Вот только в Доти тоже крылась некая загадка. Наблюдая за ним на Таймс-сквер, любой мог бы сказать, что Доти всего лишь старый выживший из ума дурак, совсем одинокий в этом мире. Лишенный внимания, он пытался привлечь его любыми способами, но Ванда тешила себя надеждой, будто бы видит то, что другие не могут: Доти верил в своё дело. Он спал спокойно на этих тонких холодных картонках, потому что был убежден — люди слышат его; и даже если не слушают, но какие-то отголоски его проповедей откладываются в их мыслях, пускают там свои корни. Для кого-то это будет бесполезным, однако если кто-то скажет вам быть чуточку лучше, ведь хуже от этого точно не станет?
Поэтому Ванда даже не знала, как намекнуть Доти, что она может помочь. Примет ли он эту помощь? Не оскорбит ли она его? Ей оставалось только беседовать с ним — а Доти любил поболтать — и задавать те вопросы, которые казались неопасными.
— Вы давно в Нью-Йорке?
— Несколько месяцев… — вежливо отвечал он, увлеченный штопаньем своих прохудившихся перчаток. — Или вроде того.
Ванда быстро поняла, что он всегда прибавлял это подростковое «или вроде того», если не хотел солгать. Но для чего ему вообще обманывать?
— А Глория — это одна и та же ворона? Мне кажется, что она каждый раз немного отличается от предыдущей, как будто бы их две.
— Глория… — Доти поднимал голову, ласково глядя на важно выступающую по тротуару ворону, — Глория, моя мудрая красавица… Хоть во́ронов я люблю больше, но воро́на из них… из неё вышла замечательная. — Затем он снова опускал голову и добавлял загадочно: — Всё меняется. Мы все меняемся, хотим того или нет.
— Вы не хотели меняться?.. Как так случилось, что вы оказались на улице?
Этот момент она запомнила хорошо. Тогда Доти на одну секунду замер, словно вопрос имел отношение к каким-то важным событиям или воспоминаниям, над которыми он часто размышлял. Его лицо посерьезнело; неподвижный, Доти лишился своего шутовского шарма, и снова стал похож на того бесконечно измученного мужчину, увиденного Вандой в Центральном парке. Назвать его «стариком» у нее не поворачивался язык — прямая спина, взгляд сверху вниз, хотя они сидели плечом к плечу, и самое главное — голос. Он был таким… Старику не мог принадлежать этот властный, цельный и уверенный голос.
— Как оказался… — незнакомый человек, в которого превратился Доти, смотрел на нее с лаской и одновременно со снисхождением, как император мог бы смотреть на юного воина. — Я сплю, дорогая моя, и это всего лишь Сон, в который каждый из нас может случайно попасть. Ты просто живешь — беспечно и бездумно — считая, что всё в порядке, но однажды ты понимаешь, что находишься не там, где должен находиться… Всё не такое. Всё странное. Будто бы какой-то кошмар, от которого нельзя проснуться. И ты можешь сколько угодно думать, будто кто-то мучает тебя, будто бы что-то заставляет тебя видеть эти ужасы, но на самом деле ты единственный кто виноват в них. Ведь это ты… позволил себе уснуть.
— Но иногда мы все-таки должны спать.
Он хмыкал, совсем как молодой озорник.
— Ты права, дорогая. Ты даже не представляешь, насколько ты права.
В конце концов, Ванда решила, что Доти был каким-нибудь дельцом с Уолл-стрит, который в один день вытащил несчастливый билет…
Ну, или «вроде того».
========== III ==========
Доти обожал рассказывать, но что еще прекраснее — он в совершенстве овладел мастерством слушания. Греясь на солнышке в парке, он иронично рассуждал о том, как нелепо устроена человеческая жизнь, а Ванда кивала, подманивая к себе Глорию, чтобы погладить её блестящие крылья. Потом они менялись местами, и уже Ванда жаловалась на тяжелые тренировки, на кошмары о Пьетро, на то, что из всех Мстителей, она, похоже, самая жалкая и слабая. Что есть магия? А вдруг она даст осечку?
— Я слабая, вот, черт возьми, в чем правда. Но, может быть, так и должно быть.
Наверное, в глубине души Ванда мелочно надеялась, что Доти начнет убеждать её, что она вовсе не слабая, а весьма и весьма могущественная ведьма, которой позавидует любая ворожея из его любимых девяти миров, но Доти был не из таких.
— Должно быть? — он выпрямлялся, словно изображая нахохлившегося попугая. — Если ты считаешь себя слабой, то, черт возьми, вот в чем правда: ты слабая. Но разве это, дорогая моя, имеет какое-то значение? Разве это полностью определяет тебя? Сколько лет и сколько людей потребовалось, чтобы привести нас к этому моменту жизни, привести тебя к самой себе — целые хитросплетения любви, насилия и боли, и в результате появилась ты, а не кто-то другой. — Он снова преображался, и его глаз становился синим-синим. — Ты не чувствуешь, дорогая, что это накладывает на тебя ответственность? Неисчислимые страдания всех предыдущих поколений, боль рожавших нас матерей… Неужели твоя мать, переживая муки в день твоего рождения, хотела, чтобы ты стала ничем? Никем?
Это был не Доти — тот, кто говорил с ней.
— Не стоит слишком уж часто смотреть на себя глазами других, выискивая недостатки и ненавидя себя за них, — заканчивая, он обхватил ладонью руку Ванды, и она посмотрела вниз, вглядываясь во вспухшие переплетения вен на его коже и пытаясь вспомнить, когда последний раз кто-то вот так прикасался к ней.
***
Однажды она не нашла его ни в Центральном парке, ни на площади, ни около туннеля метро, где Доти какое-то время жил, пока его не выкурила оттуда враждебная банда бездомных подростков. Глория — если это была вообще она — беспокойно расхаживала по неоновой Таймс-сквер и громко каркала, но Ванда не говорила на вороньем языке, в отличие от Доти, и не могла понять, что ей пытаются сказать. День проходил за днем, но никаких вестей не было.
Она успел передумать всё: кто-нибудь мог позариться на ободранную в плечах куртку, которую Доти приобрел в секонд-хэнде, или — что часто случалось — он не поделил с кем-то добычу, найденную в мешках мусора на тротуарах, и его поколотили. Были варианты и похуже: Доти забрали в полицейский участок, или он провалился в канализационный люк, или умер от старости… Боже правый, Доти? От старости? Она бы скорее поверила, что Глория — это сотни разных птиц, а сами вороны просто обожают Доти, поэтому по очереди несут вахту у его лежанки.
Он объявился у порога её дома через сто девяносто два часа — более чем достаточное время, чтобы заявить о пропаже человека — и правая половина его лица, вместе с невидящим глазом, напоминала плохо прожаренный стейк.
Ванду недолго мучили сомнения насчет того, что она должна сделать. Уже через несколько минут Доти, рвано дыша, лежал на её диване, а она пыталась остановить кровь над бровью, на переносице, у подбородка, попутно шепча проклятия — на скуле тоже постепенно расцветали мелкие раны, пока она смывала с лица кровь. А он смотрел на нее, легонько касаясь пальцами плеча, и Ванда чувствовала себя по-особенному. Чувствовала себя нужной.
Не сразу, но ей удалось вытащить из него историю о том, что случилось. К сожалению, она была довольно обычной для бездомных. Восемь дней назад, у тоннеля, на глазах Доти какие-то половозрелые ублюдки поймали ночью бездомную женщину, с которой он часто беседовал, избили и изнасиловали. Он пытался помочь ей, но они не остались в долгу — намяли Доти бока и отобрали куртку, а бездомный без куртки — все равно что мертвец. Зиму он не переживет. Из его слов Ванда также поняла, что Доти не собирался идти к ней, чтобы просить помощи, но Глория приняла решение за него. Поклёвывая хозяйские пятки, она загнала его к дому Ванды, словно вышколенная овчарка заблудшую овечку.
— Ворона оказалась умнее вас, — строго заметила Ванда, стаскивая с Доти пропитавшийся кровью свитер. — Неужели вы не думали о том, что я волнуюсь?
— Дорогая моя, я не достоин твоего беспокойства. То, что я здесь — лучшее тому подтверждение.
Ванда не совсем поняла, что значит «здесь». Здесь — в ее квартире? В Нью-Йорке?.. На Земле?
— Почему вы не обратились в полицию? — спросила Ванда.
Доти нужен был душ, но она не могла быть уверена, что он с этим справится. Мужчина успокоил ее, едва сжав плечо; потом встал и поковылял к двери ванной.
— Милая, полиция это… полиция, — устало изрек Доти, как будто это всё объясняло.
В такие моменты Ванда задумывалась, зачем вообще нужны Мстители.
Доти, покачиваясь, облокотился на косяк двери и непослушными руками стянул с себя штаны. Она еле успела отвернуться, как тут же через секунду послышался шорох упавшего на пол белья.
— А как же манеры? — протянула Ванда, сверля взглядом журнальный столик.
— Дорогая, это и есть мои манеры, — дверь ванной скрипнула. — Я очень тебе благодарен, ты знаешь?
Его голос звучал опустошенно и странно глухо — словно под шутливым жизнерадостным Доти в очередной раз проступал кто-то намного более серьезный, умудренный и безумно уставший. Про себя Ванда называла это «преображением», и по какой-то причине ей казалось, что эти метаморфозы имеют прямое отношение к тому, как именно Доти оказался на улице.
Щелкнула задвижка, и скоро до Ванды донесся тихий плеск воды. Вытянувшись по струнке, она хмуро прислушивалась к нему, готовая в любой момент вскочить с места и броситься к двери. Пару раз ее тело невольно вздрагивало; в мелодию текущей воды вплетались резкие звуки — босые ноги скользили по керамической поверхности ванны, но сам Доти молчал, и Ванда не посмела вмешаться.
Сколько это будет продолжаться? Как часто его будут избивать, обкрадывать и выгонять из дома — если эти мрачные грязные закутки можно было назвать «домами»? На кой черт миру нужны Мстители, если они не способны решить ничтожные проблемы всего одного человека? Ванде не нравилась идея спасения масс ценой жизни отдельных людей, и, слушая Стива, она догадывалась, что и его это мало устраивало. Тони Старк спасал жизни точно так же, как он и забирал их: охапкой, как кучу опавших листьев. Правильно ли это? Стив верил в людей, верил в индивидуальность — это было его кредо. Простой парень из Бруклина… Простая девчонка из Соковии. Они были теми, кем родились — ничтожествами, чья жизнь никого не интересовала, и теперь они пытались как-то исправить ситуацию.
Доти… Сколько еще было таких, как он? Прозрачных теней, до которых никому не было дела? Мстители выбирались на миссии, оказываясь в самых горячих точках — там, где количество жертв переваливало за сотни, но сколько сотен, а, может, тысяч людей умирало каждый день в Нью-Йорке — в тишине и безызвестности? Сколько криков о помощи уходило в пустоту?
А куда ушел её собственный? Разве кто-то из башни Старка обратил на него внимание?
«Окунись в безумие Нью-Йорка. Расслабься».
«Просто перестань доставать меня своим нытьем».
Ванда и сама хотела бы перестать ныть. Хотела бы забыть. Рядом с Доти, когда ей было о ком заботиться, или, когда кто-то заботился о ней, ощущение жжения в груди почти проходило. С Доти она сама чувствовала себя храброй.
Он буквально вывалился из окутанной паром ванной, когда Ванда уже собиралась применить магию, чтобы войти внутрь. Одетый в чистую одежду, которую она берегла для него, надеясь отдать при удобном случае, и завернутый в плед, Доти выглядел почти царственно, но от него по-прежнему исходил аромат мирта, как от какого-то древнего жреца.
— Я приготовила постель, — напряженно сказала Ванда, готовясь к потоку протестов — ей хотелось, чтобы Доти хоть раз за долгое время выспался на нормальной кровати, но он всегда был очень принципиален на этот счет.
Всегда, но не сегодня вечером. Сегодня он не сказал ей ни слова. Только его взгляд затуманился, и он прошел в спальню, как будто всё было так, как и должно было; как будто она — или кто-то другой — каждый вечер готовил его постель, и он просто принимал это как должное. «Может, так и было», — с колотящимся сердцем подумала Ванда.
Возле кровати он небрежным движением сбросил плед на пол и не торопясь улегся в кровать. Лежа на спине, Доти молча смотрел, как Ванда поправляет одеяло, а его покалеченный глаз подергивался, словно тоже следил за ней — только тайно.
Она присела на край постели.
— Всё в порядке?
— Ты знаешь, кто я? — вдруг хрипло спросил он.
— Вы — Доти с Таймс-сквер. Добрый и храбрый Доти. Но кем вы были до того, как им стали — я не знаю.
Он издал неопределенный звук, полный горечи и отчаяния. Такой усталый посвист, как ветер в старом заброшенном особняке.
— Это и к лучшему, — наконец прошептал он. Его пальцы, лежащие вдоль тела, рядом с рукой Ванды, слегка дрогнули, и она без колебаний сжала их. Это движение, полное боли от одиночества, было ей хорошо знакомо.
Он нежно ответил на её рукопожатие.
Если окунаться, то до конца? Будет ли это расценено, как наглость? Но никогда до этого Доти не вел себя с ней враждебно… Осмелев, Ванда откинула угол одеяла и быстро скользнула в нагретое уютное пространство. Горячее тело, к которому она тихонько прижалась, не казалось старческим, совсем наоборот — под тонкой тканью прощупывались мышцы. Сначала Доти не двигался, и Ванда могла почувствовать, как быстро заколотилось её сердце, но спустя мгновение Доти наконец тяжело вздохнул, как будто борясь с сомнением, и мягко обнял её. В этом движении было столько силы и гибкости, что она не сдержала слабого вздоха.
— Когда-то… — начал он, — когда-то давно у меня была жена.
— Что с ней случилось?
Она ощутила, как он напрягся всем телом.
— Её убили.
«Мне жаль», — подумала Ванда, но не сказала вслух. Эти слова показались ей жалкими и пустыми.
— Где вы жили с ней?
— Далеко отсюда, — помедлив, ответил Доти. — Очень далеко. Настолько, что всё теперь кажется лишь древним сновидением.
— У вас были дети?
— Да, — его голос потеплел. — Двое. Два мальчика.
— А что случилось с ними?
Доти промолчал, только провел пальцами по её спине, словно успокаивая и прося не задавать вопросы, на которые он не может ответить.
— Но как ты оказался здесь?
— Заснул, дорогая. Заснул.
В любой другой раз Ванда бы ощетинилась: что за глупости? Эти философствования уже начинали ей надоедать. Она не была дурой и чувствовала, что Доти всё знает и всё помнит, но не договаривает, и вдобавок злилась на саму себя — было что-то, что она знала, как и он, только не могла сложить воедино две, на первый взгляд, разные части мозаики. Надо быть рациональной, хорошенько подумать. Или не надо? Может, нужно просто поверить? Допустить, что самое невероятное — это и есть правда?
Разозлившись, она приподнялась на локтях, чтобы заглянуть в его лицо, освещенное стоящей на прикроватной тумбочке лампой, и Доти спокойно встретил её злость. В нем не было равнодушия — только ужасная, ужасная усталость, плещущаяся в синеватой глубине; тонкие губы, отмеченные мелкими трещинками, скривились, будто она причиняла ему боль своим недоверием, а густые брови делали его похожим на таинственного мудреца. Но Доти всё равно не выглядел стариком, скорее, он находился вне времени.
Это было так странно и непривычно — смотреть на него. С ней иногда случалось такое, с каждым случалось. Ванда испытала это, когда впервые увидела Альтрона в храме, еще в Соковии — ничтожное нечто, тщащееся стать громадой, на фоне поистине великого — старинного храма, сотни раз обстрелянного, сотни раз ставшего свидетелем кровопролития и пережившего его. Сейчас всё было наоборот. Её спальня — маленькая и убогая, почти несуществующая, никому до неё нет дела; исчезни сейчас она, а вместе с ней весь этот дом — мироздание и не заметило бы. И он — тысячелетний, нет — бесконечный, глубинный, мудрый. Ванда затаила дыхание, легонько касаясь его лица кончиками пальцев.
Следующий кадр: словно в замедленной съемке он обнимает её, как хозяин обнимает разомлевшую от сна и ласки кошку — уверенно, но нежно. Потом мягко целует — в губы, и Ванда вздрагивает, робко гадая, а не принял ли он её за свою умершую жену. Может, она должна его остановить? Привести в чувство?
— Дорогая моя, — шепчет он, снова целуя, теперь уже в шею, и Ванда жмурится от удовольствия. Она давно привыкла к осуждению, но не привыкла к безумству, и его новизна кажется такой сладкой на вкус.