Закончив подготавливать пленника, оборотень осторожно приподнял его за ляжки и ласково коснулся губами его ушка:
– Помоги мне, Гастон.
Имя это особенно сладко звучало в устах мужчины, переливаясь всеми красками этого мира, звучанием всех весенних ручьёв, звоном хрусталя. Едва не кончив от одного этого голоса, Гастон осторожно взял плоть мужчины, помогая ему проникнуть в себя, стараясь не напрягаться. Он не отрывал взгляда от зеркала, где видел всё происходящее. Он видел, как с трудом проникает внутрь головка члена графа, как натягивается до предела покрасневшее колечко мышц. Сердце Гастона бешено стучало где-то в горле, отдаваясь даже в паху. Сладкий полустон-полувскрик сорвался с его губ, когда Рудольф опустил его на себя до самого основания, а затем замерев, позволяя привыкнуть к ощущениям, ведь они достаточно давно не оказывались так близки друг с другом.
Осторожно запрокинув назад голову, Гастон обвил шею мужчину руками, сбито дыша ему на ухо, хрипло постанывая. Всё его тело дрожало от боли, удовольствия, возбуждения, колкого нетерпения, слившихся в единый бурный поток, что нёсся теперь по его телу, точно шторм в бесконечном море.
– Прошу… Прошу, Рудольф, – простонал Гастон, чуть приподнявшись и опустившись на плоти мужчины, и тут же издав сладчайший стон.
Облизнув пересохшие губы, не сводя взгляда с дрожащего тела возлюбленного, Рудольф принялся двигаться в нём, придерживая одной рукой, а второй лаская его сосочки, изредка опускаясь к его плоти и ногам, что были так пошло согнуты в коленях и широко разведены в стороны, чтобы ему было удобнее брать охотника. Сладкие стоны сплелись в единое целое, как и их тела, сгорающие в огне страсти и удовольствия. Граф прижимал к себе своего пленника, исступлённо целуя его плечи, его шею, оглаживая его торс, едва не плача от невозможности целовать не тело, а душу возлюбленного, касаться самого сокровенного, самого запретного, ласкать самую суть его своевольного брюнета, что теперь так сладко стонал и кричал, почти что самостоятельно двигаясь на его напряжённой, колом стоящей плоти. Рудольф смотрел на его лицо не в силах оторвать взгляд хоть на единственную секунду, забывая, что значит дышать. Это получалось у него скорее по инерции. Срываясь на рычание, оставляя пылающие метки засосов на плечах Гастона, он принимался яростно вбиваться в его тело, желая заявить своё право на него, всем желая доказать, что этот мужчина принадлежит ему. Ему и никому больше!
– Смотри, Гастон, ты мой, – хрипло выдохнул Рудольф, оставляя очередной яркий засос на плече пленника и оглаживая его плоть, не переставая двигаться с ним в такт, доставляя всё больше и больше удовольствия рывками, которые становились всё более грубыми и дикими, как того и требовало тело распалённого брюнета. – Ты принадлежишь мне. Мне и никому больше!
Приоткрыв глаза, бросив затуманенный страстью, но от того не менее ясный, осмысленный взгляд на мужчину, Гастон выдохнул самые сладкие слова, которые граф когда-либо слышал:
– Я твой, любимый. Твой.
Не веря собственным ушам, стискивая пленника в объятиях, оборотень всё сильнее двигался в нём, порыкивая и постанывая от удовольствия, чувствуя, как та бездна, что ещё утром жгла его глаза раскалённым песком возвращается вновь, но уже куда как более нежной и сладкой трелью чувств и ощущений. Горячие, живые слёзы наполняли его глаза, затем скатываясь по щекам, очерчивая изгиб чувственных губ, наполняя рот графа солёной горечью невысказанных чувств. Безумные поцелуи обжигали плечи и спину Гастона вновь и вновь, оставляя раскалённые дорожки счастья на его разгорячённой коже, пока не раздался лёгкий звон, и золото ошейника не соскользнуло с шеи охотника ледяным обручем, рассыпавшись на мириады светящихся пылинок, что обволакивали их обоих, словно бы сплетая вместе.
– Люблю, – исступленно повторял граф, глотая судорожные стоны, вслушиваясь в сладкие вздохи и всхлипы мужчины, чьё отражение он видел перед собой и не мог насытиться им. – Люблю.
