«Я знаю».
Ему трудно улыбаться, это больно, поскольку цветы растут на лице, но он всё же пытается. Флауи улыбается в ответ, сочувствующе, и гладит его по руке, там, где ничего нет.
— Не кори себя, — он говорит это не в первый и не в последний раз. — Мы ничем не могли ей помочь. Цветов было слишком много, чтобы она выдержала. Это не твоя вина.
Санс кивает, глядя в сторону. Флауи повторяет ему это, как мантру, с тех пор, как они вернулись в Сноудин. Флауи твердит, что это была не его ошибка, а лишь стечение обстоятельств. Санс соглашается, хотя на самом деле в голове у него стучит одна мысль.
«Это я её убил».
И Флауи, чёрт побери, прекрасно знает об этом.
— Ты ничего не мог сделать, Санс, — Флауи пытается заглянуть ему в глаза, вернее, в тот глаз, где нет цветов. — Ты ничего не мог изменить, и я тоже. Но мы старались, ты не можешь этого отрицать, мы старались.
Он усмехается, прикрывая глаза. Он думает, что мог бы сделать хоть что-нибудь. Стоило бы сражаться лучше, чтобы Фриск умирала не так часто. Стоило бы быть решительнее и сильнее. Если бы они не умирали столько раз, цветов не было бы так много. Она бы не ослепла. Она бы не перестала ходить. Она бы не...
Он понимает, что плачет, когда слышит стук капель о стол. Слёзы задерживаются на лепестках несколько секунд, затем срываются вниз. Санс смотрит на них, опустошённый. Флауи неловко отводит глаза, давая ему время успокоиться.
Сзади хлопает дверь, и слышатся тяжёлые шаги. Папирус что-то говорит, когда подходит ближе, и Флауи раздражённо просит его замолчать хотя бы в этот раз. Санс встаёт, с грохотом отодвигая стул.
Папирус осекается, когда замечает странно блестящие на свету мокрые бутоны. Все трое молчат, и на кухне разливается тревожная тишина.
— Ты в порядке? — в конце концов, спрашивает брат. Это звучит ужасно неловко, и Санс до сих пор не привык к подобным вопросам от него, но всё же старается выглядеть лучше, чем есть на самом деле.
«Да».
Он уходит прежде, чем кто-то из них успевает его остановить.
***
Музыкальная шкатулка продолжает играть. Он знает мелодию наизусть и тихо подпевает, ведь никто не услышит — монстры редко здесь ходят. Под бесконечными каплями, что срываются с потолка пещеры, зонт отзывается глухим стуком, но это не мешает музыке звучать.
Санс прижимает голову к коленям. Он приходит сюда каждый день, иногда с Флауи, иногда без. Он слушает мелодию и думает о Фриск, и слёзы сами собой льются, даже когда он вовсе не чувствует себя настолько паршиво.
Люди не становятся пеплом. Люди покрываются цветами и умирают из-за них. Санс оставил её тело на поляне с золотыми цветами, где она слилась с ними навеки. Он никогда больше не возвращался туда.
Он оставил ей куртку и, видимо, частичку себя вместе с ней. Он не знает, что причиняет большую боль: проклятые цветы, мешающие дышать, или же горькая память. Он не видит смысла совершать какие-либо действия изо дня в день, но всё же приходит к статуе и сидит, сидит часами, слушая музыку и не давая дыре в груди перестать кровоточить.
Порой где-то сзади ему чудятся чьи-то тихие шаги, но, когда он оборачивается, дорога неизменно пуста.
«Вернись, милая».
Он даже не может сказать этого. Руки двигаются сами по себе, но она бы всё равно не смогла увидеть из-за цветов, что покрывали её лицо.
«Забери меня, милая».
Он плачет бесконтрольно, не осознавая этого. Сквозь слёзы статуя кажется размытой и нечёткой. Санс вжимается в стену, закрывая глаза; в кулак ему впиваются острые края подвески-звезды.
Всё из-за него. Он знает, и Флауи знает, и даже Папирус, наверное. Он позволил ей умереть там, у дворца, он позволил цветам одолеть их всех. Флауи говорит, что он не виноват, но Санс прекрасно осознаёт правду.
«Прости, милая».
Сквозь цветы болезненный стон вырывается глухим рыком. Он помнит её растерянное лицо и сдавленные всхлипы, когда она впервые поняла, что на нём теперь тоже есть цветы. Он помнит её боль как свою собственную.
Господи, она же обвиняла во всём себя, она, маленькая и невинная.
Всё пошло наперекосяк с тех самых пор. Чем больше цветов вырастало на нём, тем сильнее она падала духом. Когда он перестал говорить, всё было кончено — теперь он понимает, в тот момент всё было кончено. Фриск забыла, что значит решительность, и умерла, не сумев снова перезапустить мир.
«Это моя вина».
Он ненавидит себя и свою слабость. Он всё ещё чувствует в руках вес её хрупкого тела, мягкость золотых лепестков и их холод. Санс закрывает глаза, и перед его внутренним взором оказывается её горящая красным душа — она полыхала в его ладонях, когда Фриск перестала дышать.
Он до сих пор помнит, как она обжигала ему руки.
— Мы должны что-то сделать, — сказал тогда Флауи, растерянно глядя на душу. — Мы должны, не знаю... освободить всех? Она бы хотела, Санс.
Он не мог говорить с занятыми руками, поэтому просто помотал головой. Он не собирался отдавать душу Фриск Азгору или ещё кому-то, не был готов отпускать её уже сейчас. Подземелье, думал Санс, не заслужило свободы. И он тоже.
— Что тогда?
Душа оказалась удивительно хрупкой. Он сдавил её в ладонях, и она легко рассыпалась в миллионы красных огоньков, которые поднялись вверх, к потолку, растаяв там звёздами. Флауи тихо ахнул, глядя на это; Санс еле-еле видел их размытые очертания из-за подступивших слёз.
«Мы всегда будем вместе, милая».
Он знал это. Знал, что теперь Фриск всегда рядом, незримо; он ощущал её душу где-то внутри себя. Её тепло согревало.
***
Они вернулись в Сноудин только потому, что больше идти было некуда. Странно, но Папирус, открывший дверь, почти не стал ругаться и обвинять его во всех грехах. Он лишь спросил, где человек, но Санс не мог ответить, поэтому Флауи сделал это за него.
— Ты упустил его, брат, — сказал тогда Папирус, тяжело глядя сверху вниз. — Но я позволю тебе остаться.
Он ничего не спросил о цветах.
Санс ничего не сказал о них.
Усни
Папирус редко видит сны. Обычно сон его крепок и спокоен, и утром он просыпается, не помня, видел что-нибудь или нет. В какой-то степени он этому рад, поскольку вместе со снами зачастую приходят кошмары — он выучил это после того как Санс вернулся домой.
В эту ночь его снова будят чужие крики. Несколько минут Папирус лежит, глядя в темноту и прислушиваясь к стонам из соседней комнаты. Он никогда не знает, как нужно поступать в таких случаях: до всей этой чертовщины с человеком у брата не возникало подобных проблем. А если ему и снилось что-то плохое, то он никогда не плакал в подушку из-за этого, и не стонал так болезненно, словно ему вырывают душу. В конце концов, Санс никогда бы не осмелился потревожить его ради своей прихоти.
Но это было раньше. Папирус думает, что если бы всё было, как прежде, то он бы повернулся на другой бок и уснул, игнорируя посторонние звуки. Однако теперь Санс носит в себе и на себе зловещие золотые цветы, которые пахнут так невыносимо горько-сладко, и видит кошмары, где умирает человек. Теперь Папирус чувствует в себе что-то такое, что пульсирует и отзывается на боль брата всякий раз, как тот отводит глаза.
Он винит в этом человека и его проклятую душу, но ничего не изменишь.
Папирус заставляет себя встать.
В доме темно и тихо, если не считать звуков из комнаты Санса. Папирус доходит до неё, и даже протягивает руку, чтобы толкнуть, но останавливается на полпути. Изнутри доносятся тяжёлые вздохи и всхлипы: из-за цветов Сансу трудно дышать, и порой он почти задыхается. Папирус видел однажды, как брат наклоняет голову, чтобы цветы перестали перекрывать горло; Флауи научил его этому.
Он стоит перед проклятой дверью и всё не решается её открыть.
Это глупо, Папирус знает, что это глупо — если Санс вдруг посмотрит в сторону двери, то увидит тень его ног на полу. Он догадается, и утром будет ужасно неловко смотреть ему в глаза. Но это только если Санс проснулся. Папирус не знает, смог ли брат очнуться от кошмара — порой он кричит во сне, и не может выкарабкаться до тех пор, пока кто-то — обычно это Флауи — не разбудит его. Но вряд ли он стал бы так стонать, если бы до сих пор не спал.
Эта мысль успокаивает его.
Он прислушивается к звукам за дверью, ловит ритм чужого дыхания. Он почти научился распознавать опасный тембр, при котором брат близок к асфиксии, и теперь напряжённо считает секунды, пытаясь понять, что происходит. Вдох-выдох-вдох. Воздух выходит из груди со свистом, и этот не самый здоровый звук окончательно говорит, что всё нормально. Санс может дышать.
Этого достаточно. Какое-то время он ещё стоит, колеблясь, но в итоге всё же отходит от двери, оставляя Санса с его кошмарами. Негромкие стоны преследуют, пока он спускается вниз по лестнице, намереваясь ненадолго спрятаться от звуков на кухне, и постепенно затихают. В доме нет мест, где бы он не слышал Санса, но он просто не может заставить себя вернуться. Не сейчас.
На кухне горит лампа, которую они всегда оставляют вместо ночника, и в её свете Папирус вдруг замечает чью-то скукожившуюся фигурку.
Флауи.
— А, это ты, — Папирус проходит мимо, к холодильнику, демонстративно не смотря на цветок. — Почему не с Сансом?
Он чувствует его неодобрительный взгляд между лопаток, но Папирусу плевать. Они с Флауи не очень-то ладят, и он позволил брату оставить этот дурацкий цветок лишь потому, что через него можно было объясняться языком жестов. В принципе, теперь Папирус понимает Санса лучше, и необходимость во Флауи отпала, но брат смотрит на него исподлобья всякий раз, как он заговаривает на тему выселения. В итоге, всё остаётся, как было.
Но это всё равно не даёт им повода для хороших взаимоотношений.
— Я не обязан быть с ним каждую минуту, — отвечает Флауи неохотно. Папирус садится за стол, открывая контейнер со вчерашними спагетти, и наматывает их на вилку, затем отправляет в рот. Цветок следит за этим с трудночитаемым выражением, которое постепенно начинает раздражать.
— У него опять кошмар, — Папирус говорит это в надежде, что Флауи поймёт намёк и уберётся подальше отсюда. — Может, тебе стоит сходить и проверить, как он?
— Ты же его брат, — он готов поклясться, что слышит сарказм в его интонациях. — Так не лучше ли тебе пойти и успокоить Санса?
— Я не очень хорош в подобных вещах.
— Как и я.
Они глядят друг на друга какое-то время. Папирус мало что знает о цветке: только то, что тот пришёл из Руин вместе с девчонкой. Как и почему он туда попал, где был раньше — об этом Флауи молчит, и, сдаётся ему, даже Санс не в курсе деталей. Однако больше чем это, Папируса интересует другое: почему Флауи справляется со смертью человека так успешно, тогда как Санс с каждым днём выглядит всё хуже и хуже?
— Ему снова снится Фриск, — шепчет цветок, когда особенно громкий стон доносится до них сквозь стены. — Надеюсь, он не задыхается или...
— Нет, всё в порядке, я проверил, — это вырывается прежде, чем Папирус успевает закрыть рот. Флауи изумлённо вскидывается, недоверчиво глядя на него, но ничего не говорит. Папирус возвращается к спагетти, против воли прислушиваясь к звукам сверху.
— Думаю, дело в её душе, — Флауи будто продолжает прерванный разговор, хотя они молчат уже несколько минут. — Мы же развеяли её и... ну, никто не пробовал подобное раньше. Кто знает, к чему это могло привести.
— Зачем ты это сказал? — интересуется Папирус, накалывая на вилку последнюю фрикадельку. На цветок падают тени, и ему плохо видно выражение его лица, но оно наверняка грустное, как и всегда, когда речь заходит о человеке.
— Не знаю, — будь у Флауи плечи, он бы пожал ими. — Просто подумалось, что это могло повлиять на кого-то из нас. Фриск была доброй, и я порой замечаю, что окружающие будто тоже стали немного добрее. Тебе так не кажется? — Папирус мотает головой, на что цветок усмехается. — Конечно, нет. Но раньше, наверное, ты никогда бы не стал проверять, не задохнулся ли Санс во сне.
Папирус хочет что-то сказать, но слов внезапно не оказывается. Это то, о чём он думал недавно, когда шёл к двери брата — что он изменился, хоть и не очень сильно. Что как-то незаметно его стали волновать вещи, далёкие от идеалов; вещи, которым он не привык уделять внимание. Список длинный, но во главе его неизменно стоит Санс, хотя Папирус не знает, отчего — и до и после предательства брат всегда оставался важной частью его жизни. Просто теперь ему хочется... показать это.
Его злит, что кто-то вроде Флауи смог заметить эти перемены. С другой стороны, вряд ли их смог бы оценить сам Санс — не в его нынешнем состоянии.
Сверху доносится надрывный стон, и Флауи настороженно поднимает голову в сторону спальни. Папирус следит, как листья удлиняются, опираясь на стол и осторожно опуская цветок на пол.
— Нужно идти, — говорит Флауи. — Не хочу оставлять его в таком состоянии. А ведь странно, да? Цветы не позволяют ему говорить, но стонать от боли у него получается. Забавно выходит...
Папирус встаёт, убирая контейнер. Он не намерен проводить здесь ночь, но и помогать Сансу тоже. Флауи уже на полпути к лестнице, однако, он вдруг останавливается, поворачиваясь к Папирусу.
— Мне тоже снится Фриск, иногда, — он выговаривает это тихо, едва слышно. — Реже, чем ему. Но я не могу позволить себе расклеиться. В конце концов, это он задыхается из-за растущих на теле цветов, а не я. — Он вздыхает, пытаясь улыбнуться. Папирус изучающе глядит на него, не зная, нужно ли сказать что-то. — К тому же, я обещал Фриск, что буду заботиться о нём.
Потом он поворачивается, резво взбираясь по лестнице. Папирус медлит, размышляя над его словами и находя в них иронию — маленький цветок, оберегающий скелета, — но через некоторое время обнаруживает, что в этом есть смысл. А ещё боль и обречённость, учитывая, что у Санса всё же есть брат, способный помочь...
Но потом Папирус вспоминает, что никогда не пытался показать Сансу свою заботу. Пусть это и было из лучших побуждений, но всё же; он понимает, что Санс мог умереть, так никогда и не узнав этого.
Почему-то эта простая мысль окончательно выбивает его из колеи.
Вскоре стоны из комнаты брата прекращаются. Папирус возвращается к себе, но не может заснуть до самого утра.
***
Через несколько дней всё повторяется. Папирус просыпается от посторонних звуков, доносящихся сквозь стену, и лежит без движения. Звуки глухие, словно Санс утыкается в подушку, пытаясь быть тише; или же словно цветы снова согнулись где-то в горле, и он задыхается. Папирус холодеет, когда думает об этом.
Он ждёт какое-то время, малодушно надеясь, что Флауи всё же сделает хоть что-нибудь. Но буквально через несколько минут он вспоминает, что днём этот проклятый цветок исчез куда-то, направившись в сторону Руин и ни слова не сказав, зачем, а значит, Санс сейчас там один. Один и, судя по всему, дела у него хуже некуда.
Ему отчаянно не хочется туда идти, и виски ломит от одной необходимости, но хрипы становятся громче, и вряд ли он может позволить себе остаться. Одним мощным рывком он садится, на всякий случай, замирая — нет, ничего не изменилось, брат не замолчал. Цветы не исчезли. Ничто не пришло в норму. Не то чтобы Папирус надеется на это каждое серое утро, но всё же...
Но всё же.
В этот раз он не позволяет себе медлить перед дверью, опасаясь, что снова не найдёт в себе силы её открыть. Он жмёт на ручку, и та проворачивается, скрипит под его ладонью; полоса света падает на пол чужой спальни.
Первое, что он чувствует: запах цветов, душный и горький. Обычно мягкий и незаметный, теперь он разливается по комнате, опьяняя и дурманя; Папирус старается не вдыхать его, но иначе никак. Всякий раз, думает он, всякий раз, как Санс видит кошмары или чувствует себя плохо, когда ему больно и одиноко, цветы реагируют на это. Он заметил совсем недавно, и сам удивился, что вообще смог заметить, однако так и было. Санс оставлял за собой горький шлейф, из-за которого душа Папируса бесконтрольно сжималась в тревоге — это нельзя было остановить.
Проходит несколько секунд, прежде чем глаза привыкают к темноте. Папирус оставляет дверь приоткрытой и пробирается к кровати, к дрожащей фигуре брата, завёрнутой в простыни наподобие капусты. Нужны некоторые усилия, чтобы осторожно размотать их и высвободить тело; Папирус несколько раз путается в ткани и еле сдерживается, чтобы не разорвать простыни на части, но это может разбудить Санса и напугать его. Цветок говорил когда-то, что действовать нужно медленно. Если Санс очнётся слишком резко, то может не успеть вдохнуть вовремя, и тогда... ну, тогда необходимость во Флауи однозначно отпадёт.