С каждой волной их швыряло вперед будто щепки в быстром ручье, и в какой-то миг берег вырос прямо перед Бьерном. Анна окончательно обессилела, он с трудом поддерживал над водой ее голову, да и у самого варанга сил осталось совсем немного. Высокая волна подняла его, Бьерн постарался выпрямиться и выставил вперед свободную руку. Галька… только бы не слишком крупная… Ощутив под ногами дно, Бьерн оттолкнулся и, волоча за собой Анну, кинулся грести к берегу, стараясь наполовину плыть, наполовину брести.
Волна накрыла их, бросила на колени, но уже не могла уволочь в море.
- Держись… – только бы достало у нее силы держаться за него сзади, чтоб если уж падать вперед, на камни, то ему одному. Спотыкаясь на скользкой гальке, Бьерн брел по отмели к высящимся в разрывах молний скалам, сосредоточившись только на том, чтобы удержаться на ногах и удержать тонкие ручки, обхватившие его за плечи.
Последние несколько локтей он падал чуть ли не с каждым шагом, почти не чуя боли и уже почти не ощущая ног, поднимался и снова шел, пока едва не уперся в отвесный утес, уходящий ввысь, в темноту. Здесь волнам их не достать, здесь они переждут до утра.
Ветер дико стонал в скалах над их головами, а море билось совсем рядом, то ли распевая победную боевую песню, то ли воя в бессильной ярости оттого, что двое вырвались из его холодных объятий. Анна дрожала как измокший зверек, она прижалась к Бьерну, стараясь хоть немного согреться. Бьерн обнял ее из последних сил, ощутил прикосновение холодных губ где-то ниже правого уха и даже успел улыбнуться, прежде чем страшная усталость бросила его в черное небытие сна.
Комментарий к 15. Первая виса Бьерна
* - капитан, зачастую и лоцман
** - декоративная кормовая оконечность корабля. В античный период часто изготовлялась в виде скорпионьего, рыбьего или драконьего хвоста, либо птичьей головы или завитка раковины.
========== 16. Старое и новое ==========
- Государь… клянусь, я не виноват! Государь, клянусь спасением души, я не причастен!! – Алексий Дука, срывая голос в визг, пятился от приближающегося к нему палача с железным прутом, чей конец был накален почти добела.
Высокий вопль, шипение, треск и мерзкая вонь горелого мяса… Вопль заметался под низкими темными сводами; император Лев же продолжал смотреть словно сквозь бьющегося в руках палачей узника.
- Государь, кесарь Александр, твой брат, просить позволения видеть тебя, - шепотом проговорил, склонившись к уху Льва, один из кубикулариев.
Император все с тем же неподвижным, будто омертвевшим лицом вышел из пыточного каземата, оставив Алексия рыдать и извиваться от боли на каменном полу.
Спустя час Лев вышел из покоев брата, призвав к себе аколуфа. Получив отданное шепотом приказание императора, Аркадос, не разгибая спины и пятясь, выполз в низкую дверь. А император, удалив кубикулариев, остался в одиночестве.
В то, что Анна сбежала с этим ничтожеством Алексием, Лев не верил. Несмотря на все, что ему доносили. Он знал свою дочь, знал ее душу – слишком уж высокой мерой она меряла людей, чтобы вот так сбежать с никчемным племянником стратига Андроника. И он решил, что скорее сам Алексий – а может, и его дядя, или кто-то еще из могущественного рода Дуки, - приложил руку к исчезновению Анны.
Но рассказанное братом – он только-только пришел в себя, несколько дней находясь в горячке и беспамятстве после нападения разбойников, - меняло все в корне. Александр не сомневался, что напавшие на него были варангами, и что они были причастны к похищению юной августы, они пытали его, говорил Александр, дабы узнать, имеется ли у императора намерение лишить Анну титула августы и сделать императрицей Зою Угольноокую.
Но для чего это могло быть им нужно, недоумевал Лев. «Прости им, государь, и не преследуй. И дочь прости», - вспомнил он сказанное братом на прощание. Он ошибался в Александре – брат был добр и милосерден, что бы там про него не говорили и что бы он ни творил. И если Александр сейчас что-то скрыл… то лишь из христианской любви и милосердия. Стойте!.. А за что ему, императору, надо прощать дочь? Лев стиснул виски пальцами, стараясь удержать стон – голова готова была расколоться как яйцо от внезапно разраставшихся в его сознании подозрений.
