Дальше стоит огромная дверь. Зеркальная, толстая, наверное, пуленепробиваемая. Намджун использует свой палец, чтобы нажать на кнопку. Тэхён поясняет по телефону, что дальше путь для них закрыт, пройти не получится, когда всё закрывается пряму у Юнги перед носом. По ту сторону стекла он смотрит на свою шлюшку, этот взгляд кожей чувствуется, а по спине бегут мурашки. Чонгук спокойно нажимает на кнопку, ждёт, пока дверь распахнётся, и затягивает брата внутрь.
– Я, может, и сопля на палочке, но то, что ты ни разу меня там не видел не аргумент, – выдавливает Мин сквозь ухмылку.
Юнги просто подпирает стену. Ему не хочется идти дальше, совсем не хочется. Там может сидеть тот, кого он видеть хочет только на улице, чтобы по-человечески общаться, видеть улыбку. Но Джин подталкивает его за плечо, заставляет двигаться вперёд.
В большой светло-синей комнате около тридцати человек. И среди них Юнги всё-таки видит лицо своего бывшего – Хосока. И бунтарский красный сошёл с его волос, они давно не виделись. Последняя их встреча закончилась бурной дрочкой на пьяную голову, а потом Чон исчез, как в воду канул. Они встречались три года. Три года Юнги тайно от матери выпрыгивал в окно по ночам, чтобы забыться в жарких объятиях парня и алкоголя. На своём восемнадцатом дне рождения он видел Хосока в последний раз.
Намджун напрягается, глядя на блестящие глаза своего лучшего друга. И взгляд Чона направлен на искусанные в кровь губы Юнги, который дарит такой же взгляд в ответ, облизываясь. А потом его лицо делается серьёзным, глаза стекленеют. Он теперь чужая шлюха, а у Хосока обручальное кольцо на пальце. Хоби двадцать семь, а Юнги скоро будет двадцать один. У Чона уже ребёнок есть: из под рукава рубашки торчат цветастые браслетики, а в нагрудном кармане мелкие блестящие цветы. Дочурка, видимо. Как раз лет трёх, совсем маленькая – именно в этом возрасте хочешь жениться на папочке? Иногда об этом говорили по телевизору, а Мин как-то вот невзначай и запомнил. Пригодилось теперь, чтобы не угодить в капкан не до конца остывшей любви. Он многое может перетерпеть, если действительно будет дорожить. Кроме другой пары на стороне, которой тоже клянутся в верности и пудрят мозги.
Всё гораздо сложнее, чем кажется на первый взгляд. Потому что брошенное чувство, застарелое, но живое ещё, туманит голову, заставляет сердце судорожно сжиматься. Юнги думает, что Хоби, его милый Хоби, может спасти его. Может хотя бы что-нибудь сделать с необъяснимостью поведения. Может заставить Намджуна отпустить его? В такой ситуации он не сможет откупиться помощью даже такого важного в преступной сфере человека. И чем больше об этому думаешь, тем тяжелее становится смотреть на него.
Он помнит того Хосока, которого в двадцать пять раскладывало перед ним на кровати от двух бутылок виски на пустой желудок. Помнит Хосока, который шутил, что его за совращение несовершеннолетних посадят в тюрягу. Помнил Хосока, который говорил ему слова любви на каждом шагу. И волосы у него были красные, как старая кофта Юнги, которую он порвал, зацепившись за забор возле алкомаркета на своё совершеннолетие. А теперь в этой комнате нет больше Хоби. Здесь он Джей-Хоуп, надежда подполья и преступности, главное проклятье пентагона. Но всё ещё, блять, Хосок – первая и единственная любовь Юнги.
Чон скупо приветствует Чонгука, который чувствует себя уже куда более вальяжно, чем у дверей, жмёт руки Тэхёна и Намджуна. А вот Юнги он выводит за дверь под усталые взгляды. И только лишь сердцем чувствует, что сделав это, по самые уши в дерьме увяз. Мин маленький и податливый в чужих объятиях, кабинет заперт на замок изнутри. Слишком много вопросов задаёт Хоби, который продолжает отзываться на эту кличку, как ручной котёнок. У него, и правда, ребёнок есть. Только нежданный, нежеланный, как и брак по залёту. Притом ещё и навязанный, тогда Хосока с наркоты развозило, притом подсыпали её в стакан с мутно-зелёной текилой в дешёвом баре на окраине, в котором они с Юнги встречались часто, оставляя семьи и долг перед всеми снаружи. Он уже такой взрослый и улыбчивый, вытянулся, стал шире в плечах, возмужал, можно сказать. Мин перед ним казался зачахшим цветком в горшке, который поливать забывают.