Охотник и зверь слились воедино, подобно реке с ручьём, открывая перед собой горизонт безбрежного моря вечности, разделённой на двоих, отражающей мириады чувств. Взгляды их на миг встретились. Наполненный слезами счастья и невысказанного горя янтарь тонул в лазури бездонного неба, сливаясь воедино весенним ароматом счастья.
Когда б на то случилась ваша воля –
Гореть бы, верно, мне на медленном огне.
Вы ненавидите меня до боли,
И это весело вдвойне.
И это весело вдвойне…
Стынет окно, а в закате играет солнце -
Пейте вино, пойте песни, пока поётся.
Просто в камин бросьте ещё немного дров,
Вы, как и я один, в общем, сюжет не нов.
Вы столь близки и это так опасно,
Но разум, верно, утонул в «Дурной крови».
Вы ненавидите меня так страстно,
В пол шаге стоя от любви.
В пол шаге стоя от любви…
Комментарий к Ария восьмая
1. Эндшпиль – заключительная часть шахматной партии.
2. Прикус – конец мундштука курительной трубки, который держат между зубами и губами.
3. Табачная камера – «чаша» трубки, которую заполняют табаком.
========== Финал ==========
Мы держим,
Мы обнимаем
Жизнь, словно любовницу
Нам плевать, если ради ласки нужно сжечь всё.
Она сама предложит себя,
И у неё не будет другого выбора
Мы снова увидимся, мы снова увидимся
Там, где ничто приобретает смысл.
Мы поймём, откуда мы пришли.
Жаркое, изнуряющее лето, выпивающее все соки, сушащее землю, листья, кожу, оно стирало с щёк случайно мелькающие слёзы, что срывались с ресниц и падали на щёки, убегая тонкими струйками, словно от неведомой погони. Сушило губы, иссушая крики и вопли, не сорвавшиеся с губ стоны, проникая в самое нутро и сжимая сердце раскалёнными пальцами, впиваясь в них острыми, грязными когтями, пуская кровь вновь и вновь, подобно ручьям, что пускают проливные дожди. Тонкие пальцы скользят по стволу дерева, другие пальцы бережно прижимают к грифу тонкие струны, извлекая тонкий, жалобный плач обычного дерева, обычных жил. Смычок вновь и вновь касается струн, будоража в отвердевшей душе новые и новые чувства, хотя, казалось бы, что новое может познать древний оборотень под сенью лазурных небес, что так и плавились под жаром солнца, как плавится любовница в умелых руках мужчины, как кричит и стонет неумелый мальчишка в руках взрослого, желающего секса мужчины? Язык скользит по раскалённым губам, желая хоть как-то облегчить боль и муки. Взгляд воспалённых глаз скользит по пейзажу за окном, а руины вздохов разрушаются до мелкого песка, причиняя острую боль, сдавливая горло, лёгкие, наполняя их невозможной горечью.
Повторяя про себя три единственных слова, точно молитву, уже много-много лет, этим он и держался, вылавливая из тьмы блеск сапфировых глаз, ловя жадные вдохи, прижимаясь губами к чувственным губам, что приносили и приносят сумасшедшее удовольствие своими прикосновениями, вырезая взглядом тонкие черты лица и узоры на бледной коже кровавыми поцелуями-укусами, что могли вновь и вновь пронзать плоть его мужчины, уже не причиняя боли, заставляя биться в экстазе, измождённо откидываясь на простынях, точно после наркотиков. Тесносплетение тел и душ поражало красотой своей простоты, врезаясь глубоко в память и не отпуская более, удерживая от глупейшего из шагов, идея о котором постоянно крутилась в уставшем сознании графа, точно стая хищных птиц-падальщиков.
Мелодия прерывается столь же резко, как и начинается, и мужчина опускает руки, потерянно оглядывая помещение, словно стараясь его запомнить. Или вспомнить? Память его играла с ним злые шутки, выдавая то, чего не было, за то, что было. То, что было, падало в небытие, тонуло в Лете. Отложив инструмент на гладкую, идеально-чистую поверхность стола, Рудольф устало опустился в кресло, откинувшись на спинку и прикрыв глаза, что словно были засыпаны песком. Где эта тонкая грань, отделяющая его сновидения, его мысли и желания от того, что есть на самом деле? Глотнув прохладного вина прямо из бутылки, он стал пробовать его на вкус, перекатывая во рту, смакуя. Есть это вино или же его вовсе нет, а сам он мечется в горячечном бреду, лёжа в полном одиночестве на пропылившейся кровати? Глотнув кисло-сладкую жидкость и слизнув капли со всё таких же сухих губ, оборотень приоткрыл глаза и поймал на себе встревоженный взгляд Гастона. Он научился ходить так же бесшумно, как и сам граф, завораживая ледяным взглядом зверя, что так и сиял в полутьме их спальни раз за разом, каждую ночь.