… Кесарю Александру не составило труда разыграть слабость и болезнь. Порезы на спине заживали хорошо благодаря искусству его лекаря. И порфирородный брат кесаря не догадался о фальшивости болезни тоже благодаря лекарскому искусству – вода с соком красавки, впрыснутая в глаза, сделала их блестящими и расширившимися, будто в лихорадке. А изобразить прерывающееся дыхание и бессвязную речь… Александр втайне считал себя очень хорошим мимом.
Брат поверил в его страдания, брат поверил в причастность к нападению на кесаря варангов (это были только догадки Александра, но говор одного из нападавших, а в особенности то, что на его спине собирались вырезать орла, убеждали кесаря в правоте его догадок). И последние слова Александра должны были заронить в душу императора невнятные подозрения относительно его дочери – что, собственно, и было целью кесаря.
***
Судьба порой ведет человека прихотливыми тропами, извитыми и запутанными, как каракули ребенка. И даже не интриги Александра стали поворотною точкой – ею стал кубикуларий-евнух, верный слуга принцессы. Он более других горевал о пропаже своей госпожи, и именно он сообщил государю о том, что принцесса обменяла свой амулет, подаренный матерью, на языческий амулет варанга…
И словно спустили тетиву подозрений – Лев мгновенно вспомнил все, что шепталось в его уши после церемонии приема послов, на которой Анна была без него. Упавшая без чувств принцесса – и телохранитель, бесстыдно, на глазах синклитиков и слуг подхвативший ее на руки. Прежде Лев с уверенностью отметал все эти слухи. Однако Эмунда, стоявшего непоколебимо как стена на страже не только тела, но странным образом и духа императора, не было в живых. И природная недоверчивость и мнительность Льва взяла верх над благоразумием. Его дочь… порфиророжденная августа ромеев – и варанг, сын Эмунда… Амулет, дороже которого, ему казалось, у Анны ничего не было, его дочь без колебаний отдала чужеземцу.
…Занятый своими мыслями, Лев не заметил, как достиг покоев Буколеона, отведенных с недавних пор Угольноокой Зое. У двери его встретила темнолицая Ирина, доверенная кубикулария; с низкими поклонами она покорнейше попросила государя обождать – у ее госпожи сейчас лекарь.
Лев почувствовал, как его сердце неистово заколотилось, он горячо зашептал молитву, вытащил из-под туники золотой крест и приник к нему губами. Он не видел, как Ирина нырнула в низкую дверь, и очнулся лишь когда кубикулария снова предстала перед ним и склонившись, препроводила в покои своей госпожи.
- Радуйся, государь наш! – нараспев произнес чернобородый лекарь. Лев почти не слушал того, что говорил чернобородый далее – он читал в лице покойно лежащей на ложе Зои как в книге, и радость в ее черных очах сообщилась ему. Она в тягости! У него будет наследник! У него обязательно будет сын, воспреемник его дел и мечтаний, опора власти и трона!
То, что Анна оказывалась недостойной титула августы, было неожиданно удобным, разрешающим все внутренние терзания Льва - император тем охотнее верил в виновность принцессы, чем больше подспудно ощущал себя виноватым перед ней. За невнимание, за то, что более заботился о Зое, своем с ней потомстве, нежели о дочери. Но теперь с этим покончено! Более не надо виноватить себя за то, что снова одаривал подарками Зою, носящую теперь во чреве его плод – сына, как убеждали его лекарь и опытные повитухи, окружившие Угольноокую. Более на надо задумываться о том, как устроить судьбу дочери, как сделать ее счастливой – Лев не признавался себе в том, но такие мысли отнимали у него очень много душевных сил. Слишком много. И вот теперь все неожиданно стало легко – Анна преступила черту и тем поставила себя вне его забот и помышлений. Так поверх старой краски ложится новый слой; так старую любовь часто вытесняет любовь новая.
