— Когда ты начинаешь разговаривать со мной покровительственным тоном, у меня появляется желание взять и взъерошить тебе твои причесанные волосы, — проворчала Виолетта, стараясь не поддаться чарам своего разодетого супруга.
Сэмюель отпрянул, делая вид, что испугался за свою прическу. Он знал, как заставить супругу улыбнуться. Подобные споры всегда заканчивались ничем, однако Виолетте время от времени приходилось в них ввязываться. Сэмюель, продолжая улыбаться, стал надевать на Виолетту остальные украшения.
— Ты сегодня просто красавица, — вдруг серьезным тоном сказал он.
Это, в общем-то, было очевидно, но Сэмюель знал, что, услышав от него эти слова, Виолетта позабудет об их споре и вся сияющая — пойдет на вечеринку к Фостерам. Лестное высказывание по поводу красоты женщины — самый лучший способ заставить ее поверить в себя и пойти решительной походкой и с высоко поднятым подбородком в самый центр заполненной гостями просторной гостиной. Сэмюель поцеловал жену в лоб.
— Ни за что на свете не стал бы портить сейчас твой макияж. С этим можно подождать до того момента, когда мы вернемся с вечеринки, — сказал он, а затем обхватил супругу за талию и с заискивающим видом приблизил лицо к ее шее, чтобы вдохнуть запах ее духов. — Хотя, конечно, такого рода мероприятия всегда длятся слишком долго, — хриплым и чувственным голосом прошептал он на ухо Виолетте.
— Вот в этом я с тобой полностью согласна, — ответила она, расплываясь в лукавой улыбке и делая вид, что поправляет торчащий из нагрудного кармана пиджака ее мужа платок. — Просто удивительно…
Сэмюель вопросительно поднял брови.
— Просто удивительно, на что становится способен мужчина, если ему угрожают взъерошить его волосы.
Сэмюель резко повернул Виолетту за талию и, слегка шлепнув по ягодицам, сказал:
— Ты пойдешь впереди, а то от вас, женщин, можно ожидать чего угодно.
— Твой отец был обаятельным, но уж очень консервативным человеком.
Виолетта несколько секунд помолчала, а затем продолжила:
— Думаю, он позволил тебе поступить в университет только потому, что в то время почти все девушки твоего круга шли учиться, и потому, что надеялся: там ты быстрее найдешь подходящего парня и выйдешь замуж. Ему никогда даже в голову не приходило, что у тебя будет серьезная работа. Поэтому он очень тобой гордился, когда ты сумела устроиться в музей. Этим ты, можно сказать, сразила его наповал. Он от тебя такого никак не ожидал.
Одри с большим трудом верила тому, что слышала. Виолетта, заложив руки за спину, начала спускаться по лестнице.
— Папа полагал, что мне от университета не будет никакой пользы? — с удивлением спросила Одри.
— Он думал, что учеба в университете для тебя — просто способ самоутверждения, что ты хочешь почувствовать себя взрослой, что потом ты все равно выйдешь замуж и отдашь предпочтение традиционной роли, уготованной в нашем обществе женщинам. — Виолетта притворилась, что внимательно разглядывает лестницу, спроектированную, как принято считать, самим Леонардо да Винчи. — Он частенько говорил, что независимость предполагает ответственность, а ответственность обычно вызывает сильное утомление — или, по крайней мере, рано или поздно наступает момент, когда она начинает давить слишком сильно. Твой отец придерживался мнения, что мы, женщины, смолоду пытаемся демонстрировать независимость, однако вскоре начинаем понимать, чем это чревато: за все в жизни нужно платить, — и он был уверен, что рано или поздно мы выбираем традиционную роль, уготованную женщине.
Одри никак не могла подыскать подходящих слов, чтобы хоть что-то ответить матери, а потому просто молча шла с разъяренным видом вслед за ней по лестнице.
— Я не… — наконец заговорила Одри. — Не могу поверить… Папа… Мама, ты не можешь себе даже представить, как… В школе и в университете я… я считала себя одной из немногих, кто вырос в благополучной семье… Я полагала…
— Думаю, ты вряд ли сможешь дать мне более-менее четкое определение, что такое благополучная семья.
Виолетта, остановившись, оглянулась на дочь.
— Мама, я знаю, что ты сейчас собираешься мне сказать. — Одри стояла на одной ступеньке с матерью. — Что во всех семьях есть свои проблемы. Однако наша семья была особенной, не такой, как все, — последнюю фразу Одри произнесла почти шепотом.
— Да, именно такой наша семья и была. — Виолетта снова зашагала вниз по ступенькам. — И это не так уж и плохо. А что тебя, собственно говоря, не устраивает? То, что твой отец был…
— Мачистом![10] — взорвалась Одри.
— Опять ты начала наклеивать ярлыки. — Виолетта, остановившись и подождав, когда Одри окажется с ней на одной ступеньке, посмотрела в глаза дочери. — А скажи-ка мне, какая разница между мачистом и феминисткой? — Виолетта с трудом сдерживала гнев, который вызывал у нее весь этот разговор. — Ты говоришь так, как будто тебя чем-то очень сильно обидели или сделали по отношению к тебе какую-нибудь гадость. Сэмюель был твоим отцом со всеми присущими ему недостатками и достоинствами, и, поверь мне, у него имелось и то, и другое. Он был сыном твоего дедушки, и об этом тоже не следует забывать. Его представления о семье и семейных традициях оставались, можно сказать, незыблемыми. Вот и все. Ты до недавних пор вообще этого не замечала, а сейчас вдруг ведешь себя так, как будто для тебя стало новостью то, что Земля круглая…
— И приплюснутая с полюсов, — машинально выпалила Одри, не задумываясь о том, что ее мать может не на шутку рассердиться.
Виолетта продолжала говорить с таким видом, будто ее никто не перебивал:
— Ты окончила университет и устроилась на работу, и при этом менталитет отца и деда никак не отразился на твоей жизни. Я позаботилась о том, чтобы этого не произошло.
После всего сказанного она тяжело задышала.
Одри, со своей стороны, уже начала кое-что понимать. Ее мать сделала все, что от нее зависело, чтобы ей позволили воспитать по крайней мере одного ее ребенка так, как она сама считала правильным, и этим ребенком стала она, Одри. Мать выступила в роли ангела-хранителя, защищавшего ее от всяческих напастей — в том числе и от вмешательства в процесс воспитания консервативно настроенного дедушки. Сэмюель был слишком загружен работой, и, кроме того, воспитание ребенка являлось женским делом — по крайней мере, до тех пор, пока этот ребенок не достигнет определенного возраста. Однако когда Сэмюель решил, что пришло время ограничить кое в чем свободу дочери, было уже слишком поздно: она почти поступила в университет, и ей предстояло жить довольно далеко от «Виллоу-Хауса». Сэмюель понадеялся на то, что Виолетта будет воспитывать их дочь так, как полагается… Но не тут-то было!
— Когда я поступила в университет, отец, наверное, сердился из-за того, что мне придется жить в одном помещении с другими девушками, да? — спросила Одри, хотя ответ на этот вопрос был для нее очевиден.
— И из-за этого тоже.
Можно было даже не спрашивать, какие ожесточенные споры разгорелись между родителями, когда она решила покинуть помещение, в котором жила со своими сокурсницами, и поселиться с Джоном. Но Одри все же спросила:
— Когда я начала жить вместе с Джоном, это вызвало у вас раздоры?
— Да, но не очень серьезные. Твой отец знал, что я все равно настою на своем. Мне повезло, что ты была девушкой, а не юношей, иначе с моим мнением никто не стал бы считаться.
— Да уж, меня это тоже радует… — мрачно сказала Одри. — Где, ты говорила, находится замок — тот, рядом с которым есть сад с редкими душистыми растениями?
Виолетта на несколько секунд задумалась.
— Château[11] Шамроль… — наконец вспомнила она. Затем, достав путеводитель, стала читать вслух: — Э-э… Замечательные сады в стиле Ренессанс… крытая аллея со стенами и потолком из виноградной лозы… павильон с видом на замок… A-а, вот — участок земли с редкими ароматическими растениями, использовавшимися в шестнадцатом веке для приготовления лекарств и духов.
— Я уже представляю себе, как наши прапрабабушки-колдуньи впадали в страстную дрожь от одного лишь упоминания об этом саде.
Виолетта, не обратив внимания на слова дочери, продолжала читать:
— Кроме того, здесь есть музей, посвященный искусству изготовления духов и его развитию на протяжении нескольких столетий, а также имеются лаборатории парфюмеров и естествоиспытателей, коллекции флаконов и магазинчик сувениров.
