К тому моменту, когда Уотсон вышел из своей комнаты, я в утренней тишине уже около двух часов занимался химическими экспериментами.
Уотсон был полностью одет, волосы зачёсаны назад, кожа − розовая от умывания, но глаза при этом − сонные: значит, он не так давно на ногах. Но было ещё кое-что, что видел только я − он сиял изнутри с тех пор, когда мы снова вернулись друг к другу: я − из моего добровольного изгнания, а он − из своего одинокого существования в комнатах, где умерла его жена и где он оплакал нас обоих. Несколько месяцев назад, узнав о её кончине, я решил, что больше не могу сидеть в ожидании последнего из людей профессора, который и так находился под пристальным вниманием моего брата и мистера Лестрейда. Подстерегая меня, полковник Моран совершил в Лондоне убийство, и для того, чтобы его обвинить, требовалось совсем немного усилий. Поэтому больше не было никакой настоящей причины оставаться так далеко от Лондона. Я отправился в плавание из Франции, и через двадцать четыре часа без предупреждения воскрес в кабинете Уотсона. Результат был совершенно неожиданным: он упал в обморок, а после того, как пришёл в себя, какое-то время не мог до конца поверить в то, что я жив. Я увидел, что Уотсон похудел и выглядел усталым, а его волосы ещё больше посеребрила седина. К тому же меня очень взволновал бескровный цвет его лица, напомнивший мне о том его состоянии, в котором он был, когда мы с ним познакомились несколько лет тому назад. Но моё присутствие, казалось, ещё раз что-то в нём пробудило; схватив меня за руку и попросив всё рассказать, он выслушал меня, жадно ловя каждое слово. А когда я упомянул о деле, которым собирался заняться этой ночью, и предложил ему присоединиться, он вспыхнул от радости. Когда мы вернулись домой − то есть, в наши старые комнаты на Бейкер-стрит − он, так же, как и я, сиял от облегчения и удовлетворения. Мне не потребовалось много времени для того, чтобы убедить его снова вернуться на Бейкер-стрит.
А теперь, едва он вошёл в комнату, по блеску его глаз и изгибу выразительного рта я понял, что он очень рад меня видеть.
Я, повернувшись боком, сидел за столом с немецким журналом в руке и перед ещё нетронутым завтраком. Я улыбнулся и кивнул на произнесённое Уотсоном “Доброе утро, Холмс!”, но головы не поднял. У меня было серьёзное основание для того, чтобы чем-то себя занять, и мне требовался предлог, чтобы избежать его взгляда: перед его тарелкой я положил подарок.
Это был не первый подарок, который я ему преподнёс; в былые времена, когда мы делились всем, я дарил ему билеты в оперу, предлагал дорогие табак и алкоголь, приглашал поужинать в хороших ресторанах, а также втягивал в опасности любого рода. Но это была первая вещь, которую я купил для него просто потому, что она напомнила мне его.
Это был револьвер: изящная и смертельная вещь, отделанная слоновой костью и золотом* и совершенно подходящая для его руки.
В ожидании письма от Майкрофта я занимался экспериментами в лаборатории в Монпелье, а когда мне понадобились новые реактивы, я совершил однодневную поездку в Париж, где и увидел в витрине магазина этот револьвер. Он лежал на чёрном бархате, мягко мерцая и восхищая красотой линий и изяществом отделки. Я не смог пройти мимо. К тому времени я уже бросил бесполезную попытку не думать о своём друге, уступив перед мыслью, что Уотсон находится всего лишь на другом берегу Ла-Манша. Я смотрел на оружие с тоской. Гравировка на стволе была очень тонкой: вьющиеся виноградные лозы и цветы, которые напомнили мне о его любви ко всему живому. Блеск золота напомнил сияние его волос в свете от камина, а форма и размер револьвера были достаточно продуманными для того, чтобы носить его невидимым под пальто до тех пор, пока он не понадобится. Купив револьвер не торгуясь, я обернул его в носовой платок и с тех пор держал под моей подушкой. А поскольку теперь Уотсон вернулся, я всё время искал подходящий способ, чтобы подарить ему эту вещицу.
