— Знаешь… Я не выживу…
— Ты сильный.
— Да. Но я… должен сказать…
— Босс, помолчите! Вам надо беречь силы!
— Нет, Ромарио… Я скажу… Лана, я тебя… люблю. Молчал… чтобы не навлечь беду… Прости…
— Глупый. Не проси прощения за свою доброту… Я ведь тоже люблю тебя.
Ветер подхватывал слова прощания и прощения, заставляя их звенеть в вечности.
Встреча глаз, которые понимают друг друга без слов, встреча улыбок в единственном прощальном поцелуе. Секунда, замершая навечно в ее душе. А затем темнота. Темнота смерти, забравшей его сердцебиение и ее жизнь. Терять любовь тяжело, терять друга больно, терять смысл своего существования — разрушительно… Она потеряла всё. И в миг, когда его губы застыли на ее губах, а карие глаза подернулись мутной пеленой, жизнь девушки, потерявшей с последней упавшей на пол автомобиля каплей его крови саму себя, превратилась в существование.
Ветер превращал звуки в тишину, погружая мир в вечное молчание зимы.
Пять лет — ничто. Пять лет — вечность. Ждала ли она смерти? Да, ждала. Хотела ли она умереть? Да, хотела. Ведь там, за чертой, он ждал ее с букетом белых хризантем, последнего цветка осени их жизни, и с нежной улыбкой на тонких бескровных губах. Вот только шагать в могилу она не собиралась. Потому что он любил ее за силу воли, за то, что она всегда боролась до конца и никогда не сдавалась. И предать любовь человека, которым дышала, она не могла. А еще она знала, что грех самоубийства уничтожит последний шанс увидеть родные медовые глаза. И она продолжала пустое, серое, монотонное существование. Каждый год она срезала разводимые ею белые хризантемы и шла тенистыми аллеями парка к кладбищу. К фамильному склепу семьи Каваллоне. Она вдыхала нежный аромат осеннего траурного цветка и улыбалась воспоминаниям о днях, когда в глазах ее искрилась жизнь. Она вспоминала его — человека, понимавшего ее без слов, человека, защитившего ее ценой собственной жизни, человека, пожертвовавшего их любовью ради ее безопасности. Но она никогда не плакала. Просто потому, что он любил ее сильной…
…Скоро она подойдет к изящному белому мраморному саркофагу с рельефным изображением вставшего на дыбы мустанга. Положит цветы на пол у его ног. Коснется кончиками пальцев искусанных сухих губ и проведет ими по гриве белого мустанга. Улыбнется безжизненной улыбкой и замрет, погрузившись в воспоминания. С ее глаз не скатится ни единой слезинки, и она забудет о времени и ненужной ей серой жизни, но когда для кладбища настанет пора закрытия, она покинет стены ставшего единственным местом успокоения склепа и, взглянув в черное, усыпанное мириадами звезд небо, прошепчет: «Просто подожди еще немного. Мы ведь умеем ждать…»
И ветер унесет ее слова, даря их ему, с улыбкой ожидающему ее прихода в вечном свете нескончаемой весны…
========== Ты — моя мелодия… (Гокудера) ==========
Ее жизнь была разделена на два периода. На мажор и минор. До того дня, как мальчик из особняка напротив покинул родной дом, и после. Восемь лет крепкой дружбы двух детей, полные переливами мелодий рояля и прогулками по парку, сопровождаемые обсуждением творчества музыкантов средневековья. И десять лет одиночества, наполненного пробегом длинных тонких пальцев по черно-белым клавишам и мыслями о том, почему ее единственный друг исчез. Растворился в ночи, словно его никогда и не существовало… Сын лидера известного мафиозного клана и дочь не менее известного банкира. Два незаконнорожденных ребенка, ценившие в этом мире лишь музыку. А еще она ценила его, мальчика с пепельно-белыми волосами и пронзительными серыми глазами по имени Гокудера Хаято. Вот только он ее не ценил… И мелодия ее жизни из мажора превратилась в минор. Казалось бы, навсегда, но она еще надеялась на чудо…
Скажи, ты помнишь сад лунной ночью и «Лунную сонату» вашей жизни, Гокудера?..
День ее восемнадцатилетия — ничего примечательного, самый обычный день. Только вот в вихре сорванных осенних листьев алевшего багрянцем парка между двумя домами миллиардеров она вдруг увидела смутно знакомую фигуру. Пепельные волосы — вот что было знакомо ей, вот что она никогда не смогла бы забыть. Радость встречи, биение уставшего от одиночества и безразличия этой глупой жизни сердца, улыбка на губах, давно забывших, что это такое, с ее стороны… и безразличие со стороны ее единственного друга. Почему? Потому что свою сестру Бьянки он помнил и никогда не забывал, ведь она взрастила в нем ненависть к женщинам. А вот ее, девушку, понимавшую его без слов — лишь по переливам мелодий, рождаемым легкими прикосновениями к клавишам рояля, он помнил плохо. Почему? Потому что плохое забыть сложнее.
Боль? Нет, ее она не испытала. Скорее, пустота. Но в пустоте этой родилась надежда — надежда на то, что вскоре рояль снова зазвучит, и он вспомнит ее, а если и не вспомнит, узнает заново. И ее жизнь, всё еще пустая и одинокая, стала не столь печальной.
Скажи, ты помнишь осеннюю аллею и мелодию Эннио Морриконе, «Мелодию надежды» вашей жизни, Гокудера?..
День за днем одно и то же. Та же серая жизнь, давно ставшая простым отбытием повинности перед отцом, которому она была не нужна. Но вновь под сводами особняка зазвучали не только минорные, но и радостные мелодии. Вот только для кого — не понятно, потому что он отказался играть в четыре руки, как прежде. Но это было и не важно, потому что каждый вечер она бежала в парк и встречала в тенистых аллеях его. Человека, понимавшего ее с одного проигрыша, с нескольких нот… Это была не любовь — лишь необходимость. Желание видеть человека, который не говорил ей, что она бесполезна. Он прогонял ее, ругался, угрожал подорвать динамитом, а она лишь смеялась в ответ — это ведь понятнее холодности безразличия родных по крови людей. Жизнь стала игрой, полной томительного ожидания вечера и веселых перебранок, наполненных глубоким смыслом: по капле, по одной ноте он отдавал ей память о своем прошлом, он рассказывал, нехотя и словно случайно, о своей жизни за эти десять лет. И важность этого веселья переоценить было невозможно, ведь смысла в нем было куда больше, чем юмора… А листья всё падали и падали, засыпая скамейки, на которые она вставала, раскинув руки, чтобы рассмеяться и негромко крикнуть: «Мелодия еще звучит!»
Скажи, ты помнишь парковые скамейки и марш «Карусель» вашей жизни, Гокудера?..
Словно в произведении Бетховена из зрелого его творчества напряжение их жизни нарастало, но препятствие — стена отчуждения Хаято — было преодолено одним рывком. Одним усилием. Одним событием. Она всего лишь пришла на встречу в солнечных очках, а он спросил, зачем ей они. Она не ответила. Ведь сказать, что отец в который раз ударил ее за несоответствие идеальному образу дочери банкира и своевольное исполнение на вечере для его друзей печальной мелодии она не могла. Но он сорвал с нее очки и всё понял сам. Ведь он вспомнил их детство и то, как порой девочка из дома напротив приходила к нему с улыбкой на губах и говорила: «Поиграешь со мной?» И он играл. Играл Фантазию для фортепиано в четыре руки фа минор Шуберта. Ведь это спасало ее, его соседку, помогало выплеснуть всю свою боль, излить ее на клавиши его рояля и улыбнуться вновь. Куда более жизнерадостно, чем прежде. И в тот момент, под вихрем алых слез осени, слетавших с деревьев, сорвав с нее солнцезащитные очки и поймав слегка смущенную улыбку и грустный взгляд, он поморщился и спросил: «Сыграем?» И снова своды мраморной залы его дома огласила мелодия Шуберта, а старый рояль семьи Хаято выплакал всю боль девушки, живущей в соседнем доме. А быть может, и своего хозяина тоже?..
Скажи, ты помнишь свое поражение, о котором не сожалел, и Фантазии для фортепиано фа минор вашей жизни, Гокудера?..
Всё изменилось, и ее боль ушла. На смену ей пришли мелодии. Мелодии ее сердца и души, что сливались с бегом его пальцев по бело-черным клавишам и рождали давно забытую, чистую, добрую, немного грустную улыбку на его губах. Он стал для нее важнее жизни, ведь она полюбила, и сердце билось раненой птицей весь день без него… А впрочем, нет. Он стал для нее важнее музыки, и это пугало, но разве можно запретить своему сердцу любить? Она знала, что он приехал наладить отношения с отцом, которого винил в смерти матери. Она знала, что в Японии его ждет работа и босс, которого он никогда бы не оставил. Она ни на что не надеялась. Она просто любила его пальцы, рождавшие музыку ее души, его улыбку, в которой играла ее надежда на лучшее, и его глаза, в которых отражалась их общая боль. И разве можно корить обреченного на повешение узника в том, что он продолжает смотреть на небо сквозь решетку камеры смертника и прокручивает в голове вальсы, марши и полонезы, трогающие его душу, как пальцы трогают струны гитары, рождая всего одну мысль в сотне мелодий. «Я всё еще жив…» Ну а большего и не нужно, ведь главное — это здесь и сейчас, а не последний аккорд… А листья всё кружились в медленном вальсе сентября, и всё звучала под сводами особняка мелодия их жизни. А после очередного наполненного феерией звуков вечера они шли к озеру в парке и смотрели на то, как холодный ветер играл упавшими в ледяную воду листьями, превращая темную зеркальную поверхность в смятый шелк с каплями крови — листьями клена. Они говорили о том, что волновало их обоих, что ценили они оба, что понимали одинаково — о музыке. Прямо как в детстве… И не было ни холода, ни боли, ни тоски — лишь острое чувство того, что они еще живы. А потому они жили и говорили, говорили, говорили…
Скажи, ты помнишь черное осеннее озеро и симфонию номер шесть Моцарта, недолгую симфонию вашей жизни, Гокудера?..
Но финала не избежать, сколь бы долог ни был концерт. Сентябрь подошел к концу, отпуск «правой руки» босса мафии — тоже. А на его слова о скором отъезде она лишь улыбнулась и сказала: «Прости, я не могу промолчать». Его соседка, его подруга, его партнер по игре на рояле решилась сыграть для него мелодию, что жгла ее сердце. «Мелодию любви» Шопена. И он понял. Понял всё без слов. Но глядя в черные, как ночь, глаза итальянки, когда отзвучали в пустом зале последние аккорды мелодии ее любви, он сказал лишь одно слово. «Прости». Сердце вдребезги, а душа в лоскуты. Но она лишь улыбнулась, потому что улыбка куда честнее слез в такой миг: она не просит остаться, не ищет сочувствия, не умоляет дать хоть один шанс. Она отпускает. И девушка, в чьей душе вновь зазвучала минорная мелодия, встала из-за рояля, подошла к мафиози со спины и, крепко обняв его, прошептала:
— Знаешь, я недавно слышала одну песню на иностранном языке, которую никогда не забуду. Я нашла перевод, и он меня поразил. И я хочу сказать тебе лишь одно. «Ты — моя мелодия», Гокудера Хаято. Прощай.
Ее пальцы легли на клавиши рояля и начали играть малоизвестную в Италии мелодию. «Мелодию любви» Александры Пахмутовой. Девушка с черными, как ночь, глазами и не надеялась, что человек, которого она любила, возьмет ее с собой, ведь в его глазах ответных чувств не было, но и молчать, скрывать музыку любви, дававшую силы жить, не смотря ни на что, и не поставить точку она не могла. Жить пустыми надеждами на его возвращение куда глупее, чем обжечься о холодное «прости». Но холодное ли? Ведь «правая рука» босса мафии извиняться не привык…
Как только последняя нота была сыграна, девушка встала и ушла, оставляя в мраморной зале свою любовь, свою душу, саму свою жизнь, поднявшиеся к потолку с последними звуками рояля и растворившиеся с ними в небытии. Слез не было, как не было и желания немедленно прыгнуть с крыши. Было лишь осознание того, что всё закончилось так, как должно было завершиться. Потому что мелодии не замолкают даже после смерти композитора…
Скажи, ты помнишь мраморную залу и торжество Рахманинова, боль Прелюдии до диез минор вашей жизни, Гокудера?..
А на следующий день, провожая друга с самого утра, из-за чего дочери банкира пришлось пропустить занятия в колледже, она улыбалась. Безжизненно, печально, но абсолютно не фальшиво — ведь она всё еще надеялась вновь увидеть его, человека, понимавшего ее без слов, и знавшего, почему она называла «Лунную» сонату «Озерной». Ведь впервые он дал ей послушать эту мелодию, принеся запись к озеру… И никогда не злился за намеренную ошибку, допущенную в названии, когда она предлагала ему сыграть именно «Озерную» сонату. Вот только на ее улыбку он ответил словами, убившими даже тень надежды на новую встречу.
— Я больше не приеду. Я помирился с отцом, но моя жизнь с этим местом больше не связана. Я нужен боссу. Я не вернусь сюда. Не хочу давать лишние надежды, так что прости.
Такая глупость. Ну как она могла надеяться на его возвращение и новые вечера за роялем? Холодные слова подхватил ледяной ветер, морозом сковывая ее сердце. А затем осколки глупой сердечной мышцы, покрытые инеем, озарила новая улыбка, полная понимания и прощения.
— Удачи. Не забывай музыку, Гокудера.
— Не забуду.
Обещание? Нет, клятва. Они оба не забудут, потому что музыка — это то, что помогает им жить. А точнее, выживать. Но она больше не жила: она лишь существовала. Ведь парень с пепельными волосами и печальными серыми глазами был для нее всем. А потому особняк ее отца мелодии, сыгранные на рояле девушкой с пустыми черными глазами, больше не наполнят. Они будут скользить среди бесконечной пустоты, играя лоскутами ее души, как ветер играл листьями в парке, где они прощались. И он уехал, а она осталась. Осталась, чтобы стать идеальной дочерью банкира, которая уже не хотела стать пианисткой и согласна была поступать на экономический. Просто потому, что у мертвой души, мечта которой начала причинять лишь боль, желаний быть не может. Но она не забудет музыку и не сдастся — она лишь изменит свой путь. И когда-нибудь, став известным финансистом, помогая брату в работе, она встретит известного босса мафии Саваду Тсунаёши, бросит взгляд на его «правую руку» и улыбнется ему — вот о чем она начала мечтать. Мечты ведь могут изменяться, правда?
Вот только жизнь не любит делать подарки. А пьяные водители не разбирают дороги. Но за всё в этой жизни приходится платить, и потому на похоронах под проливным дожем без зонта стоял лишь один человек. Человек, всю церемонию слушавший плеер. И когда его лучший друг, Савада Тсунаёши, предложил ему зонт, он отказался, сказав, что должен попрощаться с другом, понимавшим его без слов, а дождь делает его ближе к ней, просто потому, что она — это осень. Его вечный минор.
Скажи, а ты помнишь кладбище и «Мелодию любви» Магомаева и Пахмутовой, мелодию всей вашей жизни, Гокудера Хаято? Конечно, помнишь…
— Что слушаешь, Гокудера?
— Ты не знаешь. Русская мелодия.
— А почему такой грустный? Завтра у дочери Тсуны десятый день рождения.
— Потому что люблю осень. Отвяжись, не мешай мне вспоминать…
— Ладно, ухожу.
Тишина. Мелодия. Улыбка.
«Ты — моя мелодия. Я — твой преданный Орфей»… Я не забуду…
========== Оборванные крылья бабочки (Занзас) ==========
Назвать меня можно по-разному: королева квартала красных фонарей, путана, жрица любви, проститутка, продажная женщина или намного хуже. Суть останется неизменной. Однако сама я люблю название моей профессии, отражающее мою душу, — ночная бабочка. Звучит неплохо, разве нет? Я просто мотылек, уставший от мрака вокруг, который летит на пламя, зная, что его крылья сгорят, но не в силах перестать мечтать о несбыточном — о том, чтобы пламя не обжигало, а просто грело… А у огня, в пламени которого я сгораю, довольно необычная внешность и уж точно нетривиальное имя. Вот только по характеру он самый настоящий огонь, сжигающий всё, что подойдет слишком близко, дотла и оставляющий после себя лишь выжженную пустыню. Наши ночи похожи на ночи урагана, да и последствия такие же: боль, кровь и слезы для меня, безразличие — для него, для моего урагана, пламени, безрассудной мечты… Нет, я не мечтаю о том, что он вдруг влюбится в меня и вытащит из нищеты и грязи, вовсе нет. Золушек не существует, и я это отлично знаю. Я лишь мечтаю, что когда-нибудь, впиваясь в мои губы болезненно-сладостным, мучительным, резким поцелуем, он увидит меня. Именно увидит, ведь пока я для него — безликое существо, необходимое лишь для удовлетворения низменных желаний. Молчаливое, послушное, удобное, но легко заменимое. И меня заменяют: если у меня выходной, хозяйка нашего борделя выделяет для него других девушек, ухоженных, красивых и терпеливых — всё как он любит. И я не ревную — мне откровенно наплевать на это. Но я всё же мечтаю, чтобы когда-нибудь мое лицо отложилось в его памяти…
Я не знаю, кто он и откуда приходит несколько раз в неделю в наш элитный публичный дом. Не знаю ни фамилии, ни рода занятий, хотя это наверняка нечто противозаконное. Я знаю лишь его имя. Занзас. А еще я знаю, что у него очень печальные холодные глаза, и это значит, что вся внешняя злоба и раздражительность скрывают его собственную душевную боль. Сорить деньгами, заказывать дорогой виски, лучших девушек, готовых абсолютно на всё, и вымещать на них свою злость — норма для него. Но мне нравится даже это, потому что в глубине алых глаз я вижу его одиночество и боль, и если пара ударов поможет камню на его душе стать меньше, я не против. Я ведь королева публичного дома, в котором разрешен садо-мазохизм, и подобные клиенты у нас не редкость. А он даже не всегда меня избивает — лишь за провинность. Он не может быть ни добр, ни нежен, но нужна ли нежность пламени? Нет. Оно должно испепелять. Оно должно пронзать сердце, рвать душу и превращать останки в прах. Потому что это его предназначение. А предназначение остальных — быть пищей этого бушующего лесного пожара, не больше. Главное, чтобы не пошел дождь, и влага не затопила горем бушующую ярость огненного ада на земле…