Маркус двигает рукой, Элайджа не может сдержать стон, не может сдержать дрожь, не может нормально дышать — его тело ему больше не подчиняется.
— Не сдерживай себя. Если хочешь — говори, или кричи, или двигайся. Не держи в себе.
— Я хочу, — Элайджа медленно обретает дар речи, — хочу знать. Ты ведь это не из жалости? Это же не одна из твоих терапий?
— Нет. — Маркус внезапно опускает руки, замирает, словно решается на что-то, потом прижимается к его ягодицам эрегированным членом, трется, просовывает его между ног. Элайджа вздрагивает от неожиданности, потом сжимает бедра и подается назад. Маркус, шумно выпустив из легких весь воздух, прижимает его к себе. Тяжелая рука ложится на втянутый до самого позвоночника живот. Другая, обернувшись вокруг головки, снова начинает двигаться.
— А, — только и может сказать Элайдж.
Маркус толкается вперед, двигается сам и двигает рукой, толкает Элайджа: ритмично, стараясь контролировать дыхание. Но у него не получается, он начинает дышать рвано, в самую шею. Потом останавливается, чуть расслабляет кулак, сбавляет темп.
— Нет, — Элайджа перехватывает его руку своей здоровой, сжимает свои пальцы поверх кулака Маркуса, дергает туда-сюда. Хочет быстрее.
И быстрее. И быстрее. Маркус вжимается ему в попу — кожа к коже:
— Мальчик мой, — Маркус со свистом пропускает эти слова между зубами, у Элайджа от них прихватывает сердце:
— Я сейчас. Я… — Элайдж поперхивается, на секунду оказывается в невесомости, а потом его окатывает с ног до головы горячей мокрой волной и расслабляет. Волна откатывается назад, унося с собой все страхи и всю горечь нападения. Элайджа оседает на руки Маркуса, не хочет открывать глаза, хочет немедленно лечь, прям здесь, и говорить, говорить:
— Я люблю тебя, — губы не слушаются, язык не успевает за словами.
— И я тебя Лайджа. Как же иначе, — Маркус останавливается, его дыхание приятно щекочет мочку уха, сердце начинает биться с новой силой. Элайдж спохватывается, ставит ступню к ступне.
— Нет, нет, я хочу, чтобы и ты тоже.
Маркус прижимает его к себе, словно только и ждал от него этих слов, послушно толкается еще. Раз, другой. Замирает. Элайдж сводит бедра изо всех оставшихся сил, напрягается, сдавливает его член между ног, Маркус с силой толкается последний раз, упирается лбом в затылок, по его телу проходит судорога, Элайджа чувствует, как у него по ноге течет вязкая, прохладная жидкость.
Потом сильные руки подхватывают, ведут из душа, обматывает всего пушистым нагретым полотенцем. В ушах у Элайджа все равно шумит, хотя краны уже закрыты и его клонит в сон, и нападение в переулке, и ребро и рука, и вороной ствол пистолета растворяются в ощущениях неги, уходят на второй план, становятся почти нереальными. Не важными. Важно только то, что произошло после, сейчас. Он даже благодарен переулку и тем, кто послал всех этих людей. Если бы ни они, Маркус так и сохранял бы между ними дистанцию, никогда бы не решился на близость, да и он сам никогда бы не словил это ощущения счастья. Счастья вопреки всему.
— Почему мы не делали этого раньше?
— Тебе это было не нужно.
— А тебе?
— Я не в счет. Я бы никогда не проявил инициативу. И я даже никогда не думал, что…
— Потому что я ненормальный? Или потому что у тебя было это с Гэвином?
— Нет.
После недолгой паузы Маркус добавляет:
— Почему ты так решил про Гэвина?
— Потому что он тоже тебя любит.
— Он нас обоих любит. Мы для него семья, Элайджа. И я его тоже люблю. Но это другое, — Маркус смотрит на расслабленного и красивого Элайджа, накрывает его пледом поверх одеяла, устраивается рядом на полу и вдруг спрашивает, — ты ему расскажешь?
Но ответить Элайджа не успевает, провалившись в спокойный восстановительный сон.
***
Как и обещал, после завтрака Маркус навещает Гэвина. Звонок советника застает его в палате. Маркус включает громкую связь, так чтобы Гэвин мог слышать:
— Маркус, — говорит отец по телефону, — вы еще раз доказали, что ваши услуги неоценимы. Я смогу вернуться в страну только к концу недели, но я уже дал распоряжение. Дом будут охранять двадцать четыре на семь. Дом и все перемещения мальчиков. Я прекрасно понимаю, что они хотели нанести удар по мне. Дестабилизировать меня. Отомстить в конце концов за мое лоббирование. Если бы не вы, Маркус, если бы не вы… Мне даже страшно предположить, что бы случилось. Не знаю никого надежнее вас, Маркус. Я не провидец, я ошибся. Мальчики еще не готовы к самостоятельности. Я рассчитываю на вашу помощь. И еще одно. Я не хочу, чтобы об инциденте стало широко известно. Лишняя огласка только привлечет лишнее внимание. Вы меня понимаете?
— Прекрасно понимаю, мистер Рид. Вы можете на меня положиться.
— Я и не сомневаюсь. До воскресенья.
***
Отец приезжает на два дня, Гэвина к этому времени выписывают из больницы, он выглядит более травмированным, чем Элайджа. В нем появляется едва уловимая озлобленность и недоверчивость. Маркус замечает горькую складку, залегшую между бровей. Но пока в доме Советник поговорить не получается, как невозможно было поговорить и в больнице, между постоянными визитами, камерами наблюдения, под взглядами стоящего у дверей охранника.
Визит отца скорее похож на генеральную инспекцию, чем на сердечное беспокойство. Советник Рид больше обеспокоен гарантиями научного будущего Элайджа, чем переживаниями. Уезжая, он еще раз благодарит Маркуса, но слова его — всего лишь необходимая формальность. Он явно почувствовал, что его авторитет пошатнулся, он делает выводы, что борьбу за единовластие в семье надо на время отложить, например, до поступления Элайджа. По крайней мере сейчас, сразу после инцидента, ничего в семье менять не надо, привычное должно остаться на местах. На этом он и расстается с Маркусом. Всему свое время. Но… Всегда есть «но»… Это «но» происходит именно в такие моменты, когда, кажется, все уже наладилось и неприятности благополучно прошли мимо.
========== Рид и Камски ==========
Через две недели Советник Рид изменяет своей привычке предупреждать о приезде заранее, прилетает в Бостон сразу после слушаний в Конгрессе и уютно устраивается на диване со стаканом виски. Он и не такое может себе позволить в час дня в начале недели. Может, но практически никогда не позволяет. Сегодня просто очень особенный день. Сегодня разработанный и предложенный его группой проект закона об использовании автономных ИИ в обороне США одобрен подавляющим большинством обеих палат. Ему удалось напугать сенаторов иммиграцией, террористами и китайцами. Ему удалось задобрить их посулами рабочих мест и небывалым техническим прогрессом. Америка прежде всего. Да. Патриотизм — он всегда работает.
Советник Рид самодовольно посмеивается. Внутри него плещется радость, которую он давно уже не испытывал так ярко. Редкий день, редкая победа. Он вскочил в самолет сразу после голосования — почувствовал небывалый прилив сил и энергии. Почувствовал себя ровесником своих сыновей. Почувствовал с ними такое единство, что захотел разделить победу со своими. Жаль, что в доме пока никого. Мальчики на занятиях, Маркус заканчивает регистрацию «Киберлайф». Ничего, Рид подождет.
Он смакует непривычную тишину и баюкает в руке тяжелый пузатый стакан. Пригубливает дорогой напиток со вкусом дыма и слив. Виски отличный, и день отличный. Вдруг ему на глаза попадаются разбросанные на столике листы бумаги. Беспорядок. Рид машинально берет один, подносит к глазам. В семье не принято читать чужое, но то ли привычка читать пометки секретаря, то ли праздничная рассеянность, а может быть чутье заставляют Советника пробежаться глазами по записям, собрать все листы, сложить их по порядку. Он внимательно изучает тот, что должен стать титульным. Итоговое сочинение за двенадцатый класс на тему «Главный человек в моей жизни». Рид хмурится, садится в глубокое кресло и медленно перечитывает все заново, от первого до последнего слова, и чем дольше он читает, тем сильнее строчки пляшут у него перед глазами.
***
Гэвин возвращается первым и застает отца за третьим бокалом. Рид поднимает на сына мутный, тяжелый взгляд. В нем уже нет и следа утренний радости. Гэвин с трудом подавляет желание сделать шаг назад. Он никогда в жизни не видел отца в таком состоянии.
— Папа?.. Что случилось?
— Это я должен тебя спросить, что случилось! Что случилось в моем доме?!
Рид брызгает слюной, смотрит побелевшими от неконтролируемого гнева глазами, бросает на стол листы бумаги:
— Что это такое?
Гэвин берет стопку, исписанную аккуратным, практически каллиграфическим почерком Элайджа — сам Гэвин никогда не пишет от руки — для этого есть клава и пароль на ноуте, чтобы никто не лазил, даже случайно. Смотрит. Начинает бегло читать. Годовое сочинение. Ну и что? Он тоже такое написал, только тема у него нормальная: «Служить Родине — это долг или обязанность». А Элайджа опять рассусоливает что-то там про… А про что собственно?
Листы настороженно шуршат в начинающей подрагивать руке Гэвина, он никак не может взять в толк, что же вывело отца из себя до такой степени. И только с третьего раза до него доходит — хотя в тексте нет имени, но сочинение про Маркуса. Теперь Гэвин понимает, что не так. Почему Маркус? При чем тут Маркус? Он поднимает на отца удивленный взгляд.
— Понял теперь! Это сочинение должно было быть про меня. Главный человек в жизни мальчика — его отец! Это очевидно! Это естественный порядок вещей. А теперь представь, как я после такого буду выглядеть в глазах преподавателей? В глазах этих сплетников, которые не преминут судачить за моей спиной: «Что же это за отец такой, если мальчик предпочел ему обслугу». И вот это, — Рид тычем пальцем в бумажки у Гэвина в руке, — вот это называется исполнять сыновний долг?! Вот чему учит моего Элайджа Маркус?!
Гэвин вжимается в кресло и старается не дышать. Смотрит на отца и понимает причины его истерики — он только что почувствовал себя исключенным из ближнего круга. Как Гэвин. Они оба. А Риды, они не из тех, кто позволял себя исключать, или брать над собой верх. Риды ненавидят, когда сравнение с кем-то делают не в их пользу, даже если этому кому-то они обязаны, даже если сравнение само по себе им не вредит на прямую. Риды не прощают обид? Это и есть раскол? Теперь они с отцом по одну сторону пропасти, а Маркус и Лайджа по другую? Да как такое получилось?!
Под самым сердцем у Гэвина начинает шевелиться странный червь, похожий на ревность. Гэвин никак не может понять, кого он ревнует и к кому. Маркуса к Элайдже или наоборот. Сердится ли он за то, что Маркус встал между ним и Лайджей или сердится на Лайджу, за то, что тот встал между ним и Маркусом? Как все вдруг становится сложно!
Почему Маркус стал самым важным? Какая бессмыслица. А он, Гэвин, куда делся? Маркус с ними всего два года, ну хорошо, почти три, а Гэвин любит Лайджа всю жизнь. И отец — он же все-таки ОТЕЦ. Гэвин жует губами и старается проглотить обиду. И гонит от себя вопрос, на который не хочет знать ответа: кто самый важный человек в его собственной жизни?
Когда приходит Маркус, отец уже сидит в кабинете, спокойный, как голодный паук. Гэвин качает головой, мол лучше к Советнику пока не заходить, будет только хуже. На удивленный взгляд Маркуса Гэвин только пожимает плечами и говорит шопотом: «Он хочет поговорить с Лайджем».
Как только Элайджа переступает порог дома, Гэвин ведет его к отцу. Не дает ему даже времени сбросить уличную куртку. Советник молчит, видимо пытается побороть негодование, потом начинает говорить. Он чуть-чуть повышает голос, но этого вполне достаточно, чтобы голос начал звучать неприятно, трескаясь в конце каждого слова. Он режет воздух, проникает через закрытые двери и доносит до Маркуса отдельные фразы:
— А кто я в твоей жизни? — голос старшего Рида такой, словно отец привел Элайджа на заклание, как Авраам Иосифа, и готовится занести над ним жертвенный нож. Но в голосе отца нет ни мольбы, ни любви, ни прощения. В нем только угрозы. — Кто я для тебя? Не главный человек… Это бесспорно. Но все же какой?!
«На Элайджа нельзя давить, — проносится в голове у Маркуса, — Его реакция может быть непредсказуема. Элайдже нельзя угрожать. Только не сейчас, когда случай на парковке еще слишком свеж в памяти, еще слишком под кожей. Он еще не простил тех уебков, он еще не залечил раны. Он еще не научился любить людей, но если на него давить, он научится их ненавидеть. Прощать труднее, чем мстить».
— Больше я не могу этого выносить, Элайджа! Возникла несовместимость. И я предлагаю разъехаться… Это бесспорно.
— Нам с тобой? — спрашивает Элайджа, и голос его не дрожит.
— Нам?! Так ты уже считаешь, что можешь вычеркнуть меня из своей жизни? Ах ты сопляк! Да ты мне всем обязан! — мистер Рид уже не кричит. Он говорит тихо и вкрадчиво, как он говорит со своими оппонентами. Советник перешел уже на стадию уничтожения.
«У Элайджа должно быть будущее, — решает про себя Маркус, — и это будущее не я смогу ему обеспечить. Уже нет. Я его могу теперь только испортить».
— А с кем же тогда останусь я? — подает в этот момент голос Гэвин. В вопросе этом столько эмоций, которые Гэвин всегда старался скрывать, — эмоции не для настоящих мужчин — что они могут своей силой снести целый город. Но ни Рид старший, ни Элайджа даже не поворачивают головы.
— Ты променял меня на… на того… — Голос Рида уже на самом краю, вот-вот сорвется, вот-вот занесенный нож опустится, и тогда уже будет поздно что-то исправлять. — Я для тебя всю свою жизнь… а ты пренебрег моими отцовскими чувствами…
Отец договорить не успевает. Распахивается дверь.
— Маркус? — Советник резко поворачивает голову, — Я разговариваю с сыновьями, потрудитесь пожалуйста… — тут Рид останавливается на полуслове, его глаза светлеют, как светлеет разогретая до критической температуры сталь. От этого взгляд становится отстраненным и пугающим:
— А впрочем, очень хорошо, что вы зашли. Тут Элайджа написал сочинение… хорошо, что еще не сдал, есть все-таки силы небесные, которые берегут этот дом! Сочинение «Главный человек в моей жизни». И знаете, кто в этом сочинении главный человек? Вы, Маркус… Это просто скандал. Все в классе посвятят итоговую годовую работу родителям. Однозначно! Это даже не обсуждается. И только мой сын… Что скажут люди? В какое положение вы меня ставите? Я публичный человек! Вы понимаете? Домыслы в моем положении невозможны! Я вам доверял, Маркус, а вы нанесли мне удар в спину!
Но Маркус только растягивает губы в приветливой улыбке. Лицо его остается совершенно спокойным, но между этим выражением и безмятежным спокойствием Гэвин видит целое море тоски и непреклонности.
— Я приношу свои извинения, мистер Рид. Тут явно возникло какое-то недоразумение. Я как раз пришел просить у вас разрешения прервать свой контракт. Я думал застать вас одного… чтобы объясниться, но возможно так лучше… Мне предлагают очень хороший пост. Отказываться было бы глупо. Все равно, что упустить свой шанс. Я не смогу доработать этот год. Я понимаю, что ставлю вас в очень неудобное положение. Но иногда обстоятельства сильнее нас, сэр.
Старший Рид на секунду задумывается. Его глаза вспыхивают хищным светом:
— Когда вы нас покинете?
— Незамедлительно, сэр. Формальности мы можем урегулировать по интернету. За вещами я заеду позже.
— Я не возражаю. Но мне надо еще полчаса, чтобы поговорить с мальчиками.
Внутри Рид чувствует такое опустошение, что все свои силы теперь тратит на то, чтобы достойно закончить разговор. Опустошение и непонятная тяжесть под сердцем, словно он потерял нечаянно что-то важное. Потерял безвозвратно. Он гонит от себя это чувство. Хочет вернуть эйфорию утра и радость победы. Но у него не получается. Он смотрит на еще стоящего в кабинете Маркуса пустыми, холодными глазами.
— Прошу прощения, сэр. Не буду мешать, — Маркус выходит быстро и решительно.
«Почти по-военному», — мелькает в голове у Гэвина. Что-то холодное сжимает ему сердце в эту минуту, что-то толкает его вперед. Но он только плотнее прижимается к черной замше кресла и упрямо сжимает губы. В голове вертится рефреном, как слова рабби в синагоге, — надо бы снова начать ходить туда по субботам: «Нужен тот, кто нужен. Нужен, когда нужен… Нужен, пока нужен!»