Теперь не возникает вопросов, куда провалился человек, ежесекундно клявшийся в вечной любви. Только смотрит он в его глаза и ни слову не верит. Потому что не носят такие штуки от нежеланных детей, Юнги по себе знает. С ними говорят только из острой нужды, содержат, как мебель. И Хосок больше не говорит своё мрачно-затянутое “люблю” в перерывах между затяжками тлеющей сигареты. Чувства Хоби умерли тем же вечером, когда Мин заикнулся о своём предписанном будущем. Потому что дружба в мафии ценилась на вес золота, а любовь была предательской, глухой и пустой бочкой с дерьмом. Так воспитывали отцы, пока матерей сажали увядать в затхлые квартиры за сотни миль от собственных детей.
Юнги не хочет возвращаться внутрь большой комнаты с вытянутым столом. Не хочет знать, почему Чонгук может туда войти. Он просто запирается в кабинке туалета двумя этажами ниже и плачет, потому что видеть Хосока – всё равно, что вскрывать себе грудь тупым ржавым ножом. И он даже предположить не может, кто причинил ему в этой жизни больше боли. Но вторая привязанность нездоровая, ему бы просто психолога выбить, чтобы вывалить дерьмо из башки на врачебную голову, и продолжать ненавидеть Намджуна болезненно, медленно разрушая себя от самого скелета до тонких тёмных ресниц.
Время тянется бесконечно медленно. Трудно сказать: несколько часов прошло, или просто юноше плохо настолько, что он собственным ядом захлёбывается. И это невыносимо-невыносимо-невыносимо, глубокими царапинами и ранами въедается под кожу и вспарывает внутренности. Уже нет сил рыдать, остаются только глухие хриплые стоны, похожие на скулёж. Юнги сломан и мёртв, он сам себя не помнит, только щёлкает предохранителем пистолета, сидя на крышке унитаза. Он выходит к зеркалу, вглядывается в своё развороченное, красное, влажное, разбитое лицо. И от самого себя тошнит. Он приставляет пистолет к виску, когда раскрывается дверь. Он жмёт на курок и раздаётся только скрипящий металлический щелчок. У него в пистолете нет патронов.
Намджун обошёл уже всё здание, когда приспичило отлить. Сил кипеть от ярости не оставалось, когда очередной пенсионер, пышущий своим многогранным опытом и десятками килограммов, которые, к слову, были уж очень лишними, заливал ему в уши дерьмо. Хосок не слушал, отвечал на вопросы невпопад, просто записывал на полях чёрного ежедневника то, что зацеплялось за мозг. Его вообще мало ебало происходящее, потому что ему хочется домой, чтобы снять все эти маскировочные побрякушки. У Джей-Хоупа нет никакой семьи, он не пропадает часами с маленькой дочерью. Он пытается протянуть хоть на годик подольше с блядской лейкемией, которую вылечить почти невозможно. И курс химиотерапии, после которого вылезли все волосы, три года назад даже не облегчил ничего. Он бросил Юнги, чтобы было не так больно. Чтобы не смотреть на то, как он ляжет в гроб вместе с ним, чтобы не отдавать в чужие руки. Потому что у Хоби, любимого одним парнем Хоби, врагов неисчислимое количество. А теперь он видит, что лучше бы был рядом с Мином, который теперь просто вещь его единственного лучшего друга – с Тэхёном они не очень поладили, а Джин вечно занят был; с Чимином общались только из-за обоюдной скуки, с появлением Юнги нужда в Паке отпала.
И юноша, носивший железки во всех проколах, сбривающий волосы, набивающий татуировки поверх шрамов въелся под кожу до наркотической ломки. И первые полгода его можно было едва ли не внутривенно вводить, пока Хосок метался по постели в приступах болезненной истерики. Потом после курса химиотерапии волосы вылезли, оставив воспоминания о ярко-красных блядских губах Мина позади. Потом умер отец, который об отпрыске не особенно-то и беспокоился, в деньгах не отказывал, но на все просьбы, которые стоили хотя бы одной минуты, отвечал категоричным отказом.А теперь тем более никого к себе привязывать нельзя. И даже старые связи лучше порвать, потому что даже у бессердечных пидорасов проёбы бывают.