Разумеется, не следует выносить сор из избы – пусть все по-прежнему думают, что августу похитили, что к ее исчезновению приложили руки враждебные императору силы. Пусть глашатаи доведут до сведения народа указ о том, что причастные к похищению августы, буде таковые найдены, подлежат мучительной смерти. Пусть тайные сыскари рыщут по дорогам империи, снабженные описанием варанга Бьерна Эмундссона и пропавшего из города одновременно с ним комита схол Стефана Склира. Пусть… Сердце императора отныне было закрыто для дочери, и он даже не удивился тому, как легко и быстро это произошло. А может быть, сердце его закрылось уже давно?
***
Светало. Он ощутил сквозь сон этот свет и чужое присутствие; он проснулся ровно за миг до того, как на него навалилось огромное сильное тело. С силой столкнул с себя чужую тяжесть. Здоровяк, его противник, издал утробное рычание и снова бросился на Стирбьерна.
- Вяжи его, Варда! – послышался пронзительный визг. Краем глаза Бьерн заметил старикашку с длинным ножом в руке, но не успел ничего сделать – здоровяк насел, не замечая ударов, которыми Бьерн встретил его, словно вовсе не чувствовал боли. Он был одного роста со Стирбьерном, но много тяжелее и шире в плечах. Здоровяк ревел, обдавая Бьерна смрадным дыханием, а сзади старикашка уже хватал варанга за руки, стараясь связать.
Бьерн вывернулся из железных объятий здоровяка и увидел, что старик схватил закричавшую от ужаса Анну и свалил ее наземь, закручивая руки. Это было как удар молнии – он не был берсерком, но, наверное, именно так просыпается медвежий бешеный дух. Бьерн отшвырнул здоровяка на три шага – будто и не было усталости, борьбы с волнами, голода, - и, одним прыжком подскочив к старику, обрушил удар кулака на его голову. Старик упал, а Бьерн схватил первый попавшийся под руку камень-голыш - и молотил, молотил его, пока и голыш и руки не окрасились кровью, а старик не вытянулся с разбитым в куски черепом.
- Уыыыыыыы! – завыл, заскулил здоровяк, заметив кровь. Вся его ярость исчезла, он сжался как побитый пес, прикрыл голову руками. – Уыыыыыыйййй! Не бей Варду! Варда сети чинил… Варда лодку тащил…
- Он убогий… - вдруг тихо сказала Анна, кладя Бьерну руку на плечо. И варанг, готовый уже ударить здоровяка тем самым окровавленным камнем, удержал руку. Ярость ушла. А здоровяк, словно не замечая больше ни варанга, ни принцессы, бросился к старику и с утробным урчанием обнял его мертвую голову.
- Дедушка… поймали, тогда продать… красно красиво… - слышалось между урчанием. – Убежали… нельзя бежать… рабы у хозяина быть должны.
Бьерн подобрал нож старика - большой и широкий, напоминающий скорее короткий меч. Безопаснее было прикончить и этого недоумка, подумал он, но подумал как-то вяло, словно между делом. Недоумок не был угрозой; лишенный направляющей его злой воли, он сделался тих, как ягненок. Добиться от него толку насчет того, есть ли тут еще люди и как называется это место, Бьерну и Анне не удалось. Бьерн только отобрал у него такой же короткий нож, каким был вооружен старик.
Нужно было идти, нужно было найти пристанище и решить, что делать дальше. Анна, тоже понимавшая это, с трудом поднялась на ноги. Ее шатало. И Бьерн снова взял ее на руки - теперь это казалось самым обычным делом, словно так было между ними заведено уже давно.
- Они думали, верно, что мы беглые невольники, - говорил он в такт шагам, пробираясь между валунами. – Хотели отвезти на рынок и продать.
- Они правы, - тихо ответила Анна и уткнулась в его плечо. Бьерн не нашелся что ответить, он растерялся так, как не терялся еще никогда. Сперва найти что-то съестное, перекусить, решил он, а там уж думать, что делать дальше.
- Рыбаки, - заметив дальше по урезу моря вытащенную на берег лодку, сказал Бьерн. Лодка была надежно привязана к камням и выволочена так далеко, что ее не мог разбить даже сильный шквал. Вряд ли они выходили в море в такой шторм - значит, живут тут.
Лодка оказалась щелястой, а паруса не было и вовсе. На такой посудине не то что в шторм – в спокойную погоду в море не выйдешь.
- Надо… залезть на этот утес… - тяжело дыша, говорил варанг. – С него далеко видно. Осмотримся.