Когда Уотсон приблизился, я ещё больше уткнулся в газету, но при этом наблюдал за ним сквозь ресницы; я заметил, как он удивился, увидев револьвер.
Протянув руку, он взял его и осмотрел со всех сторон.
− Холмс, − спросил он, − что это?
− Это для вас.
− Откуда он?
Я пытался говорить спокойно несмотря на то, что меня охватило внезапное волнение:
− Из Парижа. Я купил его для вас, когда я… в то время, как меня здесь не было. − Я чуть было не сказал “когда я был мёртв”.
Ничего не ответив, Уотсон положил оружие на стол и направился к буфету, чтобы налить себе чашку кофе. Я увидел, как шею Уотсона залил румянец, а руки задрожали: это были признаки его редко случающейся вспышки гнева. Выходит, я допустил оплошность и всё испортил: мне не стоило упоминать время моего отсутствия, и вообще я не должен был покупать этот подарок. Я должен был остаться в рамках своего обычного поведения. Дружеские отношения были тем, что он хотел.
Огорчение изменило тон голоса без моей воли, когда я сказал:
− Я вас обидел.
− Нет. − Он повернулся. − Нет, вы меня не обидели. − Но его глаза были полны непролитых слёз.
У меня сбилось дыхание; я был ошеломлён.
Прошло какое-то время, прежде чем он спросил:
− Вы думали обо мне?
Меня буквально пригвоздило к месту.
− Каждый день, − ответил я. Разве он этого не понял?
По его щеке скатилась слеза, и он её резко смахнул.
− Так же, как и я. − Голос Уотсона был твёрд, но глаза его заволокло печалью. − Итак, почему… − Он остановился для того, чтобы глубоко вздохнуть. И я вдохнул и выдохнул вместе с ним. − Почему же вы оставили меня, Холмс?
Я не мог говорить.
− У меня была возможность остаться с вами, когда вы подверглись угрозам профессора, а вы меня отослали в решающий момент… − ещё две слезы скатились по его щекам и упали на ковёр. − Почему вы не сказали мне, что меня тогда вызвали к больной специально, по ложной причине? Вы же поняли это?
Я понятия не имел, как вынести его пристальный взгляд.
− Я не ожидал, что выживу, Уотсон, и я не мог позволить вам встретить свой конец со мной… у вас была жена, у вас была ваша практика… вы были необходимы в другом месте. Я подумал, что лучше предоставить вам возможность вернуться и жить спокойно…
− Я не нашёл покоя. − Он сдвинул брови, но его губы дрожали.
− И я, − признался я, вспомнив, как шептал это ночью в тишине гималайских вершин, в горячем сердце Хартума, весной, под звёздами в Монпелье, и в каждом месте, где бы ни был. Я думал, что ему будет лучше без меня. Я не понимал ничего; я увидел всё только сейчас. − Я не должен был оставлять вас в неведении.
Сделав шаг к столу, где около его тарелки всё ещё лежал мой подарок, он посмотрел на меня:
− Вы бы сделали так снова?
− Нет. − Мой голос получился слишком громким и резким, и я увидел, что его поразил мой тон. Я откашлялся и попробовал сказать более спокойно. − Нет, я бы так не сделал. Если у меня будет право голоса в этом вопросе, я никогда не оставлю Бейкер-стрит… вас… снова.
Опустив голову и улыбнувшись, он взял в руки мой подарок, благоговейно провёл большим пальцем по стволу и положил небольшой блестящий револьвер в карман жилета: он поместился там идеально.
Потом Уотсон обошёл вокруг стола и, встав передо мной, тепло на меня посмотрел. Я неуверенно поднялся, и он, взяв мою руку, крепко её пожал.
− Тогда вместе. Отныне и навсегда, против кого бы то ни было.
− Вместе, − сказал я; и даже если мой голос дрожал, я брошу вызов любому, кто скажет, что мой ответ был неуверенным. Я никогда ни в чём не был больше уверен в этом мире, чем в моём Уотсоне.