— Всё, что угодно!
Сакура повела плечами и заговорила неуверенно:
— Если ты еще хоть раз когда-нибудь осмелишься сделать что-то против моей воли, как это было в нашу первую встречу, то, честное слово, между нами всё будет кончено раз и навсегда. Никогда не смей уводить меня куда-нибудь без моего ведома. Я не так часто у кого-то что-то прошу. Я почти никогда не злюсь и редко обижаюсь на людей, но я не потерплю, чтобы со мной обращались, как с вещью.
— Я обещаю тебе! — торжественно произнес Саске, слегка улыбнувшись. — Но подкаблучником я становиться не собираюсь. — И брюнет залился смехом.
Девушка невольно издала смешок и пихнула маленьким кулачком в плечо парня.
«Какой же он всё-таки ребенок», — подумала Сакура.
Эту идиллию нарушил звук открывающейся двери. Сакура подозревала наихудшее и из-за испытанного в считанную секунду ужаса не могла собраться с силами и повернуть голову.
— Итачи! — радостно вскрикнул Саске. Видимо, на сегодня их многолетнее противостояние закончено. — Привет, нии-сан!
Сакура понурила голову, сжалась вся и закрыла глаза. Девушке хотелось провалиться сквозь землю к самым её недрам и гореть там красным пламенем за то, что натворила…
Итачи медленно зашел в палату, даже не подозревая ни о чем дурном. Несмотря на его врожденное равнодушие, он был в хорошем расположении духа, даже позволил себе слегка расслабиться и с необыкновенной теплотой посмотреть на своего радостного брата. Мужчина не понимал, от чего Саске так счастливо улыбается. Учиха-старший был почти полностью уверен в том, что Сакура всё рассказала парню.
Итачи приостановился, заметив некоторую напряженность со стороны девушки. Она даже головы не повернула в его сторону, пытаясь сдержать подступившие слезы и избавиться от кома в горле.
— Итачи, у меня хорошие новости! — радостно оповестил брата Саске, после чего Учиха-старший и вовсе замер. Интуиция его кричала и билась в истерике, нашептывая на ухо пренеприятные вещи.
Итачи кивнул брату и внимательно посмотрел на дрожащую спину его дурнушки. Он ожидал.
— Теперь мы с Сакурой пара!
Знаете, иногда часы пролетают, как минута. А иногда одна секунда длится целую вечность. Именно такую секунду тогда и пережил Итачи. Одна долгая секунда, которая продолжалась веками в его голове. Она как яд отравляла все, что ни были в нём хорошее.
Учиха-старший не изменился в лице. Ни один его мускул не дрогнул, когда Саске потянул на себя Сакуру и крепко обнял её. Тогда-то Сакуре и пришлось посмотреть в глаза Итачи и увидеть ту невыносимую боль, которую никто кроме неё не замечал.
Саске о чем-то громко разговаривал, весело шутил, не замечая этих переглядываний и напряженности. Он в эти минуты жил в своём собственном беззаботном мире, который перевернулся с ног на голову. Ну, конечно! Он впервые в своей жизни со всей присущей ему искренностью был рад своей новой девушке…
— Я рад за вас, — сухо произнес Итачи. Это не удивило Саске, ибо его брат всегда разговаривал в такой манере. Это не было неожиданностью или отклонением от нормы. — Очень рад…
Саске снова заболтал без умолку. А Итачи с Сакурой всё также смотрели друг на друга, и слова им были не нужны. Глаза говорили красноречивее.
— Рад… — одними губами вновь повторил Итачи.
***
— Итачи-доно, вы вызывали?
Мей Теруми, грудастая девица с длинными шелковистыми волосами темно-рыжего оттенка, застыла в дверях. Её вытянутое лицо с выступающими скулами и вздернутым, как у лисицы, носом было напряжено. Большие аккуратные губы поджаты. Зеленые глаза с длинными ресницами озадачено озирались вокруг. На лицо упала выбившаяся прядь и скрыла добрую половину лица. Как только Мей решила исправить это маленькое недоразумение, надеясь таким образом поправить положение дел, и подняла руку, Итачи вдруг испугал её точным коротким замечанием:
— Не шевелись.
Пышногрудая девица даже вздрогнула и перестала дышать на некоторое время. Она всматривалась в темноту и видела сумрачную фигуру Итачи-доно. Лунный свет падал на его бледное мрачное лицо и делал из мужчины самое настоящее приведение. Тот не двигался. Казалось, он даже не дышал, и сердце его обездвижилось, как у мертвеца. Ранее бездонные и жестокие глаза покрывала какая-то непроницаемая плотная пленка. Они стали бесцветными и безжизненными, и вся их полнота во всем своем совершенстве испарилась, как капельки воды с разгоряченной сковородки. Брюнет не моргал, превратившись в громадную груду камня. Голос стал осипшим, словно бы из его внутренней арфы повыдергивали все струны.
В руках Итачи крепко сжимал бокал с дорогим Jack Danielʼs. Он сидел на своем офисном белом кресле, в кабинете, но не дома — в Мортэме, как это обычно бывало, а в загородном особняке близь небольшой страны, именуемой себя Польшей. Казалось, никакой разницы между этим лесом за окном и лесом за окном в Мортэме не существовало. Взгляд его был прикован к мраку за толстым пуленепробиваемым стеклом. Там развернулась тьма египетская, и этот жуткий сумрак протягивал свои крючковатые старческие пальцы к мыслям Итачи. Но, увы, никак не могли дотянуться до того соснового леса и покачивающихся в ритм сердца верхушек хвойных деревьев, освещающиеся лунным светом. Недосягаемыми были и чувства брюнета, взмывавшими над садами родного дома, пролетавшими мимо садовника и сторожа у главных ворот и летящими камнем вниз к розоволосой крикливой девице у входной двери… в тот самый день их знакомства.
Итачи был далеко от того леса, от скромного и тихого уголка Учих. Он полюбил то место всем своим сердцем еще в раннем детстве, когда Обито и Рин привозили его туда и учили быть взрослым. Учили замечать мелочи даже в самых обыкновенных вещах: в полете птицы, в дорожной пыли и в цветах в саду. Учили находить нормальное в самом отвратительном и мерзком: в погибшей птице, медленно разлагавшейся в ямке за холмом, в дождевых червях, вылезающих на поверхность сырой почвы во время грозы, в отживших своё цветах в саду. Некоторое пугало и вызывало, по меньшей мере, негодование, ведь маленьких детей не принято воспитывать, показывая трупы убитых животных. Но Итачи рос, привыкая и к самому прекрасному, и к самому ужасному, и во всём видел не умысел божий, а естественный порядок вещей. То, что называется природным балансом и что люди по глупости своей называют жестокостью, юный Учиха воспринимал как данное положение дел. Это были задатки его еще не сложившегося в то время характера.
Однако эти семена жестокого воспитания, которые крестные родители по своей воле никогда бы не посадили в голове маленького ребенка, не прорастали, блокируемые любовью. В каждый урок был вложен определенный смысл жестокой природы человека, а также теплота улыбок, прикосновений и объятий. Итачи впитывал всё это, как губка, окруженный соснами, свежим воздухом и людьми, которых любил всем, чем только может любить ребенок.
Традиционное воспитание наследников подразумевало с самых ранних лет исключить из его рациона чувств милосердие, любовь и доброту. На износ принято было оставлять жестокость и безразличие к человеческой жизни. Идеалом наследника являлся Мадара Учиха — человек, которого в народе называли тираном. Он-то по праву был удостоен чести носить титул самого бессердечного человека, для которого только жизнь родственников представляла некую ценность.
На протяжении веков система воспитания наследников никогда не совершенствовалась, так же, как и нравы Учих. Законы, введенные Мадарой никогда не испытывали изменений и поправок. Быть может, именно по этой причине последующие главы семьи стали мягче, чем подразумевал идеал.
У Учих существовали определенными традиции, которые поддерживались на протяжении всех истории их существования. Неизменные и обязательные, они становились настоящими законами старинной семьи. В их обиходе присутствовала и это странное безоговорочное правило, относящееся непосредственно к наследникам семьи, в число которых входил Итачи. Такие, по-своему несчастные дети, были вынуждены оторваться от родной матери и перестать относится к отцу, как близкому человеку, еще в раннем детстве. В свои два года они попадали к крестным родителям, в обязанности которых входило воспитание ребенка, как полноправного наследника. Это была очень важная и всеми почитаемая должность. К воспитателям относились с таким же уважением, как и к главе семьи.
Однако у Учих, помимо их жестокости, была еще одна отличительная черта, которая ранее вскользь уже упоминалась. Человеческая жизнь ценилась только в том случае, если эта самая жизнь принадлежала непосредственно родственникам. Но это было уже не просто уважение, а самая настоящая привязанность и любовь. Нерушимые и крепкие узы были настолько важны, что при воспитании наследника именно они играли большую роль, игнорируя тот факт, что первое место должно занимать бессердечие. Потому, даже самое жесткое воспитание невольно переходило в сплошную череду теплых воспоминаний, а в дальнейшем врожденную жестокость исключала любовь.
У Итачи воспитателями стали Обито и Рин. Обито был братом его отца и приходился весьма специфичным и неусидчивым человеком. Наверное, Саске позаимствовал черты характера именно у него. А Рин была женщиной, которая относится к категории «один на миллион». Наверное, Сакура чем-то походила на неё своим нравом. Возможно, даже больше, чем на его собственную мать. Учиха-старший помнил своего веселого и целеустремленного дядюшку и милую до нельзя тетушку. Они были его крестными родителями.
Итачи даже смутно помнил их лица. Только знал, что любил их до беспамятства, до ужаса и до того состояния, когда уже не мог представить жизни без них. Они заменяли ему настоящих родителей, друзей, родственников и даже младшего брата, с которым он редко проводил время. Обито и Рин стали для него целой вселенной до тех пор, пока в пять лет на его глазах Хьюго их не убили.
Итачи помнил эти полуразрушенные заводы, где его пыталась укрыть Рин. Помнил её слезы и опущенные руки. Кошмары часто мучали его по ночам, напоминая тот кровавый день, когда сидя в подполе и наблюдая через маленькие отверстия за происходящим, запрокинув голову, он услышал два выстрела. Один в голову, другой в живот. Рин пала замертво перед своим мужем, залив его своей собственной кровью. Внутренние органы были разбросаны по всему маленькому душному помещению. Запах крови не стал долго себя задерживать и через несколько минут заполонил пространство. Капельки крови капали пятилетнему мальчишке на лоб, скатываясь к глазам, а затем, перемешиваясь со слезами, — по щекам.
А затем Итачи наблюдал смерть своего дяди, которого пытали за информацию о местоположении юного наследника семьи. Обито умер в муках, но сдержал тайну. А эти люди… с фиалковыми глазами и каштановыми волосами с их тихим нерасторопными голосами так и не додумались разобрать половицу или, по крайней мере, посмотреть себе под ноги. Тупые животные…
Итачи помнил, как молча стоял, запрокинув голову, и до последней минуты не проронил ни слова. Помнил и то, как только Хьюго скрылись, он вытащил из кармана телефон, выданный ему Рин, и, вспоминая её точные указания, набрал номер отца. Помнил, как его детский голос тихо шептал нужный адрес и ни разу не дрогнул.
И как следствие кровавых событий вся та любовь, переданная ему от крестных родителей, разбилась о плотную стену реальности. Место теплоты заняло равнодушие и бессердечие. Место теплых воспоминаний заняла жестокость и безотрадность. Это сделало его настоящим наследником Учиха, приблизив его вплотную к идеалу главы старейшей семьи.
— Итачи-доно?
Этот голос вывел Итачи из состояния крайне неустойчивого. Состояния баланса между безумием и извечным спокойствием. Брюнет, наконец, оживился, потер переносицу, отпил немного спиртного из бокала, а затем снова вспомнил о дурнушке. Какое-то странное опустошение. Апатия, состоящая из Jack Danielʼs и воспоминаний о своих воспитателях.
Итачи встал. В нём закипало какое-то чувство, ранее ему незнакомое. Оно жгло изнутри. Как азотная кислота действовала на его рассудок. Брюнет, тяжело шагая, подошел вплотную к запуганной до чертиков Мей и грубо взял её лицо свободной рукой. У последней дыхание сперло. Она почувствовала смешанный запах алкоголя и мяты. Ей никак не удавалось спрятать свои глаза от пронзительного взгляда Учихи.
— Докладывай, — тихо прошептал Итачи и отпустил бедняжку. В руках его всё еще покоился бокал со спиртным.
— Ваш брат только-только прибыл домой. Саске-сама чувствует себя вполне хорошо. У врачей противопоказаний нет. — Голос Мей дрожал, норовя вот-вот сорваться на отчаянный писк.
— А Сакура? — Итачи поднес бокал к губам и махом допил остатки.
— Она… вместе с Саске-сама.
Пустой бокал полетел прямо в стену кабинета и с шумом разбился на тысячи осколков. Итачи, казалось, потерял контроль над собой. Не над эмоциями. Над телом. Брюнет резко повернулся к Мей, схватил её за горло и прижал к стене. Та громко выдохнула, пискнула и схватилась на крепкую руку своего начальника, пытаясь чуть-чуть сдвинуть её и дать кислороду возможность ворваться в легкие.
Учиха несколько долгих, как показалось девушке, секунд стоял, прижав её к стене, а затем рывком бросил девицу на кожаный диван. Волосы Мей растрепались и разбросались по всей поверхности мягкой мебели. Итачи снял с себя многострадальный пиджак и бросил его на пол, игнорируя истошные крики своего внутреннего перфециониста. Туда же следом полетела и его белая рубашка. Некоторые пуговицы с треском отлетели и с характерным звуком попадали на паркет.
Учиха одним движением сгреб испуганную Мей в охапку. Она сопротивлялась, что-то внушительно вторила, но Итачи уже было плевать. Его сил было достаточно, чтобы усмирить строптивую девчонку и безнаказанно надругаться над милым телом. Оказавшись возле стола, он грубо смахнул все вещи рукой и уложил на деревянную поверхность Мей. Та попыталась встать, убежать, вскрикнуть, но всё было бестолку в сравнении с игрой мышц Итачи.
Брюнет залез на стол, опьяненный бутылкой Jack Danielʼs, аккуратно оседлал Мей: так, чтобы ненароком не ломать ей косточки, но чтобы появилась возможность влёгкую расправиться с её одеждой и слабенькими ударами. Его грубые руки разорвали блузку. Звук рвущейся одежды проехался по его ушам неприятной мелодией. И где-то в душе заговорил тихий голос Сакуры, обещающий быть рядом. Не успели сомнения пролететь в его голове, как Мей под ним уже, видимо, передумала быть жертвой и сама уже своими маленькими ручками расправлялась с ремнем Учихи.
«— Я… — начал брюнет, сжимая хрупкие женские плечики, — … я всего лишь хотел сказать, что я буду рад, если ты…»
Итачи разрывал на Мей короткую юбку. Его руки терзали пышную грудь. Он оставлял на шее девицы красные пятнышки: одни были засосами, другие — укусами. Теруми уже расправилась с ремнем и брюками, которые лежали где-то возле стола. Её маленькие проворные руки стягивали с мужчины оставшуюся одежду, пока у того в голове звучал тихий шепот:
«— Стану твоей девушкой?»
Он томно выдохнул, почувствовав, как женские ручки принялись за дело. Одна его рука нашла свое место у хрупкой шеи, слегка сжимая её и заставляя девушку дышать чуть быстрее, а другая — от груди ползла к шелковому нижнему белью.
А голос всё преследовал его туманный рассудок:
«— Да…»
Теперь его очередь была ласкать её, пока та выгибалась в пояснице и тихо постанывала под ним. Ему нравились долгие прелюдии, но сейчас был не тот случай, чтобы развлекаться и получать от этого наслаждения. Итачи приподнял бедра девушки и быстро вошёл. Мей запрокинула голову и громко вскрикнула.
«— Стану».
Мей хваталась на его плечи и раздирала своими длинными ноготками в кровь его спину. Её крик эхом раздавался по всему этажу громадного здания, и те работники, которые еще не спали, оставшись в ночную смену, недоумевали. Их слипавшиеся от усталости глаза широко распахнулись. Зависть одолевала их несмелые желания.
А Итачи всё никак не мог угомониться, разбивая Мей о порог оргазма снова и снова. Она уже, бедная, не знала, куда себя деть. Голос её совсем охрип, ноги не слушались, тело превратилось в бессознательную субстанцию. Руки её уже не с такой силой цеплялись за края стола, а мышцы ныли.
«— Тебе пора спать», — отзывался тихий добрый шепот в голове Итачи…
========== Глава XI. ==========