Намджун застывает посреди туалета, глядя на парня с пистолетом у виска. Естественно, он не заряжен. Обойма была пуста с самого начала. Только вот с чего вдруг он решил всем на радость подохнуть? У Джина были какие-то опасения, раз он поступил так предусмотрительно. А потом Юнги стоял на расстоянии десяти шагов и смотрел в глаза. И лицо у него раскосоёбившееся, и руки дрожат. Он проплакал здесь всё то время, все те два с половиной часа, пока шло собрание. И ещё около пятнадцати минут, пока по зданию рыскали в поисках, между прочим, его персоны.
Мин больше не гордый. Он опускает руку, разжимает пальцы, позволяя оружию шарахнуться об кафельный пол уборной. Он шагает, шатаясь, его плечи дрожат. Он цепляется за мужчину, просто закрывает глаза. И его голосом ломающимся можно резать по стеклу, потому что никто сексуальнее в предистеричном состоянии не разговаривает. Его просто хочется трахнуть, чтобы он забылся и перестал быть таким. Чтобы сучий характер возродился из пепла. Но Джин уже ждёт в машине, бледнеет, глядя на разбитого Юнги, которого нужно держать за руку, чтобы ноги у него не разъезжались в пьяную походку.
Чонгук оставляет свой номер телефона Сокджину, просит передать брату, меж тем гладит разозлённого до кругов перед глазами Тэхёна по коленке. И ведь палач постепенно расслабляется от незатейливой ласки. И это всё так тяжело, что словами не передать. Куки, действительно, воспитан Юнги, цену себе знает, а одним своим движеньем ещё и набить её может, только языком по розовым губам проведёт. Это по-своему опасно, но внутреннее чутьё заставляет верить большим чёрным глазам.
***
Юнги просто сидит, не двигается, почти не дышит. К нему подходить страшно даже Киму, который сносит головы врагам направо-налево. Потому что разбитых людей трогать боишься; они рассыпаются в пепел от прикосновения не тех людей. И Намджун ждёт, надеясь, что его приотпустит, что снова будет жалить словами в самую глубь, вести себя, будто самая стервозная сеульская сучка. Только юноша молчит, податливо кивает на любую просьбу. Он ничего не предпринимает, смотрит в одну точку, изредка моргает. Приходит вдруг осознание: добился своего, сломал, разрушил, почти сожрал по кусочкам. Только не он, а самобичевание, питающееся от чувств к кому-то другому.
– Убирайся вон из моего дома. В тебе больше нет нужды, ты – просто дерьма кусок, – мужчина равнодушен, когда пытается избавиться от наскучившей игрушки.
Юнги поднимается, своими стеклянными глазами смотрит в глубину человека перед ним, раскурочивает остатки души горькой ухмылкой и показывает средний палец. Он не говорит, просто потому что устал. Серьёзно, это просто затяжная депрессия, ему нужен врач. Такие вещи, обычно, заканчиваются так плохо, что только плачь и стони в унисон со своими внутренними демонами.
– Знаешь, я бы с радостью. Но если я выйду, я помчусь трахаться со своей первой любовью, – имя Хосока он предусмотрительно не называет; голос почти беззвучный, похож на сиплый шёпот, – а тогда ты пристрелишь его, чего я хочу в последнюю очередь.
Намджун взрывается. Чужой человек, не имея нужды в этом, ломает его сучёныша, болью которого он хочет упиваться. Болью от своих действий, которые до крови прорежут кожу, залезут внутрь и взболтают внутренности в дерьмовый томатный сок с мякотью. И он хватает пацана за волосы на затылке, заставляя запрокинуть голову. Зубами вцепляется в ключицу с тонкой татуировкой, затем оставляет большой фиолетовый след – он точно будет сходить долго – и остаётся доволен своей работой. Юнги лишь ухмыляется ему в лицо, когда в ответ делает точно тоже самое, отрывая верхние пуговицы на дорогой рубашке. Только он кусает до крови, глубоко, нагло облизывая блядские губы.
Мин не знает, что в тот момент движет им, когда он подставляется под ласку, чувствуя ладони на заднице, обхватывает ногами за талию мужчину перед ним и виснет, чувствуя властный поцелуй, от которого кожа расходится, оставляя саднящие трещины на рту. Он не отказывает себе в сексе после продолжительной истерики, которая морально истощила его. Тем более, если правильно себя вести, Намджун не самый плохой любовник. Но его прикосновения совсем не такие, как у Хосока, который ласкает плавно, действительно ласкает.
Когда чужие руки сжимают бёдра до синяков, становится похуй на наличие Стокгольмского синдрома и прочей херотени. Он скачет на члене до искр перед глазами, чувствуя на своём теле горящие багровые метки. Всё внутри пульсирует от каждого толчка. Ещё эта смазка сраная с запахом детской жвачки, от которой воротит голову в большое цветное колесо. Перед глазами плывёт, когда Юнги чувствует накатывающий оргазм. Но он глухой, набирающий обороты с каждым толчком, касанием взмокшей кожи. И от смачной дрочки сердце колотится где-то в горле, потому что такое впервые с ним, когда с обоих сторон зажимает кайфом. И от судорогов оргазменных он теряет голову, стонет гортанно, бешено царапая широкую спину. И тело просто не слушается, потому что сознание отключается. Юнги виснет в чужих руках, судорожно моргает и продолжает сорванным голосом вздыхать. Лёгкие будто схлопнулись, потому что дышать не получается совсем, и юноша только сдавленно шипит сквозь зубы.
Мин надеется, что его сейчас оставят в покое. Хочется забить голову каким-нибудь дерьмом. Но он чувствует, как его несут куда-то. Не хочется открывать глаза, да и сил нет. Он истощил себя физически своими бредовыми переживаниями, которые из моральной боли перетекают в огромные кровоточащие раны на коже. Он чувствует руки на своей заднице, оставляющие глубокие следы-полумесяцы ногтями, впивающиеся до наливающихся синяков на белой коже.
Юнги чувствует под собой кровать и вырубается. Он закидывает на Намджуна ноги, ворчит, иногда шлёт кого-то нахуй очень труднопроходимой болотистой местностью. Впрочем, спит, как убитый. В четыре утра его не пробуждают ни поцелуи, ни ласки, ни даже пара несильных пощёчин. А бить его смысла нет, хоть он и упирается костлявым острым локтем прямо в грудь. Это малоприятно, но Ким ебётся только по поводу того, что сраное солнце светит сквозь незашторенное окно прямо в глаза. И вообще, кто, блять, трогал шторы в его спальне?
Осознание бьёт прямо по лицу, когда снаружи на ветке дерева видно болтающийся лоскут. Очевидно, Намджуна снайпер снять решил. А для этого из окна должно быть видно хоть что-нибудь, что происходит внутри дома. Юнги ворочается в кровати, спросонья материт все в радиусе трёх метров и жалуется на саднящую жопу. Только окончательно продрав глаза, осознаёт, что это не его комната, а рядом с ним мужик в одних трусах лежит, полуприкрытый одеялом.
– Осмелюсь поинтересоваться, какого хуя? – Ким бледный, а ещё злой до оцепенения.
Юноша боится неправильно вздохнуть. Видит тряпицу на сучке и белеет тоже, доставая телефон. Его не прослушивают, его сим-карте тринадцать часов, и оформлена она на имя Чонгука, которому и нужно позвонить. А вот навороченный мобильник – сомнительный подарок Намджуна. Притом, он вручил его с таким видом, будто это вообще просто настроение у него такое хорошее. В любом случае, Юнги здесь содержали на такие деньги, которые дома ему и не снились. А Джин заботился почти с упоением, как будто был ему родным отцом.
Чонгук сонный. Поднимает телефон не сразу, причмокивает, совсем как ребёнок. И только когда брат перепуганным шёпотом бормочет, что их собирается снять снайпер, парень окончательно просыпается. Слышно, как расталкивает Тэхёна, попутно покрывая благим матом всё, что только пришло в голову.
Юнги соскальзывает с кровати на пол, чувствуя, как тянет поясницу после ночных развлечений. Из дома выйти нельзя, дверь, скорее всего, тоже под прицелом. Он вспоминает слова Джина, что почти все окна пуленепробиваемые, кроме нескольких в верхних комнатах: в его и Намджуна спальнях, паре гостевых и ещё двух-трёх. Может, если он тут сдохнет, всё это прекратится?
– Я за Джином не доползу, просто дождёмся Куки, он разберётся, – Мин вздыхает, – вообще, очень жаль, что у тебя нет свинцовых навесов, как в Бэтмене.