Наташа, кажется, уже почти уснула, её голова наклонилась, а очки держались за ушами самыми краями дужек. Решив, что нехорошо будет, если она сейчас захрапит, а Нехлюдова вполне могла, Мейер протянул руку и легко, с осторожностью потряс студентку за плечо.
― Наташа. ― Он аккуратно провёл пальцами по её руке, стараясь пересилить желание притронуться к её оголённой воротником блузки шее. ― Ты уснула?
― Что? ― Нехлюдова встрепенулась и подняла голову, глядя сонными светло-зелёными глазами на Мейера. ― Нет, Альберт Борисович, я не сплю. ― Она улыбнулась ему. ― Я просто устала. ― Нехлюдова потянулась, разминая затёкшие плечи. Мейер сглотнул. Как же она была красива.
― Ну так сходи покури, отдохни, ― усмехнулся Альберт, стараясь отогнать наваждение.
― Я не курю, ― чуть виновато развела руками Наташа.
― Правда? ― с долей сарказма ответил Мейер, вспомнив, как Наташа клянчила у него сигареты летом. ― Тогда я пойду. ― Он отодвинул стул, который мерзко проскрежетал ножками по полу, и вышел из кабинета в коридор, направившись в курилку.
Включив вытяжку и достав сигареты, Мейер закурил и, слушая шум воздуха в трубе, надолго задумался. Так поздно они с Наташей ещё не оставались одни, и с каждым разом ему было всё трудней сдерживать себя. Он понимал, что, признайся он в своих чувствах, Нехлюдова скептически изогнула бы бровь и посоветовала бы ему успокоиться. Что бы он тогда сделал, Альберт даже не представлял. Ушёл бы, убил, поцеловал её? Мейер не знал ответа и в глубине души надеялся, что никогда не узнает, в то время как его сердце почти кричало ему о том, что он должен попытаться.
Альберт, затушив сигарету и выключив вытяжку, вышел из курилки, закрыл комнату и уже хотел отворить дверь кабинета, где он до этого работал с Наташей, как вдруг услышал, что оставшаяся одна студентка поёт.
По телу Мейера прошла дрожь. Эта была та самая песня, которую Нехлюдова пела летом, закрыв глаза и самозабвенно перебирая струны. Прислонившись лбом к двери и чувствуя, как бьётся его сердце, Алберт слушал глубокий голос студентки:
― От края до края небо в огне сгорает, и в нём исчезают все надежды и мечты…
― Но ты засыпаешь, и ангел к тебе слетает, ― Мейер, не в силах сдерживать порыв нахлынувших на него чувств, переступил порог кабинета и подпел Наташе, ― смахнёт твои слёзы, и во сне смеёшься ты…
― Альберт Борисович, вы знаете эту песню! ― Нехлюдова с восторгом, обернувшись, смотрела на него. ― Как здорово!
― Ты столько раз её пела летом, что было трудно не запомнить. ― Альберт подошёл совсем близко к Наташе. ― К тому же, ― он улыбнулся, ― я и раньше её знал.
Нехлюдова улыбнулась ему в ответ, и в этот момент внутри него что-то сломалось, и он, отбросив сомнения, наклонился, взял лицо ошеломлённой Наташи в свои ладони и крепко поцеловал. Она дёрнулась было назад, но в следующую секунду её руки порывисто легли на его плечи, а губы раскрылись ему навстречу. Ободрённый своим успехом, Альберт углубил поцелуй, запуская пальцы в волосы студентки.
― Ну, наконец-то! ― произнесла, когда он оторвался от неё, Нехлюдова. ― А то я уже думала, что у вас никогда не хватит смелости! ― Она, раскрасневшаяся и растрёпанная, с мокрыми и припухшими от поцелуя алыми губами, дерзко смотрела на удивлённого такой реакцией Мейера. ― Вот только ваша борода колется. ― Наташа недовольно почесала подбородок. ― Что теперь делать будем? ― Она, вопросительно изогнув бровь, посмотрела на Алберта.
― Абрикосов забыл на кафедре ключи от своего кабинета, ― осторожно начал Мейер. ― Можно переночевать там. Охрана, кажется, уже закрыла входную дверь. ― Он выразительно постучал пальцем по стеклу своих наручных часов, которые показывали одиннадцать, и сунул их под нос слегка одуревшей от поцелуя и усталости Наташе.
