Гермиона непонимающе огляделась, почувствовав себя очень уязвимой в этом тёмном узеньком коридорчике, и спросила почти с вызовом:
— О чём?
Видимо, Снейп испытывал схожие чувства — на его скуластом лице отразилось почти что замешательство, но он быстро совладал с собой. И непривычно мягко, будто разговаривая с неразумным ребёнком, а не с почти двадцатипятилетней женщиной, сказал:
— Вы несчастливы.
Гермиона подавилась вздохом. Снейп запахнулся в мантию.
— Вы несчастливы, — повторил он, словно первые эти слова, оглушительные и резкие, не возымели на неё эффекта. — Вы живёте с нелюбимым, неверным мужем, работаете на надоевшей работе, а ваши единственные друзья — отвергнутый обществом национальный Герой и желчный старый сухарь.
Гермиона возмущённо открыла рот, чтобы сказать ему, чтобы сказать ему хоть что-то, кем он был таким, этот Снейп, чтобы рассказывать ей, счастлива она или нет, но тот жестом заставил её замолчать. Зачем-то сжал пальцами её подбородок. И процедил:
— Не делай глупостей, девочка. Ты и без того занималась этим последние десять лет.
А потом — выпустил.
Вот и весь разговор.
Только уже через минуту, готовый вернуться в гостиную, он сказал вдруг, не поворачиваясь к ней лицом:
— Насколько мне известно, матч состоится через неделю.
И она осталась в коридоре совсем одна, растерянная, ровным счётом ни-че-го не понимающая. Почти испуганная — оттого, как легко оказалось её прочесть. Взволнованная — оттого, как боролись в ней теперь желания и долг.
На подгибающихся ногах она вернулась в гостиную, но уже не могла участвовать в разговоре — молчала, отвечала невпопад, забывала, о чём её спрашивали… в голове набатом билась одна мысль: а если, если, если?
Когда она уже уходила, отчего-то хмурый Крам сказал вдруг:
— Я провожу.
И, хотя провожать нужно было два шага от крыльца, Гермиона почему-то не нашла слов, чтобы возразить ему. Или, может, дело было во взгляде Снейпа, от которого у неё язык узлом завязался? Этот взгляд будто говорил ей: не будьте идиоткой, мисс Грейнджер.
Мисс Грейнджер она не была, а вот идиоткой…
— Х-хорошо, — запнувшись, ответила Гермиона, и лицо Крама будто осветилось изнутри, словно это коротенькое слово могло его обрадовать.
Как-то само получилось, что они спустились по ступенькам, что захрустел под ногами весёлый снег, что она едва не поскользнулась на льду, а Крам придержал её за талию… и там, где его большая тёплая ладонь коснулась её тела, кожа запылала даже через слои одежды.
— Спасибо, — смущённо выдохнула она. Виктор криво усмехнулся, коснулся вдруг её пальцев. И спросил, так явно робея, что у него даже проявился вновь давно сглаженный многолетней практикой акцент:
— Мы… ещё увидимся? Я хотел бы… пригласить тебя на ужин.
Гермиона застыла. Что ей было ответить ему, этому мужчине, которому она столько могла бы сказать и которому не решалась сказать ничего? Мужчине, которого, как ей казалось, она давным-давно уже не любила — ведь не бывает так, чтобы чувства жили столько лет без встреч и общения, подогреваемые только редкими письмами…
Виктор истолковал её молчание по-своему.
— Извини, — сказал он как-то горько — и хотел уже уйти, но она, опьянённая собственной дерзостью, схватила его за запястье, выдохнула вдруг:
— Подожди… подожди. Я не знаю адреса.
И, Мерлин всеблагой, он шепнул ей адрес на ушко. Будто на заснеженной улочке был кто-то ещё, кроме них, и этот кто-то мог подслушать.
Когда Гермиона аппарировала домой, ухо — там, где его почти коснулись губы Виктора — ещё горело.
Рон ночевать не пришёл, но она была даже рада этому — не надо было оправдываться, что-то мямлить, прикидываться спящей, дожидаясь, когда мужу надоест выпрашивать супружеский долг, и он уйдёт… иногда она благодарила богов за то, что Рон изменял ей. То ли оттого, что так она знала точно: он не любил её, не любил, она не должна была любить его в ответ; то ли оттого, что его измены обесценивали её верность.
— Дура, дура, дура! — прошептала она на этой мысли, вжимаясь лицом в подушку, и зажмурилась.
Ей снилось, что Виктор держит её за запястья и шепчет ей что-то на ушко — и всё её тело горело от его слов и от его сильных обветренных рук.
На работе она была рассеяна, едва не напортачила в важных документах, и её заместительница, симпатичная женщина средних лет, в сердцах воскликнула:
— Что же это вы, миссис Уизли! Неужто второй медовый месяц?
Гермиона не помнила, что солгала ей.
Она бы сейчас и имени её не вспомнила — не в этот момент, не в очередном коротком платье (глупые женские штучки!), не за столом напротив Крама.
Она ела, не чувствуя вкуса. Что-то спрашивала, что-то отвечала. Бешеный шум крови в висках мешал думать и слышать, она вся была этим шумом, этой бесконечной пульсацией — и, Мерлин, какой она была неуклюжей. Споткнулась на ровном месте — что за смех! Виктор поймал, придержал, а она невольно ткнулась щекой в его твёрдую грудь — и застыла так, растерянная и ошарашенная. Каким новым и сладким оказалось это чувство! Будто никто и никогда прежде не прижимал её к себе вот так, бережно и вместе с тем крепко, будто ничья кожа до этого не обжигала её даже через одежду.
— Гермиона? — встревоженно спросил Крам, и она отшатнулась, разом поняв, как всё это выглядело со стороны, и залилась краской стыда, и забормотала что-то в своё оправдание…
А потом Виктор снова пригласил её на ужин.
И приглашал — каждый последующий вечер всей этой сумасшедшей недели. Она сходила с ума, изводила себя бесконечными домыслами и подозрениями, но он вёл себя безупречно — ни одного лишнего прикосновения или лишнего слова. Только взгляды, взгляды, горячие, жадные…
Взгляды, которые потом, ночами, заставляли её гореть и плавиться в холодной супружеской постели.
В день накануне матча, накануне Рождества, она пришла к нему в последний раз. Точно зная, что — в последний, что так больше нельзя, что эта почти-измена, почти-близость извела её, измучила, что она не может больше смотреть Рону в глаза, что с неё хватит…
Встречая её, Виктор галантно протянул руку, помогая опереться.
И только.
В тот вечер он больше к ней не прикасался, но она по-прежнему краснела и ляпала несусветные глупости; ей казалось, что теперь запах его тела, его туалетной воды, свежести и ещё чего-то, чего-то неясного, дразнящего, будет преследовать её постоянно, и…
И она поняла вдруг со всей отчётливостью, что так — не выдержит. Что ещё одно прикосновение этого мужчины лишит её всех тех добродетелей, которыми она так гордилась: терпения, выдержки, способности жертвовать своими желаниями в угоду долга… что вот она — её бессмысленная, беспощадная любовь, — пульсирует и колотится в груди, и если она не уйдёт, не уйдёт прямо сейчас…
— Виктор, я… — выдох дался с трудом, она обняла себя за плечи, вздрогнула, спрятала взгляд. И прошептала, боясь посмотреть на него:
— Я не могу… так.
Крам молчал. Гермиона ждала чего угодно, попытки превратить всё в шутку или упрёков, того, чего всегда подсознательно ждала от Рона — но Виктор не сделал ни первого, ни второго.
Он накинул Гермионе на плечи свою мантию и мягко произнёс:
— Ты дрожишь.
И она расплакалась. Разрыдалась, как двенадцатилетняя девочка, громко, со всхлипами и покрасневшими щеками, а он прижал её зачем-то к себе и принялся баюкать, как несмышлёныша, и шептал ей в макушку, что всё понимает, что она не должна, что он не станет принуждать, будто бы, право слово, в этом был виноват он, будто бы не сама Гермиона…
Она и сама не знала, как это произошло. Просто в какой-то момент слёзы сдавили горло, но вместо просьбы отпустить её, дать ей уйти она подняла голову и выдохнула:
— Поцелуй меня.
И целую секунду ждала отказа. Но Виктор смотрел на неё молча — Виктор, её Виктор, с чёрными глазами и коротким ёжиком волос. А потом его твёрдые горячие губы накрыли её собственные.
Её ещё никогда так не целовали. И никогда ещё она не плакала во время поцелуя; было мокро и солёно, губы пекло и жгло, но откуда-то взялись силы притянуть Виктора ближе к себе за шею, чтобы не отстранялся, и целоваться, целоваться, целоваться, пока не закончился в лёгких кислород.
А потом…
Потом она сбежала из его квартиры. Промямлила что-то невразумительное и — сбежала. Рухнула на полу их с Роном спальни такой, какой была: заплаканной, с потёкшей косметикой — маггловской, — в идиотском коктейльном платье.
Такой её и нашёл Рон.
Долго спрашивал, что случилось, и, не получая ответа, хватал её за запястья, но ей было тошно и жарко, она вырывалась — чувствовать руки Рона там, где раньше были его, было невыносимо, она просила, захлёбываясь своей истерикой:
— Отпусти, отпусти, не трогай…
А когда Рон, опустошённый и обессиленный этой короткой схваткой, опустился на пол рядом, закрыла лицо руками и прошептала:
— Я не люблю тебя. Я… — всхлипнула, закусила дрожащую губу, — я не люблю тебя…
Рон сжал зубы так, что на скулах заплясали желваки. Хотел что-то сказать, но она не дала — заговорила, впервые давая себе волю:
— Я знаю, знаю, что ты мне изменяешь. Я только не знаю… не знаю, кто она, но это неважно, неважно, правда? Важно, что мы оба совершили ошибку. И оба о ней жалеем. Рон, господи, как мне быть, мне страшно, я…
— Тише, тише, — неожиданно спокойно сказал он, обнимая её за плечи. — Мы что-нибудь придумаем.
Гермиона посмотрела на него красными от слёз глазами. И вдруг криво улыбнулась.
— А хорошо, что у нас нет детей, правда? — сказала она жалко, ломающимся голосом, и снова всхлипнула. Рон не ответил, только хватка его на её плечах стала почти стальной. И Гермиона продолжила:
— Да, наверное, да, хорошо, они… им же было бы плохо, так? Было бы… Рон, мне так жаль, так жаль…
Что он отвечал ей, она не слышала.
— Я думала, я счастливая… — прошептала она уже позже, ночью, когда оба лежали в постели, не касаясь друг друга. Слёз не было, но где-то в груди всё ныло и болело. — Что я сделала правильный выбор. А выходит, Гарри был прав…
— Замолчи! — резко крикнул Рон, и она вздрогнула. Муж повернулся к ней лицом, сердитый, покрасневший. — Не говори об этом… этом…
Гермионе стало вдруг неожиданно легко. Будто дошло наконец, сколько всего надуманного, лишнего, тяжеловесного теснилось в её голове.
Она встала с кровати, вытащила из-под подушки волшебную палочку, повернулась к мужу и чётко, внятно проговорила:
— Мне жаль, что ты так и не понял, Рон, как он счастлив. Как они с Северусом счастливы. Так, как никогда не будем мы с тобой.
И, как была, в одной ночной сорочке, аппарировала.
Это потом, уже на кухне у Гарри и Северуса, её прорвало — она снова плакала, рассказывала, давясь слезами и эмоциями, кусала губы. Гарри, разбуженный посреди ночи, прижимал её к себе, гладил по волосам, а она утыкалась в его плечо и ревела, как девчонка. И под наблюдением Снейпа глотала горькое успокоительное, на скорую руку сваренное им же. И долго, долго извинялась — за всё, за что только могла…
— Ну, хватит, — не выдержал наконец Снейп. Встал на ноги. Он набросил мантию прямо поверх ночной рубашки, и теперь из-под коротковатого чёрного среза торчали тощие голые ноги. — Мисс Грейнджер, вы, при всём вашем уме, поразительно глупы. Из-за чего вы рыдаете, что вы оплакиваете? Бездетный несчастливый брак, который тяготил вас шесть лет? Или, быть может, свою репутацию любящей заботливой жены?
Гермиона икнула и затрясла головой. Слабо пожала плечами.
— Просто… я…
— Просто что? — на Снейпа было страшно смотреть — так он был зол. — Вы наконец-то начали осознавать, что ваша жизнь — не игрушка родных и близких, что никто не имеет права говорить вам, как вы должны жить. Вы наконец-то нашли в себе смелость — и тут же вновь отвергли любящего вас мужчину! И теперь, вместо того, чтобы помчаться к нему, сидите здесь и льёте слёзы!
— Я… — забормотала она между всхлипами. — Я…
— Северус, ну, хватит… — с укором протянул Гарри, пытаясь обнять подругу, но она вдруг замотала головой.
— Нет, нет… — успокоиться удалось не сразу, и несколько рыдающих вздохов ещё прорвались. — Он прав, он прав, я…
Что ей было делать — такой взрослой и такой растерянной, стоящей на перепутье между жизнями?
— Дайте сюда руку, — вдруг сказал Снейп. И, ухватив её вялое запястье, стащил с безымянного пальца кольцо, а потом — швырнул его в камин. Взметнулось весёлое рыжее пламя, Гермиона едва не вскочила на ноги, едва не закричала — не позволили, Снейп с силой надавил ей на плечи, вынуждая сесть обратно, и выплюнул:
— А теперь немедленно утрите слёзы и отправляйтесь спать. Завтра у вас сложный день.
Эффектно запахнувшись в мантию, он отчалил в спальню первым. Гарри виновато взглянул на дрожащую Гермиону.
— Ты извини его, не знаю, что это была за вспышка, и…
— Не надо, — покачала головой она, разом вдруг успокоившись. Почти улыбнулась. — Хорошо, что это сделал Северус. Сама я ни за что бы…
— Не переживай, — понимающе сказал Гарри и погладил её по волосам. Улыбнулся. — Мы тебе поможем. С… ну, знаешь…
— С разводом, — неожиданно твёрдо закончила Гермиона. Вытерла щёки. — Спасибо. Я… я не знаю, что теперь будет и как мне теперь, но… спасибо. Вам обоим.
— Вы закончили разводить сырость? — донёсся откуда-то из недр спальни голос Снейпа. — Я не желаю видеть на своём любимом диване плесень.
Гарри с Гермионой переглянулись и неожиданно рассмеялись.
— Спокойной ночи, Миона, — мягко сказал Гарри чуть позже, оставляя её в гостевой спальне одну.
— Спокойной ночи, Гарри, — прошептала она, уверенная, что ни за что не уснёт после такого потрясения — и забылась сном через несколько минут.
А утром, когда Гермиона, встрёпанная, уставшая, с по-прежнему красными глазами, пила чай, Снейп вдруг скомандовал:
— Заканчивайте и собирайтесь.
— Что? — переспросила она непонимающе и взглянула на Гарри, но тот смотрел так же растерянно. Снейп раздражённо закатил глаза.
— У вас обоих есть полчаса, — резко сказал он, не глядя ни на кого из них. — Иначе мы опоздаем на матч.
Изумлённые возражения Гермионы потонули в восторженных воплях Гарри.
Вот как вышло, что спустя сорок минут (на матч они всё-таки опоздали) она сидела рядом с Гарри в вип-зоне стадиона, всё ещё не веря в то, что Северус это провернул.
— Нет, ну ты представляешь! — проорал Гарри прямо ей в лицо, восторженно улыбаясь. — Это он такой подарок на Рождество мне сделал — билеты на квиддичный матч! Сумасшедший!
На них оглядывались, на них косились. Хотя ажиотаж вокруг истории Гарри и Снейпа давно поутих, они редко куда-то выбирались — и теперь вот, сидели здесь, в окружении сливок британского общества. И Гермиона, сжимавшая руку Гарри так очевидно, что ни у кого не оставалось сомнений в том, что она здесь с этими двоими, вдруг подумала: а, пошло всё к дракклам. Она обожала Гарри, глубоко уважала Снейпа, так что стоило мнение общества в сравнении с этими чувствами?
— Никто, кроме вас, не имеет права распоряжаться вашей жизнью, — тихонько сказал Снейп, будто прочитав её мысли. Он почти улыбался чему-то своему — наверное, тому, что Гарри в порыве восторга прижался щекой к его плечу. — Так что хоть раз в жизни поступите так, как хотите вы, миссис Крам.
Гермиона прищурилась, уверенная, что ей послышалось, но Снейп только загадочно усмехнулся и обратил всё своё внимание на поле. Гермиона посмотрела туда же — и прикипела взглядом ко крошечной с такого расстояния фигурке, носящейся по полю. Она не могла разобрать ни черт лица, ни номера на форме — но откуда-то знала, что это Виктор.
Её Виктор.
Гарри рядом орал прямо в ухо на каждом голе, но всё вокруг сливалось для неё в одну какофонию звуков, и не существовало ничего, кроме этой маленькой фигурки. Ничего, кроме неожиданного рывка вперёд и — она не видела, не могла видеть, но откуда-то знала — сверкнувшего в ладони золотого шарика.