Виолетта, оторвав взгляд от путеводителя, захлопнула его с таким видом, как будто уже прочла все, что хотела.
— Ну что ж, очень даже интересно. И в каком направлении нам нужно ехать?
Она снова открыла путеводитель.
— Э-э… Орлеан. Нам нужно ехать в направлении Орлеана. По-моему, по национальной автомагистрали номер сто пятьдесят два.
— Тогда поехали. Заодно там и поедим, да?
— Прекрасная мысль, но, если не возражаешь, давай поедим еще до того, как приедем в этот замок.
Одри — уже в который раз — удивилась жизненной силе матери и ее стремлению побывать в каких-то новых для нее местах, попробовать незнакомую еду и вообще, как говорится, жить на полную катушку. Разумеется, от пребывания в течение целого дня на открытом воздухе разыгрался аппетит не только у матери, но и у Одри, однако активность Виолетты во время этой поездки не переставала удивлять ее дочь. Если бы в этой поездке верховодила Одри, то они с матерью не посетили бы и половины тех мест, в которых побывали, и не отведали бы и половины тех блюд, которые они — благодаря неутомимому любопытству матери — попробовали. Одри приходилось признать, что благодаря Виолетте она открыла для себя этот уголок Франции, о котором раньше у нее имелось весьма ограниченное представление и в котором можно было обнаружить гораздо больше интересного, чем она могла себе представить. Одри мысленно упрекнула себя в том, что пыталась использовать долину реки Луары лишь как декорации для своих романтических грез — не более того. При таком подходе она не увидела бы и половины красот, открывающихся перед ее глазами, а вот благодаря проникновенным словам матери она начинала смотреть на все другими глазами. Каждый день ей предоставлялась возможность испытать блаженство — пусть даже всего лишь на миг, — и открыть восхитительные моменты. Она то слушала загадочный шелест листвы, то наслаждалась отдыхом на берегу бурной и весело журчащей речки, то любовалась долиной, простиравшейся перед ее взором и казавшейся под лучами солнца полной жизни и самых ярких красок. В любой из таких моментов Одри испытывала умиротворение, чувствовала радость, восторг и твердое намерение не упустить ни один из этих моментов из-за собственной невнимательности. У нее возникало ощущение, что раньше она, чтобы увидеть мир и восхититься им, использовала чужие глаза, вместо того, чтобы смотреть своими собственными. Здесь же она могла увидеть все вокруг именно своими глазами — нужно было только захотеть это сделать.
20
Сэм потягивал из большой кружки темное пиво, сидя у стойки бара в полутемном пабе — прямо под одной из тусклых лампочек, которые помогали создавать интимную обстановку. Откуда-то из глубины зала доносилась музыка — вперемешку с обрывками разговоров. В дни, подобные этому, Сэм нуждался в расслаблении, и расслабиться ему удавалось именно здесь. Он сделал большой глоток из кружки и затем слизал с губ пену. Сегодня был очень трудный день, а потому Сэму хотелось немного отдохнуть и побыть одному. С каждым днем на него все сильнее давили коллеги, которые не понимали, что, пока его мать не вернется из этой чертовой долины реки Луары, он ничего не сможет сделать. Сэм сгоряча даже совершил довольно глупый поступок — попытался договориться со своим дядей о том, чтобы пообедать или поужинать вместе и обсудить при этом кое-какие дела. Сэм знал, что ему не следовало этого делать, прекрасно знал, однако Грегори Салливан изо дня в день требовал от него решения — ну хоть какого-нибудь, — а хоть какое-нибудь решение никогда не бывает наилучшим. Черт побери! И чего это им всем вдруг стало невтерпеж?
Все шло хорошо до тех пор, пока Грегори, Мэтью и Питер не стали вдруг нервничать из-за того, что задерживается начало работ и уходят некоторые из инвесторов. Последний «наезд» со стороны этих троих на Сэма состоялся сегодня утром в их адвокатском бюро.
— Сэм, тебе прекрасно известно, что, пока земля не станет нашей, мы не сможем рассчитывать на деньги компании «Артур и Бенсон». Это — единственное условие, которое они нам поставили. Ты говорил, что решение вопроса о покупке земли не займет много времени, однако времени прошло уже очень много, а земля все еще нам не принадлежит.
