Он жив.
— Ещё хоть раз, — слышит он голос брата, и, Санс готов поклясться, что тот еле заметно дрожит, — ещё раз выкинешь подобное, и я сам тебя убью. Слышишь? Своими руками, долбанный ты придурок...
Тяжесть на спине пропадает. Санс распрямляется, ощущая лёгкое головокружение; в грудной клетке ещё немного саднит, но эта боль кажется настолько незаметной, что он просто игнорирует её. Санс садится, осторожно поднимая голову, чтобы не потревожить цветы вновь. Он снова дышит, но его душа по-прежнему слабо трепещет, отзываясь на чужой страх и растерянность. Санс дотягивается до брата, чтобы дать ему знать — всё хорошо.
Папирус не выглядит так, будто всё в порядке. Санс видел много выражений его лица, но такое — впервые: нахмуренное, едва-едва дёргающееся, словно он сдерживает что-то — слова, слёзы? В глазницах его дрожат плохо контролируемые красные огоньки, и Санс чувствует магию, что теплится в его теле и рвётся на свободу; он осторожно касается его руки, пытаясь её успокоить, и Папирус безотчётно переплетает их пальцы, даже не задумавшись. Он открывает рот, словно собираясь сказать что-то, но Санс не слышит ни звука.
Папирус не двигается, и тогда Санс сам подаётся навстречу, хотя это отзывается ломотой в костях. Цветы приносят краткую боль, когда он неудобно упирается в грудь брата; Санс не обращает внимания. Чужая душа беспокойно мечется за костяной клеткой, и нет силы, что смогла бы её утешить — Санс вдруг осознаёт, каким был эгоистом, когда так страстно мечтал умереть ради своей свободы.
— Как же я тебя ненавижу, — деревянным голосом, в котором нет и капли прежней злости, говорит Папирус. Он глядит не на Санса, а поверх него. — Ты бы знал, брат, как я порой тебя...
Он прерывается. Санс терпеливо ждёт, пока рука Папируса всё же не обнимает его в ответ — неловко, невесомо, чтобы не причинить боль, — и тогда позволяет своей израненной цветами душе разрастись чуть больше. Он знает, что это, по всей вероятности, сделает её более уязвимой, но сейчас важно другое. На магию откликается другая магия. Папирус вздрагивает, когда вздрагивает его душа, приникающая к самым рёбрам; Санс прижимается к ним теснее и вздыхает, поняв, что смог установить контакт.
Теперь он чувствует. Его мысли, его страхи, его непонимание... его отчаяние. Все эти эмоции знакомы Сансу, как родные. Он покрепче обнимает брата, впервые до конца поняв его, и позволяет себе поднять голову, вопросительно глядя в глаза.
У Папируса снова странное лицо. Он будто борется сам с собой, но, когда он наклоняется, прижимаясь к нему лбом, внутренние противоречия постепенно уходят; покой медленно сменяет волнение. Огоньки в глазницах гаснут.
Санс жив. Санс дышит. Санс отказывается умирать по многим причинам и, господи, это делает Папируса достаточно счастливым.
— Чёрт бы тебя побрал! — вырывается у него в сердцах, хрипло. Папирус ощущает подступающие к горлу слёзы, и рад бы отвернуться, да только не в силах разорвать объятья. — Что прикажешь мне делать, если ты вдруг... если бы ты...
Санс жертвует несколькими секундами, чтобы высвободить руки и прочертить в воздухе поспешное «прости». Вряд ли это поможет, но Папирус пытается усмехнуться, так что Санс просто обнимает его снова.
Его челюсть заросла цветами, и он мало что ощущает, когда дотягивается до лица брата. Если бы цветов не было, он смог бы почувствовать его зубы; сквозь краткое прикосновение уловить трепет души. Однако он заражён, и цветы мягко сжимаются меж ними; Папирус потрясённо выдыхает, заставляя стебли колыхаться, но остаётся на месте и не отстраняется. Что-то тёплое зарождается внутри и бьётся, колотится как сумасшедшее, мешаясь с облегчением и радостью.
Санс прикрывает глаза, улыбаясь в поцелуй. Ему больно по многим причинам, и так же тяжело, но это не повод сдаваться. Он говорит себе, что нужно быть решительным: ради тех, кто умер. Ради тех, кто жив.
Его душа вспыхивает миллионами искр, на миг развеивая тьму. Она отказывается умирать.
Будь
Это сон. Флауи знает, что это сон, потому что всё вокруг кажется размытым и нечётким, и никаких запахов нет, как бы он ни старался вдохнуть поглубже. Он щурится от падающих сверху лучей: Флауи вновь в Руинах, в самом сердце горы Эббот, где он вынужден был коротать долгие года, прежде чем пришла Фриск. Солнце светит, но не греет; трава вокруг цветка еле заметно колышется от ветра, которого он не чувствует. Флауи поднимает голову, пытаясь увидеть небо, но всё, что оказывается наверху: лишь идеально круглое жерло горы, превратившееся в сплошную белую точку.
— Ты здесь? — спрашивает он безнадёжно. — Ты здесь, ответь?
Молчание. Флауи всегда, всегда зовёт малышку, но она не приходит. Это горько и несправедливо — Фриск снится Сансу куда чаще, чем ему, — но он почти научился смиряться с этим. Так проще, в какой-то степени. Так легче. И, даже если Фриск здесь нет, всегда есть тот, кого звать не нужно.
— Она не придёт, Азриэль.
Флауи задерживает дыхание, прежде чем повернуться на голос. Силуэт, что прячется в тени, делает шаг навстречу, входя в пределы солнечного круга.
— Я знаю, — говорит он, не в силах сдержать горькую улыбку. — Я знаю, Чара.
Она хмыкает и приподнимает уголки губ. Флауи ждёт, пока она присядет рядом, осторожно опустившись на будто выцветшую траву.
— Ты скучаешь по ней? — спрашивает Чара, не глядя на него. Флауи изучающе рассматривает её лицо, что повёрнуто к нему лишь одной стороной: румянец на щеках, полуприкрытые ресницы, за которыми влажно поблескивает бордовая радужка. Чара прижимает колени к груди, натягивая рукава полосатого свитера до самых пальцев, и кажется ему удивительно беззащитной.
— Конечно.
— А по мне?
Она не смотрит в его сторону. Флауи дотягивается стеблем до её руки и осторожно обвивает запястье в тёплом и ласковом жесте.
— Ты ещё спрашиваешь, — шепчет он, потому что голос отчего-то дрожит и срывается. — Я так хочу, чтобы ты вернулась, Чара.
Она наклоняет голову, наконец-то бросая на него взгляд. В нём нет насмешки; только печаль, безграничная и глубокая.
— Я бы хотела, Азриэль, правда, — она поднимает руку, и невесомо касается стебля губами. — Но мы не можем обмануть судьбу. Я никогда не вернусь, ты знаешь это.
Флауи позволяет себе усмехнуться. Это сон, и Чара давно уже мертва; но, даже так, разговаривая сам с собой, со своим больным сознанием, он не способен подарить себе надежду.
— Ты всё делаешь правильно, Азриэль, — говорит Чара, заправляя прядь волос за ухо. — Не вини себя. Ты можешь многое, но её смерть — не то, что ты смог бы исправить. Моя — тоже. Ты ни в чём не виноват.
— Но кто тогда?! — вырывается у него отчаянно. — Скажи, почему это происходит?
Она качает головой. Флауи расслабляется, позволяя листьям безвольно выскользнуть из её рук.
— На этот вопрос нет ответа, Азриэль, — её голос тихий и ровный. Флауи закрывает глаза и чувствует, как он отдаляется всё дальше и дальше. — Ни у живых, ни у мёртвых.
На краткий миг несуществующий ветер взвывает в расселине скалы, заставляя Флауи вздрогнуть. Он открывает глаза, но всё, что он видит: тёмный экран телевизора в доме скелетов и своё напуганное отражение.
***
В следующий раз они в Водопаде, на том же месте, где в прошлый раз Флауи прятался среди травы. Он оглядывается и видит Чару: она сидит на камне, возле эхо-цветка, и задумчиво трогает его, заставляя повторять одну и ту же фразу.
Флауи молчит, не зная, что сказать. Чара вовсе на него не смотрит, но, когда начинает говорить, он понимает, к кому она обращается.
— У него такой низкий голос, — она мнёт синий лепесток меж пальцев, заставляя цветок качаться. — Был. Санс ведь больше не говорит?
— Нет.
— Очень жаль.
Она прокручивает фразу ещё несколько раз, прежде чем это надоедает ей. Флауи терпеливо ждёт: спешить некуда, это всего лишь очередной странный сон, и ему, в любом случае, нравится просто смотреть на Чару и делать вид, что она всё ещё с ним. Живая.
В конце концов, она бросает своё занятие и встаёт. Флауи ожидает, что она подойдёт к нему, но Чара следует к тихой заводи, где плещется прозрачная голубая вода, и опускается на колени, вытягивая руку. Вода беззвучно расступается, охватывая её пальцы.
— Почему ты снишься мне? — спрашивает Флауи, глядя ей в спину. Чара пожимает плечами.
— Потому что ты скучаешь по мне? Потому что ты тоскуешь по Фриск? Потому что ты одинок и растерян, и не знаешь, что делать? Ты мне скажи, Азриэль. Это твой сон.
— Но я не знаю.
— Знаешь, — оттого, что она отвернулась, слова доносятся до него чуть приглушённо. — Чего ты добиваешься, Азриэль? Ничто не возвращается. Никто не возвращается. Прекрати себя терзать.
— Я не могу, — говорит он, и Чара тихо смеётся.
Флауи подходит к ней. Вода Водопада прозрачная и светлая; над ней медленно парят невесомые светящиеся пылинки, похожие на светлячков. Одна из них застревает в коротких волосах Чары и мягко мерцает.
— Посмотри, — говорит она, проводя рукой по поверхности воды. От её пальцев разбегаются мелкие круги, переливающиеся голубым. — Видишь? Представь, что каждый твой шаг порождает подобную рябь. Каждое твоё действие затрагивает окружающих. Ты когда-нибудь думал об этом, Азриэль? Думал, почему Подземелье однажды стало таким, какое оно сейчас?
Он качает головой, продолжая смотреть на разбегающиеся круги. Чара устало вздыхает, лениво болтая кистью; рукав свитера задевает воду и темнеет по краям.
— Порой невозможно бороться с судьбой, Азриэль. Мы с тобой взяли на себя слишком большую ответственность, когда решили, что всё в наших руках. И тогда мне казалось, что это правильно. Легенды, которые твой народ передаёт друг другу из поколения в поколение... — она на секунду прерывается и закрывает глаза, — ... я думала, что являюсь их частью.
Флауи осторожно касается её волос; пылинка освобождается и плывёт дальше. Он неуверенно гладит Чару по голове и чувствует, даже во сне чувствует её неподдельную боль и вину.
— Но легенды — это всего лишь слова. Это сказки. И, возможно, я не была той, кто должен был освободить монстров. Мы попытались изменить судьбу, понимаешь?
— Мы были детьми, — возражает он, заглядывая ей в лицо. — Чара, забудь об этом. Не ты ли говорила, что я ни в чём не виноват? То же касается тебя.
Она усмехается, подтягивая колени к груди.
— Это была моя идея, мы оба это знаем. Прости, Азриэль. Мне давно нужно было сказать тебе это.
— Всё в порядке, — Флауи пытается улыбнуться, но выходит плохо. — В порядке, правда.
Она стряхивает стебли и встаёт, оправляя одежду. На мгновение Флауи кажется, что глаза её странно блестят, но, когда она смотрит на него сверху, они снова сухие.
— Я не жалею, что мы попытались, в любом случае, — говорит Чара. — Но прости за весь ад, что тебе пришлось пройти. Прости, что Подземелье стало таким.
— Ты здесь не причём.
Она задумчиво смотрит на успокоившуюся воду и закусывает губу. Её отражение замирает тоже.
— Кто знает, Азриэль. Я была той, кто бросил камень, и эти круги... они затронули всех. Ты понимаешь, почему монстры стали черствы? Это просто. Жестокость порождает жестокость. Убийство позволяет отдалиться от окружающих. Моя смерть была лишь первой в этой цепочке, и мне жаль, что всё так вышло. Но разве ты не способен понять их, Азриэль? Разве тебе никогда не хотелось хоть ненадолго перестать чувствовать?
Он отводит взгляд. Ему тяжело приходится, потому что все эмоции, заполоняющие Подземелье — все те разочарования, обиды, отчаяние, что хранит в душе каждый — все они прорываются наружу и достигают его сердца. Они давят своим безграничным весом, но никогда — никогда! — он не променял бы их на существование без доброты.
— Это глупый вопрос, — Чара улыбается ему и делает шаг к краю. — Я зря задала его тебе. Я рада, что даже когда все вокруг стали такими... ты остаёшься собой.
