Тина затаила дыхание, чтобы не выдать себя. И как назло чихнула от пыли! Свет мгновенно погас, приблизились быстрые шаги, зашуршал бархат портьеры, в нишу ворвался горьковато-дымный, сухой и жаркий аромат необычных, очень вкусных мужественных духов. Или одеколона, в общем, какого-то парфюма с нотками пачули и ещё чего-то ужасно волнительного, от этого запаха перед глазами у Тины вспыхнули маленькие, но очень яркие салюты, а в груди зашевелилось нечто жгучее, опасное. Мужской хрипловатый голос выдохнул пылким шёпотом: “Наконец-то!”, и сильные руки охватили плечи и шею Тины; к её щеке прижалась чужая тёплая щека. Стеснённой в движениях рукой она почувствовала что-то твёрдое и горячее за шершавой плотной тканью мужской одежды и задохнулась от догадки. В губы впились губы незнакомца. Огненные, терпкие. Похожие на боярышниковый мёд. Звук поцелуя Тина услышала словно со стороны. Даже пискнуть не успела, не то что возмутиться или оттолкнуть страстного мистера Инкогнито. Про волшебную палочку вообще забыла. А тот вдруг отпрянул, коротко неразборчиво ругнулся и отскочил. Тяжёлая портьера взметнулась, как от сильного ветра, осыпая застывшую Тину взвившейся пылью. Когда она отчихалась, в коридоре было совершенно тихо. Лишь со стороны зала раздавались приглушённые, размытые до прозрачности звуки бала.
Щёки Тины пылали, а готовое выскочить из груди сердце в панике колотило изнутри в броню корсета. Если бы она не сидела, то давно рухнула бы без чувств, хотя считала все эти дурацкие обмороки примитивными штучками глупых девиц. Но тут явно осознала, что силы покидают её. И что было совсем уж странно, эта затапливающая сознание слабость ей нравилась…
Прошло, наверное, не меньше десяти минут, прежде чем Порпентина смогла встать и сдвинуть шторы, превратившие её невольный тайный закуток в лишённую воздуха западню. В капкан, ловушку для стеклянной бабочки. Возвращалась в зал она нетвёрдой походкой, то и дело придерживаясь за стены и шарахаясь от реплик болтливых портретов, однако выбралась из картинной галереи на удивление быстро. Заскочила в туалетную комнату, жадно напилась воды прямо из-под крана, привела в порядок платье.
Когда вернулась к рождественской ёлке, её сердце билось всё ещё неспокойно, а руки дрожали столь заметно, что пришлось спрятать их за спину. К тому же Тину мучили стыд и страх, что весь зал знает о том, что её сейчас обнимал и целовал парень. Мужчина. Кошмар!
Она схватила первую подвернувшуюся вазочку с мороженым и, сделав вид, что поглощает его с огромным аппетитом (на самом же деле совершенно не чувствуя вкуса), беспокойно оглядывалась по сторонам. Убедившись, что на празднике все по-прежнему преспокойно танцуют, болтают, смеются и осыпают друг друга конфетти, что никому, даже Куинни, нет никакого дела до старшей мисс Голдштейн, она заметно успокоилась. Выдохнула. И неожиданно вся предалась новому, до сих пор ни разу в жизни не испытанному ощущению. Что-то странное делалось с Тиной… Её шея и плечи, которые несколько минут назад обхватывали крепкие уверенные мужские руки, были словно вымазаны душистым, смолисто-терпким, приятно холодящим маслом пачули; таинственный, ночной, сокровенный восточный аромат проникал в кровь; на щеке, которой коснулся незнакомец, тоже дрожал лёгкий холодок, и чем больше она тёрла это местечко, тем сильнее ощущала волнительное морозящее покалывание. В груди на все возможные голоса пели птицы, щебетали, курлыкали, трещали, заливались; дышать в корсете стало труднее, чем прежде, низ живота сладостно тянуло, настырно манило потрогать себя между ног. Тина, охнув, отдёрнула руку. С губами творилось вообще нечто невообразимое. Казалось, что по какому-то неподвластному исправлению колдовству они обернулись розой и, шевеля лепестками, медленно, болезненно сладко раскрываются, превращаясь из плотно сжатого соцветия в пышное и сочное. Тина удивлялась, что никто из окружающих этого не замечает. Вся от головы до пят она была полна нового странного чувства, которое всё росло и росло… Ей захотелось танцевать, говорить, кружиться, громко смеяться, выбежать в заснеженный двор, напиться ледяного ветра, упасть в пушистый сугроб, взлететь к звёздам. Она совсем забыла, что сутуловата и бесцветна, что даже на бал надела серое, хоть и шёлковое, платье, что её туфли на два размера больше, чем у одноклассниц, а тощие ножки за глаза называют спичками, что у неё “неопределенная наружность” (так однажды отозвались о ней девчонки в нечаянно подслушанном Тиной разговоре). Забыла она и о том, что, дабы не быть обиженной или просто выжить, нужно прятать глаза, держать душу на замке и казаться незаметной. Когда мимо неё проходил похожий на смуглого Эрота Луис Лого, Тина улыбнулась ему так широко и ласково, что тот, споткнувшись, остановился, вопросительно поднял брови и, заозиравшись, почему-то заикаясь, пробормотал:
— Э… Грет-та? Ой,Тин-на… Дона, простите, миссис Голдштейн. То есть мисс. Сеньорита. Вы сегодня просто очаровательны. Вам так идёт цвет светлого маренго. Или это фельдграу? Прекрасно гармонирует с цветом ваших глаз. Не будете ли возражать, если я приглашу вас на следующий фокстрот? — Его уши так забавно покраснели.
— Извините, я фокстротов не танцую, — по привычке отказала Тина и добавила: — Разве что вальс. — Она игриво повела плечиком, от чего Луис совсем растерялся и захлопал глазами. А мисс Голдштейн, изящно махнув краем подола и улыбаясь ещё ласковее, направилась к столику с пирожными.
“Какой роскошный бал, какие великолепные люди вокруг. А за окнами — искристый снег и дивные песни столетних елей. Какая чудесная зима!”
Она с удовольствием съела два пирожных, запила горячим пуншем и задумалась. Перед ней стояла небольшая проблема — объяснить себе недавнее эротическое приключение. Оно хоть и носило характер таинственный и романический, но не содержало загадок. Наверняка какой-то старшекурсник, местный или из гостящих школ, назначил некой девушке свидание в секретной, вполне комфортабельно оборудованной нише тёмного коридора, ведущего к гостиной Вампуса, долго ждал за углом и, будучи нервно возбуждён, принял случайно забредшую туда Порпентину за свою пассию. А в момент поцелуя понял собственную ужасную ошибку и бежал. Возможно даже, это был кто-то из преподавателей! О!
Поражённая таким извращённым предположением, невольно облизывая пылающие губы, она принялась оглядывать мужские лица. “Кто же это был?! Кто? Определённо некто молодой, потому что старые не ходят на романтические рандеву и не обладают такими сильными руками. Настоящий джентльмен и непременно красивый, это ощущалось по голосу, запаху…”
Она задержала взгляд на крутившемся неподалёку кареглазом брюнете Лого, и тот ей понравился больше, чем обычно. Высокий, спортивный, мускулистый и белозубый, отличный квиддич-игрок, неплохой зельевар. Тине захотелось, чтобы именно он, а не кто-то другой, был тем незнакомцем, пахнувшим пачули. Кстати, а как же запах? Ну не наносил же его на себя пылкий кавалер именно для встречи с любимой девушкой? А потом сразу смыл? Маловероятно. Почему до этого она не чувствовала такого приметного аромата ни от одного парня на балу, включая Луиса, с которым только что близко беседовала? Или этот аромат ей померещился от испуга? Странно. “Значит, точно не Лого”, — сделала Тина логичный вывод, и Луис сразу же показался ей слишком смуглым, чересчур ушастым, кучерявым и широконосым, вообще похожим на гориллоподобного громилу, да ещё и неискренним в ухаживаниях за Верой Чечевичкой. Скользнув по лицам Гриффина Торнтона, Чарли Скотта, Бена Язи, Бруно Корте-Реал ди Сантарена, Руйа Рику Белмонти и нескольких парней из средней школы, она остановилась на самом умном из них — Соловье Муром, так и не отходившем от Куинни. А что, очень красивый русоволосый парень с сексуальным голосом, крепкими плечами и удивительными для варвара благородными манерами. Говорят, что он из древнего славянского рода колдунов, но при этом не заносчив и весел в общении. У него невероятно красивые голубые глаза, анимагическая форма бурого медведя и… и он весь вечер танцует исключительно с Куинни. Нет уж, если именно Солли поцеловал Тину за пыльной портьерой, то ей придётся убить его, потому что допустить, чтобы сердце любимой сестре разбил какой-то русский косолапый донжуан, старшая Голдштейн не может. О-о-ох. А ведь ещё не стоит сбрасывать со счетов профессоров. Ну, положим, декан Второго дома Грейвс и руководитель колдовстворцев Вечканов староваты для свиданий с юными девушками, хотя не так, как остальные преподаватели, давно подобравшиеся к столетнему рубежу или перескочившие его. Из молодых учителей — только мастер зелий Чарльз Хитт, но он сильно картавит (в прошлом году какой-то талантливый первокурсник сварил такое сильное зелье Онемения, что попробовавшего его мистера Хитта до сих пор не отпустило), да, пожалуй, лесничий и дрессировщик почтовых птиц Синглтон, прыщавый и глупый, при этом ужасно самовлюблённый почти сквиб, целоваться с которым у Тины было желания не больше, чем с привратником пакважди Клементином.
“Трудно угадать, — думала она, внимательнее обычного разглядывая парней и мечтая. Ведь кто-то из них, напористый, сильный, сногсшибательно пахнущий, поцеловал её. Ну не идти же нюхать всех поголовно. — Если от Луиса взять только плечи и зубы, прибавить виски, затылок, глаза, голос и ум Соловья, а от того парня из Дурмстранга — походку, от верзилы Синглтона — нос, и, чем чёрт не шутит, осанку, сдержанность и ощущение надёжности — от профессора Грейвса, то…” Сделав в уме сложение, она получила образ идеального парня, целовавшего и обнимавшего её, тот образ, что подсознательно очень хотела, но никак не могла найти в зале. Мечтательно вздохнув, Тина улыбнулась помахавшей ей рукой сестре и налила себе ещё пунша. Выпив бокал одним залпом, она резко выдохнула, словно перед дуэлью, и идеально ровной, будто по струне, походкой направилась приглашать на кекуок скучавшего в углу милого, хоть и неуклюжего очкарика Гриффина…
Отгремели последние танцы и фейерверки, профессора вернули на место чуть было не уроненную ёлку, разгорячённые, усталые, немножко пьяные и очень довольные ученики под их строгими взглядами начали расходиться по своим гостиным. Напевающая Куинни быстро распрощалась с провожавшим её Солли и, забежав к себе в спальню за шубками и сапожками, потащила Тину, так и не дошедшую до своего Третьего дома, на балкон. У той не было сил сопротивляться. После яркого света и шума ночь над Грейлок показалась очень тёмной и тихой. И волшебно звёздной. Луну захотелось лизнуть, как леденец.
— Пойдём погуляем? — дерзко предложила Куинни. — Ты ведь можешь спустить нас. Ну, пожалуйста, пожалуйста, незаметненько, тихонечко, — начала она канючить, ластясь, будто кошка. — А то я спрыгну! — Вдруг схватилась за перила, в её глазах чертенята в балетных пачках плясали канкан.
Тине и самой очень хотелось побродить в ночной тишине по скрипучему снежочку и подышать свежим, похожим на жидкий хрусталь, морозным воздухом, она взмахнула волшебной палочкой, и обе сестры, подобрав юбки, плавно опустились с балкона во двор. До самых ворот шли молча. Были полупьяны, веселы и довольны. Обе загадочно улыбались — каждая чему-то своему.
Сторож коротышка Клементин, тайно обожавший Куинни Голдштейн, растаял от её чарующей улыбки и чмока в косматую щёку и, бурча, разрешил девушкам выйти погулять буквально на полчасика, привязав к ним сигнальный светлячок.
Выпорхнув из ворот, те сразу принялись болтать о всяких глупостях и без причины громко смеяться. Запорошенная тропинка, огибая чудом цепляющиеся за скалу, покрытые ледяной глазурью кусты, спускалась к небольшому незамерзающему водопаду, притаившемуся под корнями гигантской сухой ели. Снег сверкал в лунном свете, легко бежавшая впереди Куинни, одетая в светлую шубку с пушистым воротником, казалась полупрозрачной феей с перламутровыми крыльями, её голосок звенел колокольчиком, сливаясь с журчанием воды. Другой берег оврага, в глубину которого падала струйка ломавшей толстые наросты льда воды, тонул в потёмках. Бурлящий ручей играл дрожащими и расплывающимися отражениями звёзд.
Было так тихо, что девушки скоро смолкли, невольно поддаваясь могучей власти тишины, нарушаемой лишь мелодичным шумом водопада и редкими криками сов, ещё хрустом снега под ногами. Помогая друг другу преодолеть последний крутой и скользкий спуск, Тина и Куинни замерли перед падающим в черноту, кажущимся невесомым потоком. Их тёплое дыхание превращалось в белый пар и крохотными облачками поднималось в звёздное небо. На какое-то мгновение Тине захотелось шагнуть вперёд и обрушиться вместе с прозрачной водой в бездну, превратиться в одну из искристых капель, остаться навсегда счастливой. Если бы рядом, и вообще в её жизни, не было Куинни, она так и поступила бы, без сожаления и с радостью.
Где-то внизу, под горой, между плотно сомкнутых еловых ветвей мигал тусклый красноватый огонёк, и сёстры от нечего делать долго решали, костер ли это, свет ли в окне домика немагов или что-нибудь другое… Тина глядела на этот прыгающий огонь, и ей казалось, что он подмигивает, потому что знает о поцелуе…
Придя к себе в дом Птицы-гром, она погрела озябшие руки у камина в гостиной, поскорее разделась и забралась в постель под тёплое одеяло, устроила в ногах грелку. Однако заснуть не смогла. Поворочавшись, задёрнула полог, чтобы не будить соседок; зажгла у изголовья свечу и попыталась погрузиться в чтение “Быт и нравы колдунов коренных племён Северной Америки”. Но не понимала ни строчки в любимой и выученной почти наизусть книге. “Кто же он?” — думала Тина, рассеяно разглядывая рисунки самых сильных индейских оберегов и ловцов снов. Бизон — тепло, сытость и защита, волк — свирепость и бесстрашие в поединке, интуиция, орёл — власть, медведь — сила… Шея, плечи и даже грудь, казалось, всё ещё были вымазаны душистым маслом, на губах пульсировал трепетный холодок, в сердце — смятение и необычная вибрация. Ко всему ещё и сосало под ложечкой. В воображении мелькали мужские крепкие плечи и сильные руки, чьи-то искренние влюблённые глаза и горячие мягкие губы. Она старалась остановить внимание на этих образах, а они прыгали и расплывались, играли с ней, дразнили, прятались за складками полога и между книжных страниц, превращались в тени. Закрыв глаза, Тина услышала торопливые приближающиеся шаги, шорох отодвигаемого занавеса, звук поцелуя. И в плену душистого горьковато-дымного, сухого и жаркого аромата, таинственного, как сама ночь, беспричинная радость овладела ею. В мыслях и в груди зашевелилось что-то сокровенное, совестное. Отложив книгу, Тина укрылась с головой и, свернувшись калачиком, стала собирать в воображении кружащие вокруг неё образы и соединять в одно целое. Ничего не получилось. Чувствуя в теле бешеный жар, после недолгой борьбы с собой она легла на спину, опустила руку между ног и принялась неторопливо, прислушиваясь к малейшим импульсам и оттенкам желания, ласкать себя, другой рукой ощупывая возбуждённые соски. Щёки горели от смущения и возбуждения. Порпентина самой себе казалась преступницей, но с упоением и упрямством маньяка продолжала ловить новые, ни с чем несравнимые, удивительно приятные ощущения, накрывавшие её волнами сладостной дрожи и словно поднимавшие над кроватью, над крышами замка, уносившие высоко-высоко. К мечтам о любви.
Скоро она уснула, и последней мыслью было то, что кто-то обласкал и обрадовал её, что в жизни совершилось нечто необыкновенное, глупое, несуразное, возможно, неправильное, но чрезвычайно хорошее и радостное. Эта мысль не оставляла Тину и во сне.
Когда она проснулась утром от гомона соседок, ощущения экзотического масла на плечах и волнительного холодка на губах уже не было, но радость по-вчерашнему волной ходила в груди. Тина шумно раздвинула полог, с восторгом поглядела на окна, позолоченные редким зимним солнцем, и нырнула обратно в уютную норку своей постели. Девчонки уже убежали и громко что-то обсуждали в гостиной. Наверное, делились впечатлениями о бале и рассматривали подарки. Никто не мешал ей основательно погрузиться в новые, приятные мысли. Сначала Тина хотела убедить себя в том, что история с поцелуем может быть интересна лишь как маленькое, таинственное, абсолютно лишённое ценности и важного подтекста приключение, ничтожное настолько, что и думать о нём серьезно по меньшей мере глупо; однако скоро она махнула рукой на здравый смысл и самозабвенно отдалась мечтам… Воображала себя в жарко натопленной низкой избе, в мутные крохотные оконца заглядывала тайга, на огромной печи ворочался её мильёночьек Соловей, в подвешенной к потолку люльке сладко посапывали их медвежатки, на столе исходила ароматом горка блинов. Потом видела себя у очага в хижине, покрытой пальмовыми листьями, за порогом плескалось тёплое море, по пляжу сверкали пятками голопопые и кучерявые смуглокожие детишки; Луис, усталый, поцарапанный, но довольный, возвращался с охоты и бросал ей под ноги шкуру ягуара и россыпь ракушек, нежно обнимал за талию. Костюмированные картинки мелькали калейдоскопом, будоража экзотическими красками, звуками, запахами, ощущениями. Вдруг в их чехарде мелькнуло лицо совсем незнакомого парня, с неопределёнными чертами и застенчивой, но очень заразительной улыбкой; он брал Тину за руку и вёл в какое-то удивительное место, такое странное, что просто не может существовать на земле; что-то увлечённо рассказывал, нежно поглаживая её пальцы своими, склонялся к плечу. Над ними высоко-высоко в синем небе мирно кружила птица-гром. Тина представляла диковинных зверей, войну, страшные разрушения и разлуку, потом — встречу, ужин с мужем и детьми, большой, покрытый клетчатой скатертью стол в уютном доме, фарфоровые чашки, чай с молоком, за окошком — изумрудный газон, на котором, звеня бубенчиком, пасётся кто-то забавно неповоротливый, отдалённо похожий на носорога…