Грегори смотрел на Сэма, опершись локтями в подлокотники, слегка почесывая пальцами подбородок и еле заметно покачиваясь на великолепном офисном стуле с обивкой из черной кожи. Он упорно настаивал на своем и, казалось, даже не хотел слушать того, что говорил ему Сэм.
— Я повторяю тебе уже в который раз, что, пока моя мать не вернется из своей поездки, я ничего не смогу сделать.
Сэм пытался скрыть охватившее его раздражение. Он сидел, скрестив ноги и положив ладони себе на колени. Он старался казаться гораздо более спокойным, чем был на самом деле.
— Ты должен что-нибудь предпринять. Обращайся к кому хочешь, но добейся, чтобы эта земля стала нашей. Я не могу дать тебе больше ни одного дня.
Сэм терпеть не мог, когда от него требовали невозможного. Было бессмысленно разговаривать с позиции силы о том, чего выполнить невозможно, и Грегори об этом прекрасно знал.
— Ты пропустил мимо ушей все то, что я тебе сказал. Моя мать уехала и вернется лишь к концу следующей недели. Я не смогу ничего сделать, пока не поговорю с ней.
Сэм с трудом удерживался от того, чтобы не ерзать на стуле.
Грегори решил сделать вид, что у него возникли какие-то подозрения, и — серьезным и заносчивым тоном, вынести который Сэму было очень трудно, — сказал:
— Сэм, я надеюсь, что ты определился, на чьей ты стороне. Мы все тебе доверяем и, между прочим, рискуем большими деньгами. Надеюсь, ты не передумал сейчас, в самый последний момент?
Прозвучавший вопрос повис в воздухе. Сэм не выносил театральности, но при необходимости вполне мог прекрасно сыграть выбранную им роль.
— Послушай, Грег, — сказал он, громко и с утомленным видом вздыхая, — ты, похоже, забываешь, что и я вложил в этот проект все, что у меня есть. — Сэм почувствовал, что в его напускном спокойствии появилась маленькая трещинка, грозящая перерасти в большущую брешь. — Ты забываешь, что именно я в свое время провернул дело о купле-продаже дома менее чем за десять дней. Ты забываешь, что я заинтересован в успехе затеянного нами предприятия не меньше всех остальных — а то и больше. Кроме того, речь ведь идет о моей матери.
— Вот это-то я и имею в виду. — Произнесенные Сэмом слова были как раз тем, что Грегори Салливан хотел от него услышать. — Надеюсь, тебя не начнут мучить угрызения совести.
Сэм, поняв, куда был направлен этот выпад Грегори, стал лихорадочно соображать, как бы его должным образом отразить. Ему все еще удавалось оставаться внешне спокойным, хотя оказываемое на него давление отнюдь не вызывало у него восторга.
— Когда речь идет о бизнесе, в который вложены немалые суммы, совесть уже не имеет значения, — сказал Сэм. — Данный проект был моей затеей. «Виллоу-Хаус» представляет собой идеальное место для этого проекта, а земля вокруг дает очень много возможностей. Я не виноват в том, что твои чертовы архитекторы только и делают, что вносят предложения, которые, как они сами прекрасно понимают, никогда не будут одобрены руководством фонда «Национальное наследие». — Сэм поднялся и направился к окну, пытаясь сдержать нарастающий гнев. Подойдя к окну, он повернулся лицом к Грегори и продолжил: — Скажи мне, где ты вообще их откопал? Они своими дурацкими предложениями лишь затягивают реализацию всего проекта. В таком старинном доме нельзя устанавливать окна ни из алюминия, ни из полихлорвинила, как бы хорошо они ни имитировали дерево. Разве они этого не знают? — Сэм постепенно повышал голос, но при этом все еще сохранял самообладание. Иногда ему начинало казаться, что единственным благоразумным и рассудительным человеком, который смог бы довести данный проект до успешного завершения, был он сам. — Я полагал, что все мы понимаем, с какими трудностями будут связаны наши попытки организовать переоборудование дома, построенного более пятисот лет назад, — продолжал он спокойно, но уже не скрывая раздражения, — что все мы осознаем, с какими ограничениями и запретами можем столкнуться при его перестройке, что все мы знаем, что придется немало повозиться. Так что же, черт возьми, сейчас происходит?