– Вор.
– Ах ты, сучий выродок…
Мужик уже поднял кулак, Меншиков в ответ тоже замахнулся, как вдруг кто-то сзади руками сгрёб его в охапку и утянул в толпу:
– Да ты чего, Алексашка? Я ж Митьке сам перстень подарил, остынь, друг.
Перекошенная чернобровая рожа потерялась где-то за людскими спинами, и вскоре на Меншикова повеяло свежей ночью. Пётр вытащил его на улицу, но не в постылый уже сад, а на тихую поляну за корпусом. Алексашка рвано вздыхал, пока они вдвоём брели вглубь, к деревьям, подальше от вакханалии.
– Где ж ты был полночи? – прогудел юный царь. – Я тебя по всей столовой обыскался!
– А я тебя, мин херц.
Меншиков, чуть ссутулившись, поднял лицо к рваной древесной кроне. Звёзды с укоризной сверлили его белыми глазами. Жар гулянки постепенно схлынул с него, и вместе с ним отхлынула немного и дерзость. Там, в саду, под огнями древних богов и действием хмеля, да и в мыльне, всё можно было представить как фарс или случайность. Алексашка внезапно вспомнил о своей наготе и прикрыл горстью срам, поёжился от ночного холодка. Влажный мутноватый взгляд Петра скользнул по денщику, руки скользнули на пуговицы камзола и принялись медленно расстёгивать. Алексашка затаил дыхание. Сняв камзол, Пётр набросил его на голые плечи денщика и отступил. Тяжко привалился к кривому дубу, потёр раскрасневшиеся щёки:
– Ну и погуляли мы с тобой, Сашка. Оскоромились, так оскоромились. Славно вышло.
Меншиков не ответил, только опёрся ладонью о шершавую кору рядом с государевым плечом. Оба юноши осоловели от гулянки, хмельным парком курилось дыхание. Круглое лицо Петра покрылось испариной, лоб и щёки горели, словно в лихоманке. Денщик испугался было, что царю вновь подослали отраву, но Пётр с вялой раздражённостью отмахнулся – мол, ел и пил он только принесённое Алексашкой. Однако жар не отступал, и Меншиков осторожно коснулся его кружевного ворота. Нетвёрдые пальцы ослабили узел, кадык Петра дернулся в свежем глотке. Чуть осмелев, Алексашка стал медленно развязывать ворот рубашки, чтобы облегчить молодому царю дыхание и охладить.
Развязный смех донёсся сквозь лес, вспугнутое вороньё взметнулось с тёмной массы ветвей. Где-то над заливом глухо ухнула петарда – ещё одно заморское диво. Небо на миг окрасило жёлтое зарево. Алексашка уронил кружевной ворот и встал за ним коленями на сырую землю. Под новый глухой раскат Пётр облокотился о крепкий ствол. Алексашка, так и стоя на коленях, обратил вверх васильковую муть глаз. Руки потянулись к завязкам на царёвых портках. Петра передёрнуло, когда ночной ветер царапнул оголённое естество. Ладонью он сгрёб рыжеватые кудри, придерживая, останавливая. Блеснули из-за гнилой коряги глаза мелкого ночного зверя. Алексашка ухмыльнулся, хищно скривив рот. Новый серебристый раскат – пальцы Петра побелели от хватки. Снова вонзился в уши пьяный развратный хохот. Рука царя дёрнулась к телу. Ещё раскат – лицо денщика окрасилось багровым. Ещё раскат – и жадные губы разомкнулись…
***
Танец – особый, болезненный и пленительный – шёл в полночной дубраве. Как глупо, ведь Алексашка отменно плясал только русского, а не эти хитроумные вальсы. Но сейчас двое юношей плыли исступляющей жгучей пляске древесных нот. Укромная лесная утроба полнилась влажными звуками. Плоть скользила о плоть, полируя наслаждение. Пальцы денщика сжимали тугой сок травы, земля набилась ему под ногти. Надрывно вскрикнула птица, вторя юноше, что растянулся лопатками на извилистом древесном корне. Молодой царь налёг на него сверху, их животы соприкасались, тёрлись друг о друга их стволы. Толстые вены древа неумолимо врастали в землю – так же мучительно распирало денщика зудящее желание, обещая вскорости прорасти цветами блаженства. Росой замерли слёзы эйфории. Денщик всё-таки заполучил свою сказку.