- Оставь меня здесь и залезь один, - тихо, но очень решительно сказала вдруг Анна. Она освободилась от его рук, поморщившись, будто от боли.
- И не думай даже!
- Бьерн… - и в грязной, сырой тунике, с темными кругами вокруг глаз, измученная, она была августой. Будто снова заковала себя в невидимую броню. – Ты посмотришь и вернешься. За мной. Так будет гораздо скорее. А если мне туда не стоит идти – зачем тебе лишний труд? Тогда просто вернешься.
Бьерн устроил ее в ложбинке между валунами. Выглянул еще раз, осмотрев весь берег – все было спокойно, вдалеке виднелся силуэт умалишенного, что-то делавшего у камней.
- Вот… - он сунул ей в руку кинжал старика.
Страх и волнение подхлестывали его, и варанг почти взлетел на вершину утеса. Оттуда открывался вид на все окрестности – остров, совсем крошечный, безлюдный, с жалкой кучкой оливковых деревьев и кустов в долинке сразу за утесом. Там же притаился убогий домишко. Чуть подалее валялись среди зарослей плюща и полыни огромные каменные глыбы – белые, словно снег, и как снег, искрящиеся на солнце. А вокруг острова простиралось изумрудное море, и только вдалеке, на юго-востоке едва виднелись в туманной дымке очертания берега.
- Анна, там жилье! – Бьерн одним духом спустился с утеса. – Пойдем!
Принцесса продолжала сидеть так же безучастно, только подняла голову, когда варанг оказался совсем рядом.
- Он уплыл… тот… убогий, - с трудом проговорила она, едва шевеля губами. И Бьерн тоже заметил удаляющееся маленькое суденышко, то вздымающееся на волнах, то совсем исчезающее в провалах между ними.
- Тролли бы его побрали! - выругался он на северном наречии. У недоумка была еще одна лодчонка, припрятанная где-то в камнях. Маленькая, без паруса, но целая. Впрочем, подумалось ему, на такой скорлупке у убогого шансов немного – хотя ветер стал гораздо слабее, волны еще довольно сильны. Вряд ли он выгребет в одиночку.
Они подошли к домишке. Верно, старик и убогий оставили завтрак доходить, а сами пошли на берег осмотреться - на углях дышал вкусным паром котелок.
Страшное напряжение плена, усталость, боль, борьба с волнами и утреннее нападение не прошли даром для принцессы – едва поев немного рыбного варева, она улеглась на соломе, покрытой какими-то тряпками, сжавшись в комок. Бьерн решил, что ей просто нужно немного времени, чтобы восстановить силы. Он почти силой заставил ее переодеться в найденную в хижине сухую рубаху и накрыл всем теплым, что нашел. Сам он только снял сырую тунику, повесив ее сушиться снаружи.
Отдых нужен и ему, но прежде Стирбьерн решил позаботиться о защите особого рода. Он никогда не вникал в рунное искусство, коим прекрасно владел его побратим Бьерн Асбрандссон - только наблюдал со стороны; но сейчас что-то подсказывало ему, что пришла пора использовать все те немногие знания, которые у него были.
Когда Бьерн Асбрандссон резал руны, многие боялись даже подходить к нему – сам воздух вокруг скальда становился иным, в нем появлялась мелкая дрожь и возникало ощущение необратимости, что не все могли вынести. Будто дрожали струны невидимой арфы, на которой игралась неведомая тягучая мелодия, какая не каждому придется по нраву.
И вырезая руны, окрашивая их своей кровью, Стирбьерн чувствовал, что те самые струны арфы дрожат, проходя прямо через него. Руны града и льда - чтобы сбить с пути тех, кто вздумает их преследовать. Руна дороги - чтобы дать им дорогу идти дальше. Руна защиты, подобная Мировому древу - чтобы защитить их. И руна светлого дня – на руки. На обе руки. Одна всегда дает, другая всегда отбирает, как говаривал Бьерн Асбрандссон.
Сделав это, Стирбьерн почувствовал большое облегчение. И вместе с тем – ощущалось, что сделано не все. Струны продолжали дрожать в нем…
Анна! Ее тоже должно защитить рунами, понял он вдруг. Осторожно взял в руки ручку спящей девушки, выдавил из разрезанного большого пальца немного крови. Руна быка – пусть она передаст сейчас свою силу…