Флауи успевает понять, что она делает, но не может помешать. Чара отрывается от земли, наклоняясь вперёд, и её хрупкое тело со всплеском падает в воду, раскинув руки. Флауи кидается за ней секундой позже, но всё, что он видит: лишь прозрачная вода и разбегающиеся по ней круги, которые вскоре затихают. Водопад тих — и Чары там нет.
***
— Останься, — говорит он, прежде чем что-либо происходит. — Или забери меня.
Чара грустно улыбается. В этот раз они стоят на поляне, усыпанной золотыми цветами: они растут густо-густо, странно высокие — колени Чары почти скрыты ими. Флауи взбирается ей на руки, чтобы не затеряться среди растений, и уже с высоты видит распростёртую на цветах куртку.
Ему кажется, что откуда-то издалека доносится зов музыкальной шкатулки. Чёрная куртка с грязным, уже посеревшим мехом прячется в золотых лепестках, раскинув рукава в разные стороны, словно птица. У воротника, полуприкрытые молнией, изредка поблескивают цепочки подвесок; Чара наклоняется, чтобы расправить капюшон и разложить их на подкладке.
— Разве он не просил Фриск о том же? — спрашивает она задумчиво. — Ты должен понимать, что это невыполнимо.
Он знает. Флауи смотрит на подвески, что они с Сансом когда-то оставили на могиле Фриск, на его старой куртке. Сердце, что та нашла в доме Ториэль, спрятанное среди игрушек — Флауи сам помог ей отыскать медальон, свято веря, что он отгородит от беды. Звезда на тонкой цепочке — подарок Санса, — которую тот прежде носил сам. Смотреть на эти вещи, зная, что их хозяин больше не вернётся... что ж, Флауи привык к подобному. Более или менее.
— Легенды — лишь слова, а обереги — просто побрякушки, — Чара взвешивает на ладони подвеску-сердце, прежде чем положить обратно. В глазах её вспыхивает сожаление. — Только ты сам можешь себя спасти.
Флауи не в силах оторвать взгляд от куртки, сиротливо оставленной здесь. Словно Санс: один среди золотых цветов, медленно пожирающих его изнутри.
— Чем они это заслужили? — хрипло спрашивает он, почти не надеясь на ответ. — Ты сказала: жестокость порождает жестокость. Но Фриск, она никогда...
— Не всё можно объяснить одинаково, Азриэль, — Чара опускается в цветы, рядом с курткой; Флауи спрыгивает ей на колени и касается рукава. — Почему ты не спросишь, чем мы с тобой заслужили то, что заслужили? Ответ будет один. Мы пытались побороть судьбу, а это никогда не заканчивается хорошо. Вселенная самовосстанавливается, и любые аномалии, что возникают в ней, стираются из пространства и времени. Разве ты сам — не лучший пример?
— Что это значит?
— Ты должен быть мёртв, Азриэль, — произносит Чара, внимательно глядя на него. — И ты знаешь это. Но, несмотря на всё, ты ещё жив.
— Я не знаю, почему! — вырывается у него. — Я не знаю! Ты права, я должен был погибнуть, но я очнулся и...
— Стал цветком, — кивает она. — Это аномалия. Это то, что люди называют чудом. Твоя душа отказалась умирать, и твоя судьба изменилась. Есть вещи, которым она не в силах противостоять; есть то, чем способны управлять мы сами. Твоя воля к жизни стала твоим спасением. Однако, Азриэль, порой благословение становится проклятьем. Наши желания не всегда исполняются так, как нам хочется. Ты остался жив, но счастлив ли ты от этого?
Флауи опускает голову, боясь встретиться с ней взглядом, но натыкается на золотые цветы; он ненавидит их всем сердцем.
— А как ты думаешь, — горько выплёвывает он. — Быть проклятым цветком... это не та жизнь, о которой обычно мечтают. Может, если бы ты была...— он спотыкается на словах, — или если бы Фриск осталась, но...
Чара вздыхает и продолжает говорить, хотя Флауи уже не уверен, что сможет выдержать. В любом случае, он должен.
— Все мы пытаемся изменить судьбу. Порой это получается, но, Азриэль, как я уже говорила: за чудеса приходится платить. То, что монстры зовут решительностью, сила, что сделала людей непобедимыми — не более чем обыкновенная воля к жизни. Так же как твоя душа, душа Фриск отказывалась умирать бессчётное количество раз, и судьба уступила. Ей дали возможность всё исправить, но ради второго шанса приходится чем-то жертвовать, и цена за это обязана быть высокой. Ты спрашиваешь, чем она заслужила это — что же, вот ответ, которого ты ждал.