Она кивнула и, поднявшись со своего стула, на котором до этого просидела много часов, а теперь рассеянно крутилась из стороны в сторону, вышла из кабинета и, стоя в коридоре, выжидающе посмотрела на Мейера.
Альберт взял со стола ключи и закрыл кабинет, попутно стараясь унять внезапно возникшую в пальцах дрожь. Сейчас бы выпить чего-нибудь, подумал он, вдруг вспомнив, что у заведующего кафедрой Абрикосова в ящике стола была припасена бутылка-другая с вином, на случай внезапного рандеву с очередной любовницей. Мейер усмехнулся про себя: похождения Димы, в кои-то веки, сыграют кому-то на руку. Он молча пересёк коридор и дважды повернул в замке ключ. Дверь кабинета Абрикосова с тихим скрипом открылась, и Мейер, посторонившись, пропустил вперёд себя Наташу, жадно глядя на то, как колышется на её бёдрах широкая юбка в такт шагам студентки.
Оказавшись в комнате, Альберт прикрыл за собой дверь и широким шагом прошёл к столу заведующего, выдвинув на пробу один из ящиков, в котором обнаружилась почти пустая бутылка с коньяком. Мейер скривился: он не любил коньяк, предпочитая спирт, но наливать сейчас стаканчик из огромной канистры у него не было ни малейшего желания.
Решив, что Абрикосов не хватится коньяка, Альберт свинтил крышечку бутылки и щедро плеснул себе напитка в найденный в том же ящике стакан. Коньяк оказался премерзким, дешёвым, успевшим уже порядком выветриться, но его горького вкуса было достаточно, чтобы Мейер немного привёл мысли в порядок.
Завинтив крышечку, он положил коньяк на место, и тут ему на глаза попались лежавшая в ящике упаковка презервативов. Альберт прикрыл глаза. Целый день его словно испытывали, проверяя на прочность. Решив, что чем чёрт не шутит, Мейер взял в руки коробочку, повертел её немного, собираясь с духом, а затем открыл. Внутри лежали две «резинки». Немного подумав, Альберт положил коробочку на место, украдкой положив одну «резинку» в карман. На всякий случай.
Наташа тем временем успела снять сапоги и устроиться с ногами на диване. Она смотрела куда-то в сторону, машинально теребя кончиками пальцев воротник блузки. Очки она сняла, и теперь её большие зелёные глаза были широко открыты, а взгляд несколько смазан и расфокусирован. Нехлюдова слегка наклонила голову набок, наблюдая за тем, как Мейер садится рядом с ней на диван, обдёргивая полы пиджака. На какое-то время между ними повисло неловкое молчание, которое нарушил Альберт:
― Если хочешь, можешь ложиться спать. Приставать не буду. ― Он слегка улыбнулся, на что Наташа приподняла голову и произнесла:
― И поэтому вы, Альберт Борисович, украли у Абрикосова презерватив? ― В её глазах играли шальные золотистые отблески. ― Я слышала, как вы шуршали картоном. На вашем месте я поступила бы так же. ― Она неровно вздохнула, а затем протянула руку и положила свои прохладные пальцы на запястье Альберта.
По всему телу Мейера прошла давно забытая им дрожь возбуждения. Часто дыша и чувствуя, как твердеет его член, он, глядя в глаза Наташи, спросил:
― Ты понимаешь, что сейчас будет? ― Его голос показался хриплым и низким даже ему самому. Вот что значит страсть.
― Абсолютно, ― серьёзно ответила Наташа. ― Кажется, дождь начинается, ― вдруг произнесла она, протягивая руку к выключателю. Раздался щелчок, и кабинет погрузился во мрак, нарушаемый лишь светом фонарей за окном да неярким свечением системного блока компьютера.
Наташа, повернув голову, смотрела отрешённым взглядом в окно. Одна рука студентки расслаблено лежала на запястье Мейера, а пальцы другой потянулись к косе, расплетая её. Пару мгновений спустя светлое облако волос, испуская мелкие искорки, упало на плечи Нехлюдовой, которая продолжала рассеяно поглаживать руку Альберта. Эти ласковые поглаживания всё больше и больше распаляли Мейера и, в конце-концов, не выдержав, он притянул к себе Наташу, жадно впиваясь поцелуем в её губы.
Нехлюдова ответила ему и ловко повернулась, перекидывая ногу через сидящего Альберта и устраиваясь на нём сверху. Даже через ткань брюк он чувствовал горячие бёдра Наташи. Мейер, отбросив последние остатки совести, запустил руки под юбку Нехлюдовой, с наслаждением лаская её стройные ноги. На ней были тонкие капроновые чулки, что немало обрадовало его, а когда он широким движением провёл рукой по внутренней поверхности её бёдер, то с удовольствием отметил, что Наташа тоже возбуждена.
Студентка же тем временем не сидела без дела. Она деловито расстегнула его ремень и, не сводя с Мейера внимательного взгляда, запустила руку под одежду, обхватывая своими ловкими чуть огрубевшими пальцами его член и извлекая его наружу. Альберт, часто и тяжело дыша, уже почти не контролируя себя от возбуждения, приспустил брюки, чтобы Наташе было удобней. Нехлюдова уже распаковала презерватив и, недовольно хлопнув по рукам Мейера, хотевшего помочь ей, сама «раскатала резинку», после чего, освободившись от своего белья и чуть привстав над Альбером, направляя его член в себя, медленно с тихим вздохом, опустилась на него.
Наташа, прикрыв глаза и тихо постанывая, закусив губу, покручивала бёдрами, плавно опускаясь и поднимаясь на нём, упираясь одной рукой в спинку дивана, а другой ему в плечо. Мейер, придерживая её за бёдра и ягодицы, с наслаждением ласкал манящее и горячее тело Нехлюдовой. Она была так хороша, что Альберт, слушая стук своего сердца и ощущая влажное, плотно обхватывающее его член лоно Наташи, боялся опозориться перед ней, закончив всё раньше или не закончив вообще. В конце концов, не её вина, что у него долго не было женщины.
― Кстати, ― с придыханием, словно роняя слова, вдруг спросила Наташа, не прекращая двигаться. ―Почему Альберт? ― Она запрокинула голову, отчего её длинные волосы упали вдоль спины, касаясь ласкающих её спину пальцев Мейера.
― Потому что Эйнштейн, ― рвано дыша, ответил Мейер. Ему было трудно думать, и он удивлялся, как Наташа ещё может что-то говорить, хотя, возможно, это было даже не продумано.
― А почему Мейер?
― Потому что дед был немцем. ― На кой чёрт ей его биография? Может быть, потому что он раньше этого не говорил, а теперь Нехлюдова восполняет пробелы? Странная девушка.
Наташа тем временем продолжала двигаться, тихо постанывая, а Альберт иногда присоединился к ней. Эти мгновения принадлежали только им.
Когда они закончили и привели себя в порядок, время уже перевалило за полночь, а дождь за окном только усилился. Наташа, не говоря Альберту ни слова, улеглась на диван, положив голову ему на колени. Мейер, слушая, как стучат капли воды по оцинковке, рассеянно перебирал пальцами пушистые спутанные волосы студентки, с улыбкой наблюдая за тем, как мирно дышит во сне уставшая Нехлюдова. Ему было всё равно, что случится утром, когда уйдёт ночь, подарившая ему счастье. Глядя на Наташу, Мейер вдруг вспомнил песню, которую она напевала сегодня, когда он решился поцеловать её.
Охваченный воспоминаниями, Альберт крепче прижал к себе студентку и тихо запел:
― Засыпай, на руках у меня засыпай. Засыпай, под пенье дождя. Далеко, там, где неба кончается край, ты найдёшь, потерянный рай…
========== 13. Пепел ==========
Комментарий к 13. Пепел
Жанры: Любовь/Ненависть.
Рейтинг: PG-13.
Такова моя натура. Будь я другой, разве любил бы ты меня?
(с) «Пираты Карибского моря. На краю света».
Это были не ненависть и не любовь. Это было другое, более древнее и сильное чувство, словно они были двумя половинками одного целого, по какой-то нелепой случайности разъединённые и заброшенные в разные тела. Они понимали друг друга с полуслова, но это понимание было щедро приправлено прямо-таки невыносимым желанием либо унизить, либо приласкать друг друга. Когда Ева и Ковалевский встречались взглядами, в душах обоих вспыхивали обжигающие сознание эмоции, а в груди разливался жар. Ковалевский оставался спокойным, лишь его голос начинал подрагивать, а вот щёки Евы вспыхивали румянцем, а слова неконтролируемо лились, в безотчётном стремлении больнее ранить собеседника.
У них не получилась любовь. Сначала этого не хотел Ковалевский, а потом уже перегорела Ева. Остался только пепел былых чувств, среди серых хлопьев которого всё ещё догорали и никак не могли догореть угольки страсти. В такие моменты девушка старалась держать себя в руках, а вот Ковалевский, не стесняясь, давал волю своему резкому нраву, отчего Еве иногда казалось, что ещё чуть-чуть, и он её ударит.
Они любили прикасаться друг к другу. Мимолётные, такие страстные во время зыбких отношений, и такие невинные и случайные после охлаждения, эти прикосновения были словно глоток свежего воздуха. Скользящие, незаметные для других касания были такими сладкими и запретными, что и Ева, и Ковалевский подсознательно всегда ждали момента, чтобы, оставшись наедине, насладиться этим щемящим сердце чувством. Но такая возможность им выпадала крайне редко.
Между ними было полное взаимопонимание и целая пропасть в тринадцать лет жизненного опыта. В чёрных кудрях Ковалевского уже начала пробиваться ранняя седина, которая была заметна, когда Ева, кажется, в другой жизни, с нежностью перебирала пальцами с множеством тонких колец его жёсткие волосы. Ковалевский вообще казался Еве намного старше своего возраста, ― когда она впервые его увидела, то решила, что ему не меньше тридцати пяти.
Весь его облик нёс отпечаток лёгкой грусти, смешанной с высокомерием и резкостью, что не раз испытала на себе девушка, попадая под горячую руку. Но учителем он был хорошим, объясняя за считанные минуты то, что не могли доступно рассказать другие педагоги. Она любила слушать его ласкающий, глубокий голос, который нёс в себе все оттенки душевного огня.
Когда они оставались вместе, то между ними возникала особая энергия, сродни какой-то химии, которая пронизывала всё окружающее их двоих пространство невидимыми нитями, которые, туго натягиваясь, грозили вот-вот лопнуть. Еве было страшно подумать, что будет, когда они, не выдержав напряжения, разорвутся. В такие мгновения другие люди, оказавшиеся в зоне действия этой магии чувств, спешили покинуть опасное пространство, за что она была им благодарна. Ведь ей так редко удавалось побыть наедине с Ковалевским. Если бы он ещё не прогонял её, не срывал на ней злость за свои ошибки…
Но он делал это постоянно. То прогонял от себя Еву, то снова приближал, ведь ей было достаточно ласкового слова или мимолётно брошенного взгляда красивых чёрных глаз. Этого с лихвой хватало, чтобы Ева загоралась, возрождая из пепла свои чувства; боль, смешанную с любовью и жгучую ненависть за то, что Ковалевский играет с ней, не сжигая за собой мосты, а всегда оставляя опоры, на которые только кинь доски, и можно идти. А он ещё и подливал масла в огонь бушующих в сердце Евы чувств: был со всеми, кроме неё.
Он нашёл себе новую девушку, вернее, череду новых девушек, а она так и осталась одна, слишком гордая, чтобы просить его вернуться, и слишком робкая и вежливая, чтобы потребовать этого. Если бы Ковалевский позвал, Ева, бросив всё, пришла бы. Но он не звал, а когда, наконец, решился, было уже поздно. Она связала себя бледным подобием отношений, чтобы хоть как-то заменить его, хоть как-то затушить пылающий в её груди пожар. Увы, но помогало плохо, и среди серых будней перед внутренним взором Евы неизменно представал Ковалевский. Он был её призраком, её личным проклятием. Она бы с радостью вырвала себе сердце, лишь бы не чувствовать боль и осознание того, что она горит, не желая потухать, и всеми силами стремится к нему, к тому, кто был её миром, одновременно причиняя страдания.
Когда Ева больше не могла сдерживаться, то хватала телефон и яростно набирала на сенсорной клавиатуре слова, которые призваны были передать её чувства, которые она высказала лишь однажды. Чаще всего она стирала набранный текст, беря себя в руки, но сейчас её гордость уже ничего для неё не значила. Она больше не могла без него. И не могла с ним. Ева понимала, отчётливо понимала, что, получи она Ковалевского, то будет во сто крат несчастней, чем сейчас.
Сперва возродится пламя, оно поглотит её, оставив после себя только выжженную душу, которую не оросят даже слёзы ― всё будет сожжено страстью и горем. А ничего, кроме горя и страданий их близость не принесёт. Ева отдаст всё, а взамен получит… ничего. Ковалевский не умеет давать, он может лишь брать. Или нет. Он отдаст ей всего себя, как и она ему, но не оценит этой жертвы, спокойно подберёт всё, что от него останется и уйдёт дальше, оставив после себя испепелённую пустошь. Такова его натура. И будь он другим, разве любила бы она его?