- Как глупо! - сказала вслух Анна, быстро открыв глаза. Если уж в чем она и похожа на Ифигению, так это в том, что она тоже дочь императора. Она - августа, верная помощница своего отца.
- Потому что… на кого же еще ему рассчитывать? - спросила она у бронзового мальчика, поддерживающего светильник. Но на ум ей вдруг, совершенно некстати, пришло совсем недавнее и вроде бы незначительное происшествие.
… Они прогуливались с Феодорой и отцом Никоном по городу, как всегда сопровождаемые телохранителями, а также безбородым слугой. Зашли в Царский портик, где обе девушки всегда подолгу рассматривали книги в лавках (благодаря этим лавкам портик часто звали Книжным). Бьерн в это время отвечал на расспросы Никона о некоторых обычаях диких северных племен, с которыми варангу привелось воевать. Мимо них прошли две женщины, судя по одежде и сопровождавшим их нарядным служанкам - патрикианки из знатных семей. Анна не обратила бы на них внимания, если бы не Феодора - подруга ощутимо вздрогнула и сразу же постаралась сделать вид, что ничего не происходит. Но Анна успела услышать про “ведьму, дочь армянки с волосатыми ногами”. Стефан опустил голову, стараясь не смотреть по сторонам, а Никон, собравшийся было что-то сказать, поглядел на Анну и замолчал. И только Бьерн, казалось, вовсе не расслышал сказанного.
Анна постаралась вновь углубиться в книжки, хотя боль оскорбления гулом отдавалась в ушах и мешала сосредоточиться. Краем глаза она заметила, как Бьерн что-то вполголоса приказал слуге-евнуху, как тот принял несколько монет и, просияв улыбкой, убежал в сторону площади, куда прежде направились патрикианки.
- Не стоит пропускать занятное зрелище, - вдруг заявил Бьерн, и на его лице вспыхнула несвойственная ему прежде хитроватая улыбка. - Идемте на площадь.
А на площади, где всегда толпилось множество нищих попрошаек, оборванцы и калеки обступили жмущихся друг к другу патрикианок - они громогласно благодарили щедрых благодетельниц и обещали непременно помолиться за прибытие мужской силы к их мужьям. Толпящиеся вокруг зеваки высказывали свои суждения о мужьях несчастных женщин и разбежались только по прибытии городской стражи. Анна заметила, как Бьерн поощрительно кивнул евнуху-слуге, и сразу поняла, что нищие, сделавшие знатных дам центром внимания - дело рук варанга и слуги. И сейчас, вспоминая об этом, она ощутила, как густая горячая краска заливает лицо и шею.
***
Бьерн уже засыпал, когда угол его кубикулы осветился зеленоватым, и из этого зеленоватого света возникла могучая фигура с огненно-рыжей бородой и полыхающими гневом синими глазами. Громоподобный голос эхом отдавался в сознании, хотя губы рыжего бородача не двигались. “Срам… эйнхерий, отсиживается в тепле… у бабьей юбки… забыл о воинской славе…”
Бьерн даже не успел решить, стоит ему бояться бородача или нет, как тот исчез.
Весь следующий день молодой северянин непрестанно думал о причудившемся ему видении. Более оно не повторилось. Локи тоже не появлялся - ни в своем настоящем виде, ни сокрывшись под личиной кубикуларии Ирины.
Слова бородача - Бьерн сразу решил, что это никто иной как Тор, его покровитель, - не давали ему покою. Он не мог уже спокойно наслаждаться службой и той скрытой, но возрастающей с каждым днем приязнью, которая росла между ним и принцессой Анной. Слова Тора словно отравили его.
Хотя Бьерн и считал могучего громовержца своим покровителем, но относился к нему без того трепета, с которым относились к своему богу христиане. Однако слова Тора ударили именно туда, где теплилось беспокойство, старое и непроходящее - то самое, которое заставляло его когда-то очертя голову бросаться на врага, вести драккары даже в грозу и бурю, снова и снова испытывать себя и свою удачу. И когда прошел слух, что войско идет под Германикию*** сражаться с арабами, а император решил вместе с основным войском отправить туда и большую часть отряда варангов, Бьерн не колебался ни мгновения.
Эмунд сперва и слышать не хотел о том, чтобы отослать Бьерна с отрядом. Но по дворцу поползли нехорошие слухи, которые могли навредить и принцессе, и императору, поэтому он не мог не признать, что сейчас временное отсутствие Бьерна было бы как нельзя более уместно.
- Тогда займись снаряжением, - коротко бросил Эмунд. - Пойдешь во главе отряда. Можешь не нести сейчас службу телохранителя.
В последний вечер перед отбытием Бьерна вызвал тот самый слуга-евнух, который часто сопровождал принцессу на прогулках в город.
- Велено передать тебе, господин Биорн, - сказал он коротко, коверкая, как многие ромеи, имя варанга. И протянул Бьерну золотой медальон на прочном витом шнуре. Стирбьерн узнал этот медальон сразу же - с ним не расставалась принцесса. Однажды зашел разговор об армянах и их обычаях, принцесса рассказывала многое из того, о чем знала от матери, армянки по крови. Говорила и об этом старинном медальоне, на котором стоит знак солнца с лучами в виде змей, а на обратной стороне его изображен крылатый ангел с копьем. И отец Никон попросил дозволения взглянуть на медальон. Тогда Бьерн успел хорошо рассмотреть его.
- Это медальон матушки, - сказала тогда Анна, принимая обратно дорогую ей вещь. - Она отдала его мне, когда мне было пять и я сильно заболела. Сказала, что вещие солнечные змеи меня вылечат.
И вот теперь этот медальон был в его ладони. Бьерн ощутил, что металл медальона тепел, словно его долго держала горячая рука.
- Отдай вот это взамен, - сказал он, снимая с себя амулет с молотом Тора.
Комментарий к 11. Два амулета
* - в Византии - корона императора и августы
** - одна из высших придворных должностей
*** - совр. город Кахраманмараш в Турции
========== 12. Войско возвращается ==========
К концу бежал душный и сухой август, когда по всем коридорам и переходам Священного дворца зашелестела весть о том, что государь просил патриарха повелеть открыть ковчег с одной из величайших святынь столицы - поясом Пресвятой Богородицы. Эта реликвия вот уже пять веков хранилась в часовне при Халкопратийском храме.
- Угольноокая, никак, жаждет стяжать славу Феофано, - шептались кубикуларии, намекая на первую супругу басилевса, которая была причислена к лику святых и теперь прославлялась как святая блаженная царица в храме, построенном императором в ее честь.
- Для этого ей надо бы прежде… умереть, - сказавшая это сразу опасливо заозиралась, а слушавшие зашикали на нее: у стен Священного дворца ушей было предостаточно.
- Зое было сонное видение, что она исцелится, когда возложен будет на нее пояс Приснодевы…
- Да разве Зоя хворает?
- Говорят, одержима нечистым, - едва слышно прошептала одна из кубикуларий и истово перекрестилась.
“От того нечистого, которым одержима Зоя, не поможет и пояс Богородицы”, - подумал кесарь Александр, которому в тот же день было рассказано о ходящих по дворцу слухах. Власть - вот имя нечистому. И с самим кесарем этот нечистый был неплохо знаком.
Но пока Зоя не родит императору наследника, ее можно в расчет не брать. Александра гораздо более тревожило то, как много участия в делах стала принимать юная августа. Дочь императора была коронована, как долго считал кесарь, лишь только для того, чтобы участвовать в тех церемониях, которые требовали присутствия государыни. И он привык считать ее всего лишь куклой в императорской стемме.
Однако теперь брат, очевидно, совершенно выжил из ума - он все более вводил Анну в управление огромным и сложным механизмом Империи. Кесарь забеспокоился, и даже привычное разгульное житье перестало приносить ему удовольствие.
***
В конце августа в часовне Агиа Сорос при Халкопратийском храме патриарх торжественно отверз закрытый более пяти веков ковчег. И пояс был возложен на смиренно преклонившую колена Зою. Лев, горячо молившийся об исцелении, все же не мог отделаться от мысли, что Зоя была чудно хороша несмотря на строгий трехдневный пост. Ее не портили даже побледневшее лицо и темные круги под глазами. Она шептала молитву, а потом сложила руки на груди и замерла. И Льва поразило это мягкое, новое движение - Зоя была сейчас теплой и бесконечно дорогой тайной.
Сама же Зоя ни о чем таком не думала. Она повторяла про себя имя древней темной богини, которой поклонялась, и думала о маленькой жизни, крепнувшей в ее чреве. Думала о том, что ее неодолимо тянет к мясу и хлебу, а мудрый Никита говорит, что это несомненный признак, что будущее дитя - мальчик. Мальчик, сын… император. Думала Зоя и о том, кто заронил в нее животворное семя, породившее сладостный всход - и представляла его в гуще жаркой битвы. И один раз даже обратилась к всесильной Рее-Кибеле с моленьем о том, чтобы настоящий отец ее ребенка вернулся живым из-под далекой Цезарии Германикеи.
Патриарх, закончив молиться, торжественным и неспешным движением снял пояс с женщины. Свечи в часовне затрещали и вспыхнули ярче, Зоя бессознательным жестом приложила ладони к животу и все присутствующие оживились. А на лице императора Льва засияла все более крепнувшая надежда.
***
В Цезарии Германикее войско стратига Андроника Дуки сошлось с арабским войском, осадившим крепость на высоком искусственном холме в самом сердце города, вокруг которого щерились отроги хребта Восточный Тавр.
Увидев войско ромеев, арабы отхлынули от города и стали лагерем у дороги, идущей на северо-восток. Догадавшись, что они ожидают подкрепления с той стороны, стратиг принял решение отправить большой отряд воинов с тем, что бы заманить это подкрепление в узкое ущелье Пасть, неподалеку от города. Варанги, которых отправили в засадный отряд, должны были ударить в спину арабам, когда все их войско окажется в ущелье.
“Однако Бьерн Эмундссон, поставленный во главе отряда, проявил своеволие и бросился в бой, не дожидаясь приказа…” - писал в донесении стратигу командир ромейского отряда, отправленного для перехвата подкрепления. Командир не написал, что Бьерн Эмундссон первым заметил - арабы оказались вовсе не глупцами. Они отправили часть воинов по козьим тропкам, проходящим над ущельем, с тем, чтобы те ударили на ромеев сверху. Кинувшись со страшными воплями на арабов, варанги вынудили их всей массой повернуть назад и оттянули на себя все войско. Отряд в четыреста человек сдержал натиск более чем трех тысяч арабов, пока остальные воины ромеев бросились в ущелье и, сами став теперь засадным отрядом, полностью уничтожили подкрепление.
“- Gloria victoribus”* - пробормотал стратиг Андроник Дука, получив это донесение. В славной битве под Германикеей погибло больше двух третей отряда варангов. И он, Андроник, будет лично просить государя, чтобы чудом уцелевший Бьерн Эмундссон был возведен в звание протоспафария.
***
- Сейчас, наверное, раку уже закрыли. И снова святыня уснула на сотни лет, - мечтательно произнесла Анна. Она села на широкий мраморный подоконник и облокотилась спиной об уходящую стрелой вверх арку оконного проема.
- Как твой отец мог допустить подобное кощунство? - Феодора встала с низкого кресла. - Все в Городе говорят, что Зоя язычница - и вдруг она требует возложить на нее…
- Но разве не могут язычники обратиться? - мягко, нисколько не сердясь, ответила Анна. Она гибко потянулась, заведя руки за голову. - Смотри - вон там Бычий рынок. А вон там, за морем, наши азиатские фемы.
Окно выходило в сад, и где-то за ним, за грядой доцветающих роз и померанцевых деревьев были беломраморная набережная и дальше плескались изумрудно-голубые воды Пропонтиды.
- Оптиматы, Букелария, Каппадокия… - пробормотала Анна.
- Как ты можешь сейчас повторять географию? - изумилась Феодора. Анна бросила на нее рассеянный взгляд и снова отвернулась к окну.
- Оптиматы, Букелария, Каппадокия… Горы Тавра… Вчера прибыли гонцы - Господь даровал Андронику Дуке победу в горах Тавра. Германикея наша, агаряне разбиты. Разбиты, Фео!
Анна соскочила с подоконника и, схватив подругу за руки, закружила по комнате. Не удержавшись на ногах, Феодора упала, сшибив табурет и больно ударившись. В дверь тотчас же заглянули встревоженные Стефан и Эвальд, которого поставили телохранителем августы на время отсутствия Бьерна.
- Фео, больно? - торопливо говорила Анна, ощупывая предплечье, за которое держалась подруга. - Да ничего не случилось, вон! - крикнула она телохранителям. - И дверь закройте!
- Да я не кувшин, даст Бог - не разобьюсь, - через силу улыбнулась Феодора, потирая плечо. - Что это у тебя?
В вырезе туники принцессы вместо круглого медальона виднелся странный амулет, похожий на перевернутую τ, подвешенную за ножку на прочном шнурке.
- Это… это так, пустяк. Это ничего, - сбивчиво забормотала Анна, поспешно отвернувшись и стягивая тунику у горла. - Это мне Эмунд дал.
- А где твой медальон? - продолжала допытываться Феодора.
- Да… - Анна покраснела, щеки ее вспыхнули цветом майской розы. Она встала. - Кто дал тебе право допрашивать августу Ромейской империи? Ты можешь спрашивать меня только тогда, когда я тебе дозволю.
Анна говорила сейчас так же, как говорила с послами - негромко, но каждое слово казалось пущенным твердой рукой смертоносным дротиком. И взгляд ее стал жестким и пронизывающим. Феодора опустила голову.
- Нижайше прошу простить меня, государыня, - пробормотала она едва слышно. - Осмелюсь просить позволения…
- Ступай, - дрогнувшим голосом, но все так же властно произнесла принцесса. Когда за Феодорой захлопнулась дверь, она упала лицом в подушку и разрыдалась.
***
Слухи во дворце разносятся быстро. И синклитик Феогност, был весьма раздосадован тем, что ему рассказали о племяннице и гневе на нее августы. Он возлагал большие надежды на близость Феодоры к августе Анне - и на тебе, девчонка так подводит его! Посоветовавшись с женой, синклитик решил отослать Феодору на несколько дней к Милите Гузуниат, давно овдовевшей одинокой старухе, которая когда-то была дружна с матерью Феодоры. Сам Феогност Милиту терпеть не мог, но его супруга, пронырливая остроносая Марфа, растолковала мужу, что девочка уже давно просилась пожить у старой приятельницы своей матери, да и старая Милита, с тех пор как Феодора поселилась в Священном дворце, несколько раз говорила, что девушку надо бы вывозить из этого “прибежища разврата и порока”. С последним определением Феогност был согласен, однако предпочел бы видеть племянницу в этом “прибежище” чуть более “порочной” - глядишь, и выгодный жених сыскался бы, или на худой конец знатный покровитель.
В понедельник Феогност сам отвез племянницу в небольшую скромную виллу часах в трех езды от Города, почти скрытую в густой листве олив.
Милита Гузуниат приняла девушку с суровой теплотой, которая строгой и сдержанной натуре Феодоры была много ближе, чем самое горячее и откровенное радушие. Все здесь отзывалось Феодоре, все было ей хорошо - и долгое вечернее правило, которое Милита вычитывала перед образами, и даже то, что самыми преданными слугами старухи были павликиане, которых она спасла в свое время от костра.
- Господь заповедал нам милость, - кратко сказала Милита на робкий вопрос девушки. - Они верят по-своему, и только Господь на небе скажет нам, чья вера истинна. С тех пор, как скончался Феодор, гордыни-то у меня поубавилось.
Она опустила голову, старческое сухое лицо стало совсем темным. Феодора подумала, что ее собственное горе - ничто в сравнении с горем этой старой, но такой сильной женщины. Утрата единственной близкой подруги - ничто в сравнении с горем матери, пережившей единственного сына.
То, что Анна августа, и польза от пребывания рядом с ней не имело для Феодоры никакого значения. Анна была для нее прежде всего подругой, с которой можно всегда быть вполне откровенной. Наверное, так Господь смиряет мою гордыню, подумала она. Наверное, она не должна была забывать, что между ней и порфиророжденной дочерью государя пролегает непреодолимая преграда, глупо и грешно было столько лет стараться эту преграду не замечать.
О единственном сыне Милиты Феодора слышала только вскользь - мать почти боготворила его и после скоропостижной смерти словно ушла от мира. Феодоре хотелось спросить, отчего Милита не удалилась в монастырь после смерти своего сына, но она так и не решилась.