Юный царь испустил хриплый стон. Дурманный аромат цветущей ночи забирался в его ноздри. Небо над головой полыхало – зарево застило государев рассудок. Его тяжёлая мужественность сладко елозила по чужой напрягшейся плоти, по животу, по бёдрам и снова по плоти. Но ещё слаще сжималось у юноши где-то между рёбер, когда он на трясущихся руках удерживал себя над денщиком. Государь верил, происходящее – не просто блуд или способ ушлого слуги побыстрее пробиться в верха. Нет. Это проявление высшей дружбы и доверия.
Одна рука денщика была закинута за голову. Другую он, рвано дыша, втиснул между их тел и попытался приласкать возбуждённые органы. Царь двигался дёргано, отрывисто рыча, потная ладонь денщика тряслась и соскальзывала. Мысли путались, ласк не хватало до зубовного скрежета.
Пётр, словно слепой, шарил жадными руками по поджарому телу друга, в крепкой хватке пытался притереться теснее, тыкался в него горячими, как в лихорадке, губами. Алексашка поймал суматошные ладони, сжал за запястья и неловко подсунул под свои ягодицы. Пётр смял их, и Алексашка со стоном перевернулся. Денщик почувствовал, как в него впились до дрожи в пальцах, слышал, как тяжело сопел Пётр над ухом и медлил. Алексашка заёрзал и нетерпеливо попытался выпростать руку, как вдруг, наконец, ощутил сильное горячее давление внизу.
Ветер всхлипнул в чёрных дубовых дуплах. Слюна капнула на комоватую землю с прикушенной губы Алексашки. Его немилосердно пытались протаранить, расталкивали нутро в надежде прорваться. Лесная сказка денщика теряла краски с тянущей болью, несмотря на чужие грубоватые ласки. Алексашка разозлился на самого себя за дурость – чего ж ещё он хотел? Он старался подавить желание вывернуться и отбиваться от друга. Распалённый Пётр в ответ обнял его и сжал покрепче, резко двинул бёдрами вперёд. В небе искристо взорвалась последняя белая петарда. Страх заискрился в животе Сашки. Острый локоть, нечаянно зацепивший царя по лицу, судорожная попытка вырваться.
– Егей, сукины дети!
Пьяный окрик, казалось, совсем близкий, ударил по нервам. Пётр резко отпрянул от дрожащего Алексашки. Тот же голос огласил дубраву снова.
– Вина ещё, холоп!
У кромки леса шатался среди стволов Васька Волков, к нему мчался слуга с бутылкой. Из трапезной на воздух стал высыпать ещё народ, оглушённый вакханалией, и с берега залива подтягивались те, кто наблюдал фейерверк.
Пётр сорвался с земли и, набычась, двинулся к боярину, пытаясь засучить на голой руке рукав давно снятой рубахи. На сей раз уже Меншиков обвил его сзади рукой за горло и утащил от греха…
***
– Прочь пошла, мышь церковная!
Старушонка, из домашней челяди, серой тенью метнулась от молодого царя. Выскочила из кабинета и исчезла где-то в полутьме углов обеденной Мон Плезира. Пётр втолкнул Алексашку внутрь следующей комнаты и захлопнул за ними тяжёлую дверь.
– Шушеры… сплетницы… дармоедки. Терпеть их не могу, – буркнул государь, отходя к бело-голубой изразцовой каминной полке, где стоял графин с компотом. Хотел было натянуть, как следует, наспех одетую рубаху, запутался в рукаве да в сердцах сбросил с себя на пол. Скинул и развязанные портки и набросил на вспотевшее тело любимый золотистый халат из китайского шёлка.
Алексашка, в коричневом камзоле Петра на голое тело, всё топтался у двери, осматривая царёву спальню в маленьком дворце. Приятная глазу оливково-зелёная ткань покрывала стены довольно тесной комнаты. Балдахин из той же ткани нависал над столбиками огромной кровати, отчего та напоминала очередную увитую плющом парковую беседку.
– Пить хочешь? – окликнул его Пётр. – Подходи, чего глаза-то зря пялить. Да без яда питьё, уж сам попробовал. Сдохнем вместе, если что.
Малиновый компот был хоть и приторный, но божественно ледяной – кажется, даже стекло графина покрыла испарина. Хлебнув, Алексашка захрипел и закашлялся, но стакан осушил с наслаждением. Скользнул косым взглядом по нагой груди Петра в жёстких волосках, виднеющейся через распахнутый халат. Денщику до сих пор мерещилось мощное распирающее чувство внизу. Он так и не разобрался, понравилось ли ему то ощущение или нет. Боль уж точно нет. Но сама близость Петра… за неё Алексашка бы кому угодно горло перегрыз. Пусть другие видят в Петре только правителя и собутыльника – Алексашке дана привилегия видеть в нём мужчину. Живого, желанного и ненасытного. В общество Петра Алексашка втёрся потому, что тот был царём и мощной фигурой. Оберегал он Петра и истово служил ему, рискуя порой головой, потому что тот стал для Алексашки другом и родным по духу человеком.