– Рудольф? Ты в порядке? – тревога звучит в низком бархате голоса брюнета, пока он приближается к своему графу. – На тебе лица нет.
– Иди сюда скорее, Гастон. – нетерпеливо произносит мужчина, протягивая ему изящную, тонкую руку, пальцы которой были унизаны золотыми перстнями. – Иди же.
Бывший охотник, а теперь уже хищник, делает несколько широких шагов к мужчине и, осторожно сжимая его ледяные пальцы в своей тёплой руке, затем бережно целует тыльную стороны руки:
– Ты ледяной, мой граф. Неважно себя чувствуешь?
Рудольф лишь смятённо улыбается и, выпрямившись на кресле, чуть наклоняется к мужчине, подставляя лоб:
– Мне кажется, у меня поднялась температура.
Мягкое, точно прикосновение крыльев смелой бабочки, прикосновение губ Гастона ко лбу несколько отрезвило его мутное сознание, но лишь на несколько мгновений, пока он ощущал их на своей коже.
– Нет, ты абсолютно холодный, – отрицательно качает головой брюнет, присаживаясь на подлокотник кресла и обнимая мужчину за плечи. – Ты не спишь уже четвёртые сутки, Рудольф. В чём дело?
– Четвёртые? – мужчина поднимает голову, чтобы встретиться взглядом с расстроенно-настороженным взглядом мужчины. – В самом деле?
– Да, ты не выходишь отсюда уже четвёртые сутки. Я заходил к тебе и просил лечь спать, но ты меня, похоже, не слышал, – нотки обиды скользнули в голосе Гастона, заставив Рудольфа содрогнуться с ног до головы.
– Я даже не чувствую усталости. – пробормотал граф, однако приподнимая собственную руку и смотря на мелкую дрожь изящных пальцев.
– Тебе нужно отдохнуть, мой граф. Пойдём, я уложу тебя. – просит мужчина, поднимаясь с подлокотника кресла и помогая дрожащему графу встать на ноги.
Повинуясь рукам своего бывшего пленника, Рудольф последовал за ним по полутьме коридоров к их спальне, где кровать уже дожидалась их двоих. На миг в глазах хозяина особняка мелькнуло желание, в груди нетерпеливо ёкнуло сердце – схватить Гастона, сжать в объятиях, сорвать с него ненужную одежду, исступленно целовать его губы, врываясь в него. Он наверняка горяч, как лава вулкана! Это должно помочь! Однако стоило графу скинуть с себя рубашку со старинным воротником и брюки, как остатки сил покинули его, и он рухнул на кровать, точно подкошенный.
Гастон смотрел на бледное лицо с проступившими под кожей тёмно-синими разводами сосудов, со впалыми щеками. Бледные, потрескавшиеся губы были судорожно приоткрыты в горячих, хриплых вздохах. Мягко приподняв хозяина особняка, брюнет уложил его на спину и укрыл одеялом. Всё тело графа было ледяным, дрожащим. Тёмные его ресницы так и трепетали, брови были напряжённо нахмурены.
– Всё пройдёт, мой граф, всё пройдёт. – тихо, едва слышно произнёс охотник, присаживаясь на кровать и принимаясь перебирать волосы возлюбленного мужчины, чуть запуская в них пальцы, едва касаясь кожи головы. – Ты поправишься.
Вот только от чего он должен был поправиться – брюнет не знал. Все те долгие двенадцать лет, что они провели вместе в этом поместье, наслаждаясь друг другом, пожиная плоды их трепетной, но огненно-страстной любви, пролетели совершенно незаметно. Словно бы это было несколько месяцев, но Гастон, в отличие от своего любовника, всё прекрасно помнил. Помнил и короткие помешательства своего зверя, когда он накидывался на своих безразличных слуг, снимая с них подчинение, разрывая им глотки, ломая кости. Всему этому он находил оправдания, но теперь искренне не понимал мужчину. Вот уже месяц Рудольф был сам не свой. Бледный, потерянный, он вызывал даже некоторую жалость у Гастона. Прежде сильный мужчина словно бы истощился, став похожим на бледную тень брошенного на улице мальчишки, оставленного там, чтобы умереть, но он начал выживать, вместо того, чтобы жить, как и другие счастливые дети.
Несколько лет назад они выехали в город вместе с слугами, чтобы хоть как-то развеяться. Там же они встретили и Вивьена, и Леона, и даже нескольких других бывших друзей Рудольфа. Державшаяся сначала ледяной и напряжённой атмосфера вскоре сменилась дружескими беседами и прогулкой. Гастон же, несколько отдалившись от них, чтобы посмотреть охотничье оружие, наткнулся взглядом на нежную картину. Иначе он и не мог её назвать. Весь в синяках, ссадинах, местами заляпанный кровью, прижавшись к одной из облупившихся стен, сидел маленький мальчишка, обхватив себя за колени тоненькими ручками. Подумав о том, что им с Рудольфом всё равно никогда не удастся сделать детей, а денег всё равно предостаточно, он хотел было взять мальчонку к себе, но сама Судьба вмешалась в происходящее. Он уже был достаточно близко, чтобы услышать, что мальчик тихо плачет и осторожно чуть касается пальцами здоровой руки кровавого шрама на другой руке. К нищему подбежал другой мальчишка – ухоженный мальчик со здоровым румянцем на щеках, сверкающими глазами, он был одет, как маленький граф – свеженькая рубашечка, жилет, брючки и перчатки.
– Почему ты здесь один? – спросил маленький граф, осторожно уложив руку на плечо мальчишке, что тут же дёрнулся от него, как зверь от огня. – У тебя нет родителей?
– Нет. – рыкнул мальчишка в ответ, упираясь спиной в стену дома и поджимая губы.
– Но так быть не может. – наивно-открыто улыбаясь, прощебетал мальчик, вновь приближаясь к нищему и протягивая ему руку. – Идём, я познакомлю тебя с моими родителями. Мама очень плачет, потому что говорит, что я – её последний ребёнок.
– Я не пойду, – огрызнулся маленький волчонок, отодвигаясь и явно пытался вот-вот укусить своего спасителя за руку. – Ты меня побьёшь.
– Глупенький! – ласково засмеялся мальчик и, осторожно взяв нищего за руку, повёл за собой, не слушая его рычаний и не позволяя оставаться на месте.
Гастон видел, как маленький граф подвёл нищего к паре: женщине в богатом платье и мужчине в не менее роскошном костюме. Сперва поморщившись, дама просто засияла от счастья, и вся группа скрылась из вида брюнета. «Вот и славно», – как-то невероятно-довольно подумал Гастон, чуть улыбаясь и так и стоя на месте, смотря на кровавые пятна, что остались после мальчишки.
И сейчас, сидя рядом с возлюбленным графом, перебирая его волосы, Гастон невольно сравнивал его с тем забитым мальчишкой – такой же истощавший, похожий на маленького, забитого волчонка, что остался один, без родителей, а взрослые его уже готовы сожрать за непоседливость. И хотя охотник знал, что перед ним – взрослый, могучий волк, он не мог сейчас не испугаться – настолько слабым сейчас выглядел его граф. Не столько слабым, сколько ослабленным. Его словно бы что-то сжирало изнутри подобно лихорадке, отравляя кровь и само существование, всё его естество. Склонившись и вновь коснувшись губами ледяного лба возлюбленного, брюнет прилёг рядом, смотря на него и стараясь не будить, хотя было бы лучше, если бы он разбудил мужчину.
Он утопал в собственных кошмарах, которые казались ему явью. Ему казалось, что он всё ещё бодрствует и ласкает Гастона, вжимая его всем телом в кровать, целуя, а тот оставался до ужаса безразличен, спокойно дышал и смотрел на графа ледяным взглядом.
– Гастон… Я люблю тебя… Люблю! Неужели ты не веришь? – судорожно шептал граф, целуя руки мужчины, не сводя с него воспалённого взгляда болящих глаз. – Гастон!
– Мне опротивели твои прикосновения. – ледяной тон брюнета обжёг душу Рудольфа солёной плетью.
– Но милый, – сорвавшийся голос Рудольфа испугал его самого, но ни одна мышца на лице охотника так и не дрогнула – он всё тем же ледяным взглядом смотрел на графа. – Ты же говорил…
– Я много тебе говорил, Рудольф. – каждый звук, слетающий с чувственных губ брюнета, впивался в сердце графа ледяным кинжалом, нанося глубокие раны, сводя с ума.
Мечущийся на кровати Рудольф разбудил задремавшего рядом Гастона. Холодная испарина блестела на его желтовато-бледном лице, губы припухли и покраснели от болезненных укусов, дыхание стало хриплым, тяжёлым, как будто что-то давило на грудь прекрасному графу.