Вот и тянутся долгими зимними вечерами истории – такие же бесконечные, как нить из прялки матери, такие же затейливые, как узлы на отцовской рыболовной сети. Пищит детвора от восторга и страха, жмётся к тёплой печке.
Ведь пока сказка длится, никто не может угадать, как она закончится – плохо или хорошо.
***
Как ни кликал Михель Ундину, не отзывалась она больше. Только в кострище прогоревшем не уголья отыскал – пригоршню серебряных гульденов, испачканных в золе. Будто всё-таки решила никса за новогоднее подношение добром отплатить.
«И что за морок на меня нашёл? – удивлялся потом Михель. – А если бы, распробовав, она меня на дно утащила?»
Проваливаясь в сон, он видел жуткие картины. Вот вцепилась Ундина в шею перепончатыми лапами, обвила ноги хвостом – отбивается Михель, да всё без толку: не совладать ему с чешуйчатой тварью. Студёная вода залилась в рот и ноздри, мешая кричать и дышать. От нехватки воздуха в груди будто вот-вот разорвётся игольчатый шар. Острые зубы Ундины впились в шею, потом в лицо – жадно отрывая и заглатывая большие куски человеческого мяса. Кровь залила Михелю глаза.
Кричал во сне Михель, вскидывался на жёстких полатях. Отбивался от морока, пил в сенях из ведра ледяную воду, пока не начинало ломить зубы, давал зарок никогда больше не подходить к запруде, а мельницу продать, сжечь, разнести по камушку – только бы не видеть таких снов.
А под утро приходили совсем другие видения. Грустила на берегу реки светловолосая девушка, тянула к нему руки. Лились из прекрасных серых глаз крупные слёзы. «Люби меня, Михель, – будто бы просила она. – Люби так сильно, чтобы вывести из тьмы на солнечный свет!» Знал Михель во сне, что это та же самая Ундина, но подойти и взять за руку не мог – обрывался сон, таяла девушка, утренним туманом ускользала сквозь пальцы.
***
Остатки колеса Михель вытащил на берег, вычистил от остатков щепы жёлоб. Взвесил кошель с серебром и решил, что на новое уж точно хватит, знать бы умельца, который за дело возьмётся да лишних вопросов задавать не станет.
В конце сечня приехали к мельнице сани, груженные лесом, привезли балки и брёвна. И всего-то осталось распилить, выстрогать, сложить в пазы тютелька в тютельку, без единого гвоздя… дать высохнуть, установить. Не пустяк, даже если ты не один и знаешь, с какого бока подойти к работе. Вот только рук у Михеля не хватало, и голова в нужную сторону думать отказывалась.
На его памяти старое колесо всегда было исправное, лишь в последние годы жизни отца постепенно приходя в негодность. Роясь в отцовском сундуке со всяким добром, Михель надеялся найти чертежи или ещё какие полезные указания. Но вместо них отыскал потрёпанные бумажные листки, рассыпающиеся от ветхости. Грамоту Михель знал, но буквы были такими истёршимися, что некоторые места он так и не смог разобрать. А то, что прочитал, заставило его вскрикнуть от ужаса.
Записи Михель сжёг и несколько вечеров подряд провёл в трактире, заливая крепким вином полученное знание.
– Э, да ты никак всё отцовское наследство намерен пропить? – не выдержал на третий вечер Милош, получив от него горстку мелочи в обмен на очередной кувшин с крепким дешёвым пивом.
Когда Михель был на лесопилке, то благоразумно сменял остатки приметного серебра на медь. Но всё равно меди выходило слишком уж много.
– Да колесо чёртово хочу починить, не знаю с чего начать, голова пухнет, – мрачно признался Михель.
– Хорошее дело затеял, – покивал Милош. – Вот только выпивка тебе в этом не помощник. Видишь, как Жилко без опохмела мается? А когда-то знатным мастером считался. Только где ему сейчас – руки молоток не удержат, вот и пробавляется по мелочи, там починить, тут построгать, – обычно молчаливый Милош задумчиво пожевал кончик седого уса. – Ты бери пиво, да к нему иди. А пару толковых парней я тебе на мельницу пришлю. Хватит деньжат, чтобы им за труды заплатить?
Михель кивнул, с похмелья не сразу поверив своему счастью. Значит, можно не так, как когда-то отец, а по-другому.
– Со мной потом сочтёшься. Коли дело выгорит, первую дюжину мешков мне бесплатно намелешь.
– А если не выгорит?
– Значит, и считать нечего. Жалко мне тебя, дельный ты парень, не то что мой лоботряс Петар, – Милош отвернулся, давая понять, что разговор закончен.
А Михель, подхватив кувшин, поманил к себе Жилко:
– Выпьешь за моё здоровье? Я угощаю.
***
Хромой Жилко, несмотря на дурную славу, и в самом деле оказался толковым малым. Вот только пить ему давать не следовало – унюхав спиртное, он из каменщика и плотника превращался в невразумительно мычащее бревно, разом минуя все промежуточные стадии.
Поначалу Михель на ночь запирал Жилко в доме, чтобы тот ненароком не ускользнул в трактир и не сорвался в запой. Зато по окончанию работы торжественно обещал поить неделю. И ещё неделю – после того, как весной колесо сделает первый оборот.
Чертежи у хромого Жилко выходили – залюбуешься. А вечерами, чтоб меньше думать о запретном плоде, тот травил байки из своей молодости.
Получалось, что под его руководством строили чуть ли не главный дворец самого курфюрста, а уж дворцов помельче, разбросанных по землям Саксонии, Чехии и Германии, и вовсе было не счесть. И в каждом крупном городе знали Жилко, привечали и чествовали. Пока проклятая балка, обрушившись с верхотуры, не раздробила ему левую ногу. Вначале он, не жалея, тратил деньги на известных лекарей-костоправов. После – ходил по знахарям и колдунам. И только когда даже они подтвердили, что ногу вылечить невозможно, Жилко начал пропивать остатки своего состояния. Денег хватило ненадолго, в конце концов он превратился в бродягу и после долгих скитаний прибился в их деревню, под бочок к одинокой бездетной вдове.
Слушал Михель, дивился, смотрел, как в неверном пламени свечи меняется тень, отбрасываемая низеньким чернявым лужичанином. И вроде складно говорил Жилко, а до конца поверить не получалось. Ведь вся деревня знала, как гоняет его коромыслом дородная Бояна. Как огородами улепётывает от неё подвыпивший Жилко, прячась по чужим овинам, пока вдовушка не сменит гнев на милость. Но что-то всё же было в нём, трезвом, такое, что Михель не мог считать его рассказы совсем уж выдумкой.
Под конец короткого месяца лютого на мельницу приехали двое плечистых братьев-крепышей – Гданько и Збышко. Привезли от Бояны корзину домашних лепёшек для Жилко и доброе слово от Милоша. И уже вчетвером принялись за главное дело.
Михель работал как проклятый. Спал меньше всех, ел, что придётся. На обмороженных потрескавшихся ладонях лопались кровавые мозоли, нещадно ныла натруженная спина, распухали суставы, к вечеру отёкшие ноги напоминали неповоротливые колоды. Поначалу Михель не верил в успех, и лишь упрямство заставляло его по утрам разлеплять глаза и снова браться за инструменты. Но когда под руководством Жилко брёвна стали постепенно превращаться в новёхонькое, пахнущее свежей древесной стружкой колесо с лёгкими и прочными крыльями-лопастями, Михель чуть было не разрыдался от счастья.
И Жилко стало не узнать: ходил по двору степенно, важно, полный внутреннего достоинства, стараясь не подволакивать искалеченную ногу.
– Ты меня, Михель, не пои. Лучше деньгами дай. Я своей Бояне кожух новый справлю, платок цветастый на ярмарке выберу. А на остаток козу купим или поросёнка, чтобы в хату прибыток был, – то и дело повторял он, когда колесо уже стояло в глубине сарая, и дело действительно было за малым – заменить прогнившую ось и дождаться первой серьёзной оттепели, чтобы спустить его на воду.
Михелю и тут повезло: в первых днях брезеня, ровно по календарю, грянуло жаркое солнце, закапали сосульки, зажурчали светлые ручьи. Пока шла работа, на улице становилось всё теплее. Вот уже в проталинах потянулись в рост робкие бледно-зелёные травинки, в полях проклюнулись ростки пшеницы, засинели на лесной опушке огоньки первоцветов.
Торжественный спуск колеса назначили на субботу. Ундиньи деньги растаяли вместе со снегом, и Михель беспокоился, как он будет рассчитываться с помощниками. Но Милош, увидев на Михелевых руках подсыхающие струпья мозолей, внезапно обещал ему ссуду: мол, видно, что в толк пойдёт и вернётся сторицей.
В пятницу на мельнице растопили баню. Перед важным событием парились до хруста в натруженных костях, обливались студёной водой из запруды и снова ныряли в густые клубы пара.
В кладовой уже ждала большая корзина снеди и выпивки к завтрашнему дню. Жилко, на удивление, не клянчил «кружечку пивка после дела», а степенно, вместе со всеми, сёрбал малиновый травяной взвар, закусывая его желтоватым сахаром и куском пшеничного хлеба.
Напиваться перед серьёзной работой – последнее дело для настоящего мастера.
========== Часть 9 ==========
9
Ах, есть у Михеля новый камзол и золочёная пряжка на широкополой шляпе, кошелёк, набитый звонкими монетами, и новый красивый дом! Нет у него только невесты – хозяйки на хозяйстве, матери новорождённым горластым сыновьям, той, которая на праздничном обеде сядет с ним во главу стола и первой поднесёт почётному гостю крутобокий каравай со щепотью крупной соли.
Вторую ярмарку подряд горько рыдает за прилавком голубоглазая красотка Лизхен. Подходит к ней Михель, улыбается, принимает угощение, испечённое заботливыми руками, но больше никак не выделяет её из толпы других девушек. Видя тоску любимой дочери, пекарь Мюллер клянёт себя последними словами. Что стоило ему дать согласие на брак, когда нищий Михель, оборванец Михель, хозяин старой скрипучей мельницы и пары тощих кур Михель в первый раз посватался к его ненаглядной кровиночке?
Заручились бы тогда, надела бы Лизхен на белый пальчик простенький перстенёк со стекляшкой вместо камня, да подождали бы годик-другой, под разными благовидными предлогами откладывая свадьбу. Не разбогател бы Михель – так слово не воробей, его всегда обратно взять можно. Зато сейчас не пришлось бы локти себе кусать и причитания дочки слушать. А вдруг отыщет Михель невесту побогаче да покрасивее? Ведь теперь любая за него пойдёт – только помани.
Но вот ведь беда – сама Лизхен не хотела слово бедняку давать, прятать дешёвое обручальное колечко под тряпицей, лгать, что порезалась, когда подготавливала яблочную начинку для штруделя. Или того хуже – служить поводом для злых сплетен и пересудов. Мол, не могла первая деревенская умница-красавица другого жениха себе найти – и достатком повыше, и статью получше.
Вот и плачь теперь, Лизхен, ночами в пышную гусиную перину, заливай солёными слезами любовно вышитые наволочки! Не глядит на тебя Михель. Видно, забыл, как от одного взгляда твоих голубых глаз готов был хоть на край света босиком бежать. Забыл как краснел, заслышав твой голос и низкий грудной смех. Забыл как дрожал, дотронувшись до твоего нежного белого запястья.
Плачь, Лизхен. Видно, другая вошла в сердце Михеля, пустила ядовитые корни, одурманила разум, заволокла глаза невидящей пеленой. Не для тебя стучат возле мельницы топоры, возводя новый добротный дом, не тебе осенью восседать рядом с Михелем на повозке, чьи борта украшены золотыми пшеничными колосьями, не тобой он утешится в минуту горькой невзгоды, не с тобой разделит своё счастье.
Знать бы только имя этой разлучницы, хоть одним глазком взглянуть на ту, которая стала для Михеля дороже улыбки Лизхен. Ведь как ни щебечут красавицы из деревни, как ни наряжаются перед каждым праздником, – ни на одну он не смотрит, ни с одной не болтает дольше приличного. Неужто в городе невесту себе присмотрел?
Ах, нет внимательнее взгляда влюблённой и ревнивой девушки! Всё видит Лизхен, всё примечает: и берёзовую веточку с тремя листиками, будто бы случайно зацепившуюся за пряжку Михелевой шляпы, и то, как торопится он покинуть деревню и вернуться домой, и рассеянную улыбку, которая мелькает на губах, когда Михель думает, что никто его не видит.
Бьётся раненое сердечко Лизхен под накрахмаленным передником: есть всё-таки у Михеля зазноба, хотя и старается он до поры до времени скрывать свои чувства.
Но кроме этого ещё много странного замечает Лизхен: холодную отстранённость трактирщика Милоша, неприкрытую ненависть и страх Бояны. Первый после гибели племянника Петара не подаёт Михелю руки, хотя всего год назад называл молодого мельника самым работящим и честным парнем во всей округе. Вторая старается избегать Михеля, а случайно столкнувшись с ним на улице, опускает взгляд и под лотком с зеленью делает рукой непонятные знаки – будто бы отгоняет кого-то. Впрочем, Бояна всегда была странной, а после того, как пропал Жилко, и вовсе видно умом тронулась.
Зато с Милошем можно поговорить, решает Лизхен. Благо, вскоре находится вполне приличный повод: перед Троицыным днём трактирщик заказывает у Мюллера большую корзину сдобных маленьких булочек с начинкой из щавеля, яйца и черемши. Лизхен сама ставит опару, сама замешивает тесто и вызывается отнести готовый заказ. Отец не нарадуется: вот какая хозяюшка у него выросла, помощница в нелёгком ремесле, не пропадёт, даже если – тьфу-тьфу-тьфу! – не сладится у неё с замужеством.
Идёт Лизхен по улице, несёт тяжёлую корзину на сгибе локтя, прячет лицо под оборками чепца от игривого весеннего солнца. Не дай Бог, разукрасятся щёки россыпью веснушек, потом не наберёшься простокваши и чистотела, чтобы все свести!
Милош принимает заказ, но глядит хмуро, и на робкую попытку завести разговор отговаривается спешными делами. В трактире никого: все торопятся до Троицы перепахать и засеять клочки земли, чтобы не упустить урожай зерна, или заняты весенней уборкой. По каким-то делам из каморы выходит хмурая долговязая Лотта, рукав её коричневого платья со дня гибели Петара повязан траурной лентой.
«Неужели даже этой свезло быть просватанной? А ты того и гляди останешься вековухой жизнь доживать», – шепчет в голове у Лизхен неприятный въедливый голосок.
– Деньги передам твоему отцу при встрече, – говорит Милош. Его поза выражает твёрдое намерение поскорее избавиться от надоедливой девушки.
– А Михель здесь больше не появляется? Когда-то они с Петаром часто у вас бывали, – спрашивает Лизхен и заливается румянцем.
– Послушай-ка, девочка, – Милош задерживается у стойки и начинает поправлять идеально ровный ряд глиняных кружек и плошек, – забудь ты про Михеля, не для тебя теперь он. Я ведь тебе добра желаю.
«А для кого?» – хочет, забыв о стыдливости, спросить Лизхен, но Милош уже подхватил поднос с посудой и скрылся на кухне.
Она выскакивает на улицу, пытаясь не разреветься прямо на глазах у любопытных односельчан. Что ж, её самые грустные опасения подтвердились: Михель влюблён в другую.
– Вот идёт она, душегубова невеста, – ползёт за спиной Лизхен ядовитый шёпот, словно гадюка в бессильной злобе свивается тугими кольцами, готовясь к смертельному броску. – Да только не нужна ты ему ни на этом свете, ни на том. Заманит тебя чудищу в пасть, пропадёшь, сгинешь, перемелешься мукой и прахом.
Стоит возле трактира Бояна, щурит заплывшие жиром свиные глазки, чёрный чепец как крылья ворона по тёплому ветерку полощется. Караулила небось, чтобы Лизхен одну застать.
– Не растёт полынь по этому берегу реки. Жёлтой купальницей он зарос. Свиваются в глубоких омутах скользкие стебли кувшинок. Между берёз в полнолуние бродит белая тень… – бубнит под нос Бояна, раскачивается на пятках. Колышется её крупное тело, ходуном ходит.
– Сгинь, ведьма, – взмолилась Лизхен.
А Бояна возьми и швырни ей под ноги пучок молодой полыни, перевязанный красной нитью:
– Носи, девка, на поясе, коли жизни лишиться не хочешь! Как я носи!
Будто во сне нагибается Лизхен за травой, не в силах противиться наваждению, – хотя зачем нужна та полынь, ею только мух да блох отгонять, – а когда выпрямляется, Бояны уже рядом нет.
Только подол юбки за углом трактира мелькнул – быстро бегает, старая кляча, когда захочет.
Ах, всё, что нужно, есть у Михеля для счастья! Сидит он в тени старой отцовской вишни, щурится сквозь цветущие ветви на молодое весеннее небо в лёгких пёрышках облачков. Только не спокойно у него на сердце. И падают-падают душистые нежные лепестки, ложась на непокрытую голову и плечи Михеля. Издалека кажется: седой сгорбленный старик, заметённый снегом, прислонился спиной к нагретому солнцем стволу дерева. А если приглядеться получше, почудится в белоснежной вишнёвой кипени тревожный багровый оттенок.