Царь же взгляд отводил. Давеча в мыльне Пётр не оттолкнул денщика. Любопытно тогда стало государю. Юная кровь в нём бурлила, прося выхода. Прав был Меншиков. Анхен Монс, зазноба Петра из слободы, уже давно томила царя намёками и взглядами, но не давала. А тут Алексашка – свой, горячий, вёрткий и, по-видимому, на всё готовый. Однако, там, в лесу стало уже не до любопытства – когда слух до боли взрезали надрывные хрипы, когда расходились, распирались до предела, треща по швам, границы дружбы.
Сейчас им обоим было немного неловко. Горячка отхлынула, но растревоженное возбуждение внутри, так бесцеремонно прерванное, никуда не делось.
Ночная стылось не проникала в комнату благодаря жаровне перед кроватью, но сейчас надобности в углях не было, там тлело лишь несколько лучин для освещения. Меншиков отставил прохладный пустой стакан и тут заметил, что в углу у окна что-то поблёскивает. Подойдя поближе, денщик рассмотрел на полочке за занавеской потемневшую, полуоблупившуюся икону в тяжёлой золотой раме. Верно, та старушонка притащила, Пётр-то иконы терпеть не мог. Но, бывало, мечтал сложить из них костёр, чтобы спалить на нём толстозадую Софью. Как-то, в юношеском веселии, Пётр пособирал иконы со всего отеческого дворца и сложил отменный очаг, да царёва матушка, Наталья Кирилловна, подоспела и не дала поджечь.
Мрачный взгляд святого с иконы с укором сверлил Меншикова. Упёртые выцветшие стариковские глаза, будто говорящие: «Греховодник!». По нагому лоскуту кожи прогулялся сквозняк из щелей оконной рамы. Алексашка вздрогнул, насупился. Вспомнил из детства наглую ряшку попа Фильки, что дружился с его отцом. Вспомнил, как те в пьяном угаре гудели, что надобно бить своих чад и раны им учащать, чтоб от рук не отбивались. Вспомнил, как чуть живой приползал после отцовской порки к печи, и друг Алёшка носил ему кашу и ещё деревянное масло из-за образов – мазать исполосованную задницу. Алексашка взял в руки бутыль такого масла, которое также притащила старуха. Повертел в руках. Задумался. Слышал, как позади кряхтит, да не подходит Пётр. И тут неожиданная ярость разобрала денщика.
Икона с оглушительным треском полетела в стену.
– Ироды тёмные! Козлы дремучие! В пекло всех!
– Да ты шо, приятель? – ошалел на миг Пётр от внезапного крика денщика. – Ну, притащила мышь икону…
Конец фразы оборвался – царь опрокинулся спиной на перину кровати от толчка внезапно подлетевшего Алексашки. Денщик сбросил камзол, вновь оставшись нагим, и повалился на юношу следом, почувствовал, как ладони Петра несильно сжали его шею – за дерзость. Искривившиеся в ухмылке горячие губы денщика нашарили губы государя, хрип со стоном вырвался из горла. Мгновение, и уже Пётр целовал Алексашку, обхватив за голову. Меншиков едва не задохся от восторга, утонув в сильных плечах.
Гулкий стеклянный звук заставил мужчин отлепиться друг от друга за глотком воздуха. Бутыль деревянного масла скатилась с кровати на пол, брякнувшись о настил, но, благо, не разбилась.
– Её-то зачем притащил? – хмыкнул Пётр.
Алексашка свесился с кровати, осторожно подобрал бутыль и вновь уселся в изножье. Горлышко бутыли всё же треснуло, и там, где его затыкала пробка, на пальцы сочилось масло. Алексашка налил побольше на ладонь и неловко замер, думая, что же делать дальше. Масло капало на шёлковый халат царя, Пётр хмурился, глядя на денщика, но молчал. Держа правую руку лодочкой, Алексашка левой полностью распахнул полы халата и, помедлив секунду, коснулся крупного мужского органа государя. Приласкал, сначала бережно, потом грубее. Пётр быстро отвердел и скоро сам с хрипловатыми выдохами стал поддавать бёдрами навстречу. Алексашка, улучив момент, быстро поднёс правую ладонь и обильно умаслил царский орган. Пётр удовлетворённо жмурился, словно сытый кот, круглое лицо с хищными лисьими усами покрыл румянец томления. Улучив момент, Алексашка снова сбрызнул пальцы маслом. Отвлекая забывшегося Петра лаской, денщик поднёс пальцы к своему входу и, краснея, как вареный рак, попытался протолкнуть их внутрь. Морщился, но всё же слегка смазал нутро.
Движения Петра уже становились отрывистыми, и Меншиков, выдохнув, подвинулся на его бёдрах. Сдавил ладонью горячий пульсирующий орган, и, приподнявшись на подогнутых ногах, направил его в себя. Металл жаровни зашипел, соприкоснувшись с огарком одной из лучин. Алексашка скрипел зубами, жмурился, но упорно оседал вниз, медленно, по миллиметру принимая крупный член. Мышцы туго оплело болью, в углах глаз собралась солёная влага. Денщик выгнул шею в хрипе, открывая горло и дёргающийся кадык, представляя, как поимеет в себе мужество друга целиком, и тут почувствовал, как его грубовато останавливают, схватив за талию.
– Пусти, – почти зло шикнул Алексашка.
Пётр зыркнул на него тёмными глазами, упираясь подбородком в мокрую грудь. Убрал одну руку с талии и коснулся мягкого члена денщика.
– Ты вялый, как дохлая рыба на рынке. Не надо.
– Сам знаю, чего надо, а чего нет!
Огрызнувшись, Алексашка принялся ёрзать задом, непроизвольно сжимаясь и расслабляясь вокруг верхушки члена, игнорируя злобные сочные стоны Петра. Шалым взглядом денщик окинул обнажённого потного юношу под собой, длинного, худощавого, нескладного, такого живого и желанного. Потом сомкнул ресницы и на миг представил себе ещё более соблазнительную запретную картину, где Алексашка мог быть действительно сверху.
Постепенно липкая боль отступала, а член наливался пряным желанием. Меншиков выгибался в пояснице, опускаясь всё резче и глубже, выцепляя для себя искры удовольствия. Жар мягко опутывал растравленное болью нутро, успокаивал и одновременно возбуждал. Естество денщика крепло, лоснилось, и внезапно по нему крепко прошлась ладонь Петра. Алексашка взвыл, прикусывая щёку, дернулся вверх-вниз и заскулил от прошившей его невозможной сладости. Наконец, ему, чёрт возьми, хорошо! Впившись мокрыми пальцами наугад в тело Петра, денщик толкнулся в ладонь царя, подбросил тело вверх, а затем поглотил член друга до самого корня.
Пётр же позабыл обо всём: о том, что всё творящее – грех в глазах двора; о том, что Алексашка – его холоп, о том, что он его друг; напрочь позабыл об Анхен и о покушениях Софьи, о мелочности бояр и пленительности моря. Какое-то время царь ещё помнил о собственной зверской силе в припадках: что вполне способен выбить зуб за мелкую провинность и свернуть шею в ярости. Пётр старался придерживать себя и в страсти, чтоб не навредить Сашке. Но когда тот сам в слепящем экстазе принялся объезжать царя, Пётр не выдержал. О белые бёдра денщика разбивалось неистовое море, царь в забытьи глубоко вонзался, скользя в чужой узкой выстилке. В одно из мгновений Меншиков забился в руках Петра, между их юными телами стало совсем мокро. Пётр скрежетнул зубами, привстал, держа под мышки обмякшего Сашку с довольной кошачьей ухмылкой, и продолжил врываться, теперь уже совсем не сдерживаясь. И когда подступила очередь Петра, сквозь зубы его криком рвалось чьё-то имя. Алексашка был готов впиться зубами в кадык государя, если тот ещё раз произнесёт имя слободской девки.
Но ничего подобного Пётр не произнёс. Государь позабыл обо всех людишках, кроме одного – того, кто пил вместо него квас, где вполне мог быть яд; того, кто обворовывал его и того, кто мигом доставал для него жерди и мудрёные инструменты; того, кто сейчас отдавался ему, терпел и наслаждался вместе с ним. Волной юношей приподняло с кровати, и в момент высшего блаженства Пётр, прокричав имя денщика, опрокинул того на пол…
Стоял знойный ветреный августовский день, и часы на чьей-то руке щёлкнули полдень. Таяли молочные тени над Большим Каскадом, превращаясь в водную пену. Лёгкое дребезжание стёкол обратилось в гулкий рой голосов. Пёстрое людское море колыхалось и в Нижнем Парке, и в Верхнем Саду, сверкали фотовспышки и глуповатые восторженные улыбки. Воздух больше не дрожал, и только воды залива глухо вздыхали, эхом повторяя давным-давно услышанные стоны счастья.
Примечание: