Чтоб места живого не осталось! Чтоб на животе спал и сесть боялся! – Яшка резко встряхивает цыганёнка за воротник. – Ты понимаешь, – поворачивается он к Ксанке, и даже в неверном свете костра видно, что глаза у него больные-больные. – Я эту мелюзгу чуть не порешил спросонья! Подумал, что… Ай!
Яшка размахивается и со всей силы швыряет в землю свой нож.
Отпущенный цыганёнок, не веря своему счастью, ошалело вертит головой, всё больше напоминая Ксанке встрёпанного галчонка.
– Как тебя зовут? – стараясь, чтобы голос звучал мягко, спрашивает Ксанка.
– Зуралко.
– Силач, значит, – хмыкает Яшка. – Ну, беги, силач, уноси ноги.
Зуралко мнётся, исподлобья глядя то на нож, в половину лезвия ушедший в землю, то на Ксанку.
– Рука у вас больная, тётенька. Плохо это.
– До свадьбы заживёт, – улыбается Ксанка.
– Бабка Рада раньше свадьбы заговорить может. Она обрадуется, когда вы меня в табор приведёте. И коней ваших. У нас кибитки безлошадные, хоть на себе волоки. И новых взять негде.
– Видала наглеца? Мало, что отпустили, так теперь верховых скакунов ему подавай! – возмущается Яшка.
– Я верхом долго не выдержу, – виновато вздыхает Ксанка. – А в повозке всяко лучше, чем пешком.
– Это если по пути.
– Мы в город большой идём, подальше от войны, – хитро говорит Зуралко. – Дадо сказывал, господ там много, пьют, гуляют, кидают деньги на ветер. А вольным ромам только того и надо, правда, дядинько?
– Может, ты и название знаешь, раз такой умный? – Ксанка опять не может удержать улыбки.
– Знаю, тётенька, как не знать. Вы когда у костерка сидели, тоже его вспоминали, а я слушал. Ялта-город. Красивый, небось, раз вам туда тоже надо, да?
4
До утра решают никуда не идти: не хватало ещё в темноте сверзиться вниз с какого-нибудь крутого склона, переломать ноги лошадям.
– Но коней я к себе привяжу, тройными узлами, – мрачно шутит Яшка. – Усёк, силач?
Однако теперь, когда главная опасность миновала, Зуралко даже не вспоминает о неудавшемся конокрадстве. Он забирается на Ксанкину постель, сворачивается калачиком под Яшкиной курткой и моментально затихает.
– Поспали, называется, – вздыхает Яшка. – До рассвета пару часов всего.
– Ты вправду мог его убить? – спрашивает Ксанка.
– Мог. Если бы вовремя не схватился.
– Но он же совсем мальчишка.
– Тот казачонок, за которого Данька поехал к Бурнашу, тоже был мальчишкой. На пару лет младше нас.
– Мы не знали, что он в карете! – горячо возражает Ксанка. – Он был враг! Он…
И осекается.
– Прости, – говорит Яшка, обнимая её. – Что толку копаться в прошлом. Давай спать.
Немного подвинув спящего цыганёнка, они кое-как ложатся рядом. Ксанка думает, что не сможет заснуть, но глаза начинают слипаться, едва голова касается попоны. Сквозь сон Ксанка слышит, как Яшка встаёт, чтобы выдернуть из земли нож и положить рядом с собой. А потом она засыпает.
***
Утро выдаётся хмурым и безрадостным. Небо затянуто серыми тучами, готовыми вот-вот пролиться мелким и противным, почти осенним дождём.
Ксанка чувствует себя совершенно разбитой. К боли в плече прибавились слабость, сухость во рту и противная болезненная вялость. И даже несколько долек шоколада, запитые родниковой водой, не прибавляют сил.
Яшка тоже мрачен – будто и не было вчера тёплых слов, и признаний, и поцелуя. Он седлает лошадей, Зуралко вертится рядом – вроде помогает, но больше путается под ногами. Его счастливая физиономия испачкана невиданным лакомством – шоколадом.
Морщась от боли, Ксанка осматривает место ночлега.
– Это там ты прятался? – спрашивает у цыганёнка, показывая на узкую щель между камнями и склоном, на высоте в три человеческих роста от земли.
– Ага.
– И как только шею не свернул, когда спускался.
– А я ловкий! И быстрый! И сильный! – Зуралко распрямляет тощую спину.
– И скромный, да, – кивает Ксанка.
Яшка, проходя мимо, словно невзначай касается её руки.
– Как ты? – улыбается мельком.
– Не очень. Но в седло забраться смогу.
– Тогда ты поедешь верхом, а я поведу лошадей. Этот, – Яшка кивает в сторону Зуралко, – пойдёт рядом и будет показывать дорогу. Странно, что его до сих пор не искали.
– А некому, – внезапно по-взрослому усмехается цыганёнок. – Когда в табор пришли лучших коней отнимать, все разбежались кто куда. Ромов, кто за ножи схватился, убили. Кто сбежать не успел, убили. Дадо был тот, который схватился. Его убили первым. А дае померла, когда меня рожала, давно уже.
– Кто напал? Беляки? – хмурится Ксанка.
– Люди.
– Сколько их было? Отряд? Банда? Как вооружены? – мгновенно подбирается Яшка.
Зуралко пожимает плечами:
– Не приметил, дядинько, бежал быстро, прятался далеко. Да и что прошлое вспоминать? Полная луна с того времени успела два раза в молодик перелинять.
– Эх, ты. А ещё врал вчера, будто мамка заругает. И про прятки, небось, врал?
– Врал, – широко улыбается цыганёнок. – Я вас с высоты приметил, за конями вашими шёл. Только вы уже всё равно отозлились и бить меня не будете. Правда, дядинько?
– Не дядинькай мне тут. Меня Яшка зовут, а её Ксанка. Так и зови.
– Понял. Дядинько Яшка и тётенька Ксанка.
– Ай-нэ, не было печали, тебя повстречали. Дорогу-то обратно найдёшь? – Яшка помогает Ксанке забраться в седло, берет коней за поводья.
– Найду.
– Ну, веди тогда, силач.
***
По пути Зуралко несколько раз сходит с тропы, ныряет в расщелины и заросли. Один раз приносит добычу: попавшего в силки бурого зайца. И, попросив у Яшки нож, одним ловким движением перерезает зверьку горло.