– У него совершенно очаровательная дочка, даром что ещё грудная, а уже такая умная! Она даже…
Моя тётя рассказывает о крохотной девчушке – моей племяннице, которую я никогда не видел, – достаёт с полки тяжёлый фотоальбом, восторженно и радостно показывает мне многочисленные фотографии розовощёкой недовольной малышки, говорит, говорит, говорит – о том, что молодая жена Дадли хорошо готовит, хотя, разумеется, до самой тёти Петунии ей далеко, о том, что она так рада, что Дадлик в надёжных руках, он ведь совсем мальчишка ещё, ну, двадцать один год, несерьёзно, и что с ним было бы, не отыщись Оливия…
Я послушно рассматриваю фотографии, киваю, улыбаюсь.
И отчётливо понимаю: я здесь лишний. Моих фотографий не было и не будет в этом альбоме – не потому, что тётя Петуния предпочла бы обо мне забыть, но потому, что в их спокойной размеренной жизни, полной бытовых мелочей и переживаний, мне нет места. Я даже не знаю, как зовут дочь Дадли. И не решаюсь спросить – что я буду делать с этим знанием? Тётя Петуния, видимо, думает о том же, о чём и я: она осторожно убирает альбом на место, гладит меня по волосам – робко и непривычно для нас обоих – и вздыхает:
– Я рада, что ты приехал.
Для неё такие слова – редкость. Ищу ложь в её взгляде, но тётя смотрит уверенно и искренне, а её сухая узкая ладонь, чуть шершавая от муки, касается моей шеи.
Я опять думаю о Снейпе. О том, как он умеет дотрагиваться: ненавязчиво и легко, дёрнешься – прохладные пальцы исчезнут, как будто их и не было. Едва ли в моей жизни было что-то реальней и отчётливей этого.
– Скоро приедет дядя Вернон, – я кидаю взгляд в окно и морщусь: ночь. Сейчас никак не меньше двенадцати, соседские дома в чернилах не разглядеть – свет погашен, занавески на окнах задёрнуты. Тисовая улица спит. – И мне, наверное, стоит уйти до его…
– Ну уж нет, – тётя Петуния недовольно поджимает губы. – Уже слишком поздно, электрички не ходят, да и по новостям передавали, что в окрестностях появился новый…
Я едва удерживаюсь от смешка – это так в её духе, бояться выйти за молоком после наступления сумерек из-за какого-нибудь маньяка, о которых так любят рассказывать по местным новостям и которых почему-то никто не встречает. Вслух я, конечно, своих мыслей не озвучиваю – только пожимаю плечами:
– Кажется, неподалёку есть круглосуточное кафе, и я…
– Исключено, – знакомый резкий тон. – Я постелю тебе в старой спальне Дадли. А с Верноном разберусь сама, не переживай. Пойдём.
Я открываю рот, чтобы запротестовать, чтобы возразить, чтобы сказать, что уж кто-кто, а мой дядя, этот краснолицый увалень с моржовыми усами, точно не потерпит моего присутствия здесь, но тётя Петуния властно берёт меня за руку, и я задумываюсь: а кто из них в действительности устанавливает правила в этом доме?
Прав ли я был, считая, что всё здесь – ради и во имя дяди Вернона?
Я, как Скарлетт, подумаю об этом завтра. Стоит мне переодеться в растянутую, но чистую футболку, очутиться в тёмной спальне и сесть на застеленную тётей кровать, усталость наваливается на меня неподъёмным грузом. Сил едва хватает на то, чтобы стянуть носки и джинсы, и я приникаю щекой к прохладной мягкой подушке. Под дверью змеится полоска света – тётя Петуния ещё не легла, Должно быть, ждёт дядю. Но я сам его появления уже не дожидаюсь: забываюсь тяжёлым сном раньше.
Просыпаюсь как по щелчку – с глухо колотящимся сердцем и болящей шеей. Мокрая от пота футболка липнет к телу, во рту – гадкий привкус. Я не могу вспомнить, что мне снилось, но прижимаю ладонь к ключице – и отдёргиваю.
Паук продвинулся дальше. На самую малость, не больше четверти дюйма, но когда это происходит с тобой, ты способен заметить самые незначительные изменения. Моё настроение портится. Я пытаюсь уснуть, потому что дом молчит, а значит, сейчас ещё рано; но сон больше не приходит ко мне, и, промаявшись в постели с полчаса, я решительно встаю. Мне повезло, что можно принять душ, не сталкиваясь с дядей Верноном; их с тётей комната расположена на другой половине этажа.
Сегодня даже холодная вода не помогает мне прийти в себя. Первый порыв – написать Снейпу – я давлю в зародыше: ни к чему волновать его такими пустяками, к тому же, он и сам знает, что осталось совсем чуть-чуть. А кроме того…
Я так некрасиво ушёл вчера – он, наверное, сердится. Я бы сердился. Я бы не стал слушать объяснения о волнении, переживании, необходимости нравственного выбора… Почему должен он?
На кухню я спускаюсь осторожно, стараясь не шуметь. Тётя Петуния всё же уже не спит – суетится у плиты, кажется, готовит яичницу. Я тихо спрашиваю, замирая у неё за спиной:
– Помочь?
– О, Гарри, – она не оборачивается, только коротким жестом подзывает меня к себе. – Я уже всё приготовила. Расставь тарелки.
Я накрываю на стол, и тётя выкладывает в тарелки пышную бело-жёлтую массу яичницы. Потом вытирает руки, машет мне, замершему у стола:
– Сядь уже! И ешь. Вернон подвезёт тебя до станции.
Я успеваю наколоть желток на вилку и одним чудом не роняю его на пол от этих слов. На всякий случай отставляю тарелку подальше от себя. Осторожно уточняю:
– Дядя Вернон? Тут идти-то полчаса, я могу и…
– Там ливень, – отрезает тётя, – а кроме того, мне нужно в магазин. Скажи «спасибо» и прекрати спорить, неблагодарный мальчишка!
Я невольно улыбаюсь неподдельному возмущению в её голосе. И ем.
В доме так тихо, мне кажется, вот-вот грянет буря. Но дядя Вернон, спустившийся к завтраку, ничего мне не говорит: он вообще меня игнорирует, даже не смотрит. Ест быстро, глотает бекон не жуя и между делом роняет:
– Туни, Мардж собирается приехать.
Тётя Петуния всплескивает руками:
– Её только не хватало! Учти, если очередной её четырёхногий любимец напугает Габби, я выдвину ультиматум! Пусть приезжает без своры собак, рычащих по поводу и без, а иначе…
Так я узнаю, как зовут мою племянницу. А кроме того, обнаруживаю, что многое всё-таки изменилось. Тётя Петуния раньше никогда не высказывалась против тётушки Мардж – даже когда один из кровожадных бульдогов больно, до синяка, укусил меня за руку. Правда, после этого во все визиты тётушки Мардж меня отправляли к миссис Фигг, но я думал, что…
Значит, это была забота?
Странная мысль.
– Ты готов, мальчик? – хмуро обращается ко мне после завтрака дядя Вернон и, поглаживая тугой круглый живот, тяжело поднимается на ноги. – Давай быстрее, я не собираюсь ждать целое утро.
Я пожимаю плечами и выхожу на улицу первым.
Тисовая улица проснулась: повсюду унылые лица и чахлые цветы. Кто-то поливает клумбы, кто-то моет машину – вечная, повторяющаяся изо дня в день панорама, которую теперь я рассматриваю почти с восторгом. А вот и одна из кошек миссис Фигг – я ни за что не вспомню её клички, но вряд ли когда-нибудь забуду, как этот огромный пушистый комок мурлыкал у меня на коленях, изредка ласково прикусывая мои пальцы.
– Чего встал? – дядя Вернон сверлит меня взглядом глазок-бусинок. – Шевелись, у меня мало времени.
Он потрясающе любезен – оттого ли, что позади маячит надевающая тонкие перчатки тётя Петуния?
Всю дорогу дядя молчит и косится на меня в зеркало заднего вида, что-то мучительно обдумывая. Тётя Петуния, невозмутимая и спокойная, сидит рядом. Она на меня не смотрит и со мной не заговаривает, но я отчего-то знаю, что в случае необходимости она встанет на мою сторону. Странно – это так греет, что даже промозглым холодным утром я не замерзаю.
Дядя Вернон притормаживает у супермаркета, и тётя вылезает из машины, напоследок ободряюще мне улыбнувшись. Она не прикасается ко мне, но я почти чувствую, как её тонкие пальцы сжимают моё запястье. Секунду мы оба – я и дядя Вернон – смотрим на то, как исчезает в дверях магазина её худая фигура, а после дядя жмёт на газ. До станции остаётся всего ничего, и, к моему счастью, дядя продолжает молчать.
Но уже у вокзала, припарковавшись, он поворачивается и, глядя на меня в упор, произносит:
– Вот что, мальчик. Может быть, Петуния и скучает по тебе, но я, я – ни секунды. Мы растили тебя, как своего собственного ребёнка, мы делали для тебя всё, и, в конце концов, мы полностью выполнили свой долг перед твоими, – он презрительно кривится, – родителями, так что не вижу ни одной причины, по которой тебе стоит здесь появляться.
– Я приехал не к вам, – холодно напоминаю я. – Я приехал к тёте Петунии.
Его лицо багровеет. Я жду, что дядя взорвётся криком, но он внезапно успокаивается. Только нервно барабанит пальцами по рулю.
Я знаю, что он хочет сказать: в отличие от тёти, у него ко мне никаких родственных чувств нет. И это взаимно. И я понимаю. Мне нет нужды объяснять такие простые вещи; поэтому я только пожимаю плечами и говорю:
– Я не хотел вас тревожить. Планировал уехать ночью.
– Мы делали для тебя всё, – повторяет дядя Вернон. Видимо, для очистки совести. Я коротко киваю:
– Да, дядя.
Он, массивный, краснолицый, медлит пару секунд, видимо, ища слова, но не находит – грузно ворочается на сидении и выдыхает полуприказным-полупросящим тоном:
– Не приезжай больше.
Я молча вылезаю из машины, оставив его последнюю фразу без ответа. Странно, у меня даже не портится ощущение – неприязнь дяди на вкус горчит, но она, по крайней мере, искренна.
Дорогу до Лондона я не запоминаю – то ли задрёмываю, то ли просто ухожу в свои мысли. Мне слишком многое нужно обдумать, я действую на автомате, когда спускаюсь в метро… и только у двери дома Снейпа понимаю, что добрался до места назначения. На мой короткий стук – я не решаюсь отыскать припрятанные где-то здесь запасные ключи, мне слишком страшно, что я больше не желанный гость в этом доме – мне отвечают тишиной. Больше минуты, бесконечной, долгой минуты, я не дышу, ожидая, что вот-вот что-то произойдёт…
– Поттер, – стоящий на пороге Снейп скрещивает руки на груди. Его усталый тёмный взгляд наваливается на меня огромной тяжестью. Под его глазами синяки, а губы искусаны. Он… ждал меня?
О господи.
Я порывисто – раньше, чем он успеет закрыть дверь, если захочет – шагаю вперёд, переступая порог, и сжимаю его ледяные ладони. Снейп смотрит на меня с холодным непониманием, вскидывает бровь:
– Что-то случилось?
– Паук, – говорю я тихо и хрипло. – Паук двигается.
Выражение его лица меняется – цепкие пальцы ловят мой подбородок, пробираются ниже, под свитер, готовясь отогнуть ворот… Я мотаю головой, вырываюсь из хватки, выдавливаю:
– Нет, не надо.
– Поттер, что за неуместное смущение… – начинает Снейп. Я смотрю на острый скол его кадыка, на худые плечи, на то, как он, морщась, отбрасывает со лба лезущие в глаза волосы. И закрываю дверь, позволяя ей с тихим щелчком захлопнуться позади меня. А потом чуть улыбаюсь:
– Я могу попросить вас кое о чём? Напоследок.
«Напоследок» его ударяет: я вижу, как Снейп зло щурится, как открывает рот, готовый уязвить меня ядовитыми словами… Я не даю ему ни шанса ответить – подхожу ближе, опускаю ладонь на недовольно кривящиеся губы, лаская подушечками шероховатую искусанную кожу, и мягко произношу:
– Я не попрошу вас ни о чём больше. Только маленькая уступка. Пожалуйста.
– Чего ты хочешь? – глухо спрашивает Снейп, перехватывая моё запястье и убирая ладонь от губ. Я медлю. Смотрю на тяжёлую грязную прядь, заправленную за ухо, на синеватые островки щетины, на слишком глубокие для человека его возраста морщины… Желание – глухое, перманентное, отчаянное желание, с которым я ничего не могу поделать – никуда не девается. Я смотрю на «лучики» в уголках его глаз, на узкий длинный нос, должно быть, не раз сломанный в прошлом, и тихо, но твёрдо говорю, не позволяя ему отвести взгляд:
– Займитесь со мной сексом.
========== Desipere in loco ==========
Позади меня дверь, но отступать некуда: его ярость и недоумение – я ждал этих эмоций, я знал, что увижу именно их – не оставляют шанса сбежать. Снейп нависает надо мной рассерженным ястребом, хватает за плечи, шипит:
– Поттер, ты в своём уме?
Я отказываю себе в смущении и твёрдо отвечаю, дерзко вскидывая подбородок:
– Вы хотите меня.
Моим пальцам наконец-то хватает силы для того, чтобы скользнуть по его груди, благо он близко, так близко, что можно разделить с ним дыхание; я соскальзываю ладонью на низ его живота, ползу миллиметр за миллиметром, надавливаю на твёрдый член, спрятанный за слоями одежды. И повторяю почти торжествующе:
– Вы хотите меня.
Приятное открытие оставляет горькое послевкусие, словно я вытребовал у него пытками это желание.
И пусть.
Если есть нешуточная вероятность того, что жить мне осталось неделю, все средства хороши. И я приникаю порывисто губами к его зло искривлённым губам, целую жарко и настойчиво, даже зная, что сейчас он, подрагивающий от гнева, не ответит на поцелуй, скольжу языком по неприступному углу рта, жмусь… Он меня не отталкивает – отбрасывает почти, так, что я больно прикладываюсь спиной об стену, нависает сверху, рычит, глядя на меня расширенными чёрными глазами:
– Что тебе стоило это проигнорировать? Найти кого-то ещё? Чёрт бы тебя побрал, Поттер, чёрт бы тебя!..
Ответный поцелуй огнём опаляет мои губы, во рту становится солоно и кисло, но я не протестую, ни за что – я льну к нему, оплетаю его руками и ногами, не позволяя сдвинуться на миллиметр, я царапаю его голые плечи коротко обрезанными ногтями, и паук во мне восторженно копошится, будто говоря: давай, подпусти его ближе, отрави его!..
Я впервые солидарен с этой тварью.
У Снейпа нежная кожа – какое неожиданное открытие. А шея по-прежнему спрятана за плотной завесой шарфа. И, пока он, ещё не остывший, но уже возбуждённый достаточно, чтобы не заметить моего действия, прижимает меня к стене, я непослушными дрожащими пальцами развязываю причудливый тугой узел. Шарф – завеса – падает на пол, и я застываю.
Снейп отшатывается так резко, словно его ошпарили кипятком; прижимает ладонь к шее, но тщетно – узкой кисти не спрятать широких узоров шрамов. Его лицо почти болезненно морщится, губы искажает гримаса злой усмешки, и Снейп – словно бы и не тот человек, который секунду назад тяжело дышал мне в губы – ещё хрипло после поцелуя бросает:
– Нравится, Поттер? Нравится? Всё ещё хочешь? Так смотри, смотри! – ещё немного, и эта гримаса перерастёт в истеричный смешок.
Я и смотрю. Смотрю, как широкие прожилки шрамов убегают под подбородок и за ключицы, смотрю, как бугрится розовая, должно быть, очень чувствительная кожа, смотрю, как резко контрастирует с почти мраморной белизной его тела этот уродливый нарост…
Я перехватываю его запястья раньше, чем Снейп успевает уйти, тяну на себя, вжимаюсь пылающими губами в ребристую поверхность шрамов. Он вздрагивает в моих руках, бьёт наотмашь ледяным тоном:
– Немедленно отпусти меня!
Я глажу осторожными неловкими поцелуями каждый рельефный скол его шеи, и кислород, смешавшийся с хорошо замаскированным страданием на чужом лице, выжигает мои лёгкие. Снейп сильнее меня, но что-то – может быть, даже капризный бог – позволяет мне удерживать его на месте, хотя он выкручивает худые запястья, стараясь вырваться из хватки. Глаза у него закрыты, на шее пульсирует синяя венка. Я прикасаюсь к ней ртом нежно и мягко, как дети прикасаются к хрупким бабочкам, провожу пальцами по его напряжённой спине. И выдыхаю:
– Всё ещё хочу.
Он не расслабляется – его плечи каменеют ещё сильнее, но, когда я отпускаю его запястье, Снейп не делает попытки отстраниться. И не открывает глаз. Веки у него тонкие-тонкие, с тысячами синевато-фиолетовых прожилок, слишком заметных на такой бледной коже, и мне хочется поцеловать каждую, но я – глупый – не решаюсь. Снейп тяжело вздыхает. Я добиваю его контрольным:
– Или мне придётся предложить себя первому встречному.
– Поттер, – его брови насмешливо взлетают вверх, губы подрагивают, словно он прилагает усилия, чтобы не рассмеяться, и я украдкой перевожу дух: буря миновала. – Вы знаете, что это